Министр пропаганды

Валерия Свидерская

Министр пропаганды

Предисловие

Предисловие

Пауль Йозеф Геббельс не дожил до своего сорок восьмого дня рождения. Тщательно выстраиваемая им великая империя марева и кошмаров просуществовала двенадцать лет, оставив после себя дымящиеся стыдом, болью и ужасом руины. Третий рейх исчез с политической карты мира, но по-прежнему жил в сердцах и умах, – ядовитых сердцах и тёмных умах, – ибо такова была его сила. Сила пропаганды. Такова была его власть. Власть тонко сплетённого кружева лжи и полуправды. Власть ненависти и примитивной, животной (о, как Геббельс любил употреблять это слово по отношению к врагам рейха!) радости, физически воплощённой в миллионах рук, вскинутых вверх. Можно убить человека, можно уничтожить государство, но идея, – болезненная, злобная, чудовищная, – способна жить вечно.

Идея умеет течь сквозь года, дробясь на мелкие идейки, видоизменяясь, принимая то, что её усилит, и отвергая то, что ей не подходит. И запреты не могут её истощить, только подпитать, наполнить новыми смыслами, предложить иные трактовки, помочь мимикрировать под нечто не только безобидное и милое, но и соблазнительное, ибо соблазн в природе запрета. Есть только один способ убить идею – рассказать о ней правду. Безжалостно эксгумировать, уложить на секционный стол, вскрыть, извлечь органокомплекс и продемонстрировать миру каждый изъян. Но, описывая внутреннее устройство идеи, бойтесь солгать, потому что ложь – плод неуверенности, а неуверенность – мать веры. Единожды почувствовав ложь, люди начинают верить в то, что вы отчаянно желали опровергнуть. А разочаровавшись, ведь разочарование в том, кто солгал, неизбежно, они вспомнят, что именно вы им солгали. И участь ваша будет страшна.

Этим произведением я предлагаю вам заглянуть в нутро самой человеконенавистнической идеи за всю мировую историю. Дорогие читатели, на секционном столе нацизм. Подойдите ближе, я делаю первый надрез.

Оригинал: Берлин-1939

Оригинал: Берлин-1939

Рано утром 1 ноября 1939 года Пауль Бек нашел на улице голую женщину.

Нет, вы только представьте!

Пауль владел небольшой мясной лавкой на окраине Берлина. Жил в квартирке на втором этаже. И в то утро он проснулся в очень хорошем настроении. Позавтракал, как обычно, двумя вареными яйцами и хлебом с колбасой. Правда, вчерашний хлеб слегка затвердел, но не расстраиваться же из-за этого. Затем он спустился, чтобы открыть служебный вход для поставщиков. Там-то все и случилось.

Неподалеку от мусорных баков, прямо на холодной земле лежала голая женщина. Пауль удивленно моргнул, раз, два, не в силах охватить умом столь странное и неприятное явление. Неужели на нее напали грабители? Она, наверное, умерла. На теле не было видно ни единого синяка, но она лежала лицом к стене дома, в котором располагалась лавка и квартира Пауля, так что он не мог сказать точно… вдруг у нее все лицо-то разбито? Ударили чем-нибудь по голове.

Неожиданно женщина зашевелилась и застонала.

Пауль встрепенулся.

– Фройляйн, вы живы?! Боже, какая радость!

Собственное восклицание показалось Паулю неуместным.

Женщина приподнялась, села и повернулась к Паулю лицом. Лицо это было ничем не примечательным, каким-то блеклым. Глаза небольшие, аккуратный нос, тонкие губы, острые скулы, брови какого-то невнятного цвета, ни светлые и не темные, посередине. Ростом, сразу видно, она совсем не вышла. Вся маленькая, тонкая, с неожиданно приятной на вид, приличного размера грудью. Что-то было в ее теле… подозрительное. Только Пауль никак не мог сообразить, что.

Наконец, он понял, что так пристально разглядывать женщину, когда она не одета, не слишком-то вежливо. И Пауль поспешил снять с себя куртку, и отвести глаза.

– Простите меня… На вас, наверное, напали? У вас отобрали деньги, одежду? Вам нужна помощь?

Он все продолжал и продолжал выпаливать предложения, каждое из которых казалось глупее предыдущего. И, от смущения, никак не мог остановиться. Женщина, тем временем, (он отметил это краем глаза), неловко встала, покрутила головой, надела предложенную ей куртку и застыла на месте.

– Меня зовут Пауль Бек, здесь моя мясная лавка, – порадовавшись, что на кое-как прикрытую незнакомку можно снова посмотреть, представился он. – У меня в лавке есть телефон. Давайте я позвоню в полицию. Там-то разберутся.

Женщина кивнула и испуганно улыбнулась.

– А вас как зовут?

Она медленно разлепила сухие губы.

– Я… не знаю. Не помню. Я очень больна. Позвоните в полицию.

Пауль пригласил бедняжку в лавку, усадил за прилавок, зачем-то дал в руки газету недельной давности, а сам бросился к телефону.

Вот это история с ним стряслась, конечно! Кто бы мог подумать! Рассказывая все это по телефону полиции, Пауль украдкой косился на незнакомку. Газета в ее руках мелко подрагивала. Лицо женщины побелело, как мел, на лбу выступило несколько капель пота. Переживает, бедняжка. Интересно, что же с ней все-таки приключилось?

Едва только положив трубку, Пауль услышал привычный гомон поставщиков, сгрудившихся у служебного входа. Извинившись перед женщиной, он объяснил, что нужно готовиться к открытию лавки. Она ничего ему не ответила, по-прежнему обращая все свое внимание только на газету. Чего уж такого она там вычитала? Непонятно.

Наконец, через полчаса за ней приехали. Но не полиция, а гестапо. Пауль, увидев их, и сам до смерти перепугался, хотя, разумеется, ничего плохого не сделал. Просто о гестапо такие слухи ходили, что…

Женщина вскочила со своего места, газета выпала у нее из рук. Побледнеть еще больше бедняжка не могла, и так белая-белая, но глаза ее расширились, а рука вцепилась в ворот куртки.

– Наденьте это, – один из гестаповцев протянул ей полосатый бело-синий халат.

Пауль тут же отвернулся, не желая ее смущать, и отметил про себя, что гестаповцы и не подумали поступить так же.

Женщина оставила куртку на стуле и дрожащим голосом поблагодарила Пауля за помощь. Тут только заметил он, как странно она говорит по-немецки. Не по-берлински говорит, точно. Должно быть, родилась не здесь. Покойная-то жена Пауля до самой смерти говорила совсем не по-берлински, хотя прожили они тут, без малого, двадцать пять лет. Двадцать пять лет, как один день…

Мысли Пауля заполнились неутолимой тоской, и о найденной у служебного входа мясной лавки голой женщине он не вспоминал до самого вечера. Впрочем, после смерти жены жил он уединенно и тихо, так что и рассказать о происшествии было решительно некому.

* * *

Сначала мне стало холодно. Потом больно. А затем я, наконец, полноценно проснулась. Это было как пробуждение после наркоза: отдельные ощущения медленно завладевают телом по очереди, пока не сольются в единое чувство всего твоего существа. Только что тебя нет, а вот уже и есть.

Тогда я поняла, что лежу. Голая. На земле. И это крайне странно. В жизни никогда не просыпалась голой на земле.

Я осторожно пошевелилась и невольно застонала от хлынувших во все стороны мурашек под кожей. Как будто отлежала себе сразу все тело.

Это еще что за новости?! Два бокала вина вчера выпила! И все. Вернулась домой, приняла душ, легла спать, как обычно. Ложилась спать в постель дома, а проснулась на улице. Еще и голой! Разве так бывает?

За моей спиной мужской голос радостно вскричал что-то, дескать, жива, радость-то какая. Вскричал, почему-то, по-немецки.

Я разглядела кирпичную стену прямо перед собой, поежилась от жуткого холода, пытаясь унять мелкую дрожь, а затем резко села. Легкое головокружение и мгновенная вспышка темноты перед глазами несколько меня дезориентировали, я даже не сразу поняла, что успела повернуть голову в сторону того, кто кричал.

Происходящее было похоже на сон. Такая же сюрреалистичная картина. Пожилой мужчина с роскошными моржовыми усами насыщенного пшеничного цвета, одетый как-то… как-то… ну, как-то не так! Как-то неправильно. Мозг мой отчаянно сопротивлялся той визуальной информации, каковая в него со всех сторон поступала. Я должна была быть сейчас дома. Дома. Наверное, я еще сплю.

Мы с мужчиной смотрели друг на друга, смотрели, пока он не покраснел. Стянув с себя куртку, он подал ее мне, стыдливо отведя глаза в сторону. При этом продолжал говорить по-немецки. Мол, не ограбили ли меня, отобрав кошелек, да заодно одежду, да как чувствую себя, да… Куртку я взяла и надела, постаравшись хорошенько в нее завернуться. И сразу почувствовала себя чуть лучше. Хотя неприкрытые и босые ноги уже, кажется, превратились в ледышки.

Мужчина представился и предложил вызвать полицию. А я уж и не знаю, кто мне нужен больше – полиция или «Скорая помощь». Психиатрическая. Может, и не только психиатрическая, я себе, поди, что-нибудь отморозила. Все тело застыло и ноет. Что?.. Ах, мое имя он спрашивает… И что мне сказать? Все вокруг выглядит так странно, так странно.

Я медленно разлепила сухие губы и ответила, разумеется, по-немецки, что не помню, не знаю, и вообще больна, очень, полицию бы. Постаралась говорить отрывисто, коротко, чтобы ничего этакого в моей речи расслышать было нельзя. Мне бы понять, что происходит, тогда я пойму, что делать.

Мужчина, имени которого я не запомнила, проводил меня… ну, в лавку мясника, очевидно. Именно лавку, не мясной магазин. И все внутри выглядело так… лавочно. Вовсе не магазинно. Как в кино, где действие разворачивается в середине двадцатого века.

Да что, черт возьми, тут происходит?!

Мужчина, усадив меня за прилавок, сунул мне в руки газету. Я машинально ее развернула. Немецкий, немецкий… Буквы плясали перед глазами, не складываясь в слова. Название! Мне нужно название. И дата.

Фёлькишер беобахтер.

Фёлькишер беобахтер?!

За двадцать пятое октября тысяча девятьсот тридцать девятого года.

У меня почему-то заныли зубы. Я провела языком по нижнему ряду и обнаружила недостачу. Пробел. Ни крови, ни боли, а искусственный зуб на титановом штифте испарился, как не было. Замечательный штрих ко всей ситуации. Как раз подходит к двадцать пятому октября тысяча девятьсот тридцать девятого года!

Это все розыгрыш какой-то, что ли? Или действительно сплю? Может, ночью мне стало плохо, воспалился аппендицит, увезли в больницу, прооперировали и сейчас отходняк от наркоза идет? С правдоподобными глюками вплоть до физических ощущений?

Мужчина что-то там суетился, что-то там говорил. Не было у меня сил на нем сосредоточиться. Я пыталась понять… осмыслить… выстроить логическую цепочку… хоть что-нибудь! Да что, черт возьми, здесь происходит?!

Уж не знаю, сколько времени прошло. Я пыталась читать газету, но все время сбивалась, боролась с чувством подступающей паники. И тут в лавку вошли они. Двое. В гражданском. От уголовной полиции как минимум один пришел бы в форме, а так… Знаю я таких, которые в тридцать девятом году по городу предпочитали шариться в гражданском. Нашедший меня мужчина тоже явно знал. Бедолага аж позеленел да глаза на них вылупил.

За мной пожаловали из гестапо.

Один из них протянул полосатую сине-белую робу и велел переодеться. И правильно, не отбирать жеж куртку у человека. Ее я оставила на стуле.

– Спасибо вам большое за помощь, господин… простите, имя ваше не запомнила. Чтобы я без вас делала, не представляю!

И зачем так длинно выразилась? Эти-то услышат русский акцент. А я даже не знаю, как его объяснить. Как это все объяснить. И что я буду сейчас говорить в подвале того здания на Принц-Альбрехт-штрассе? Уж там спросят так спросят.

Итак, если это сон, хотелось бы, чтобы он закончился до того, как меня начнут пытать. У меня бывали столь реалистичные сны, что даже чувствовалась боль. Вот как-то приснилось, что меня сожгли на костре как еретичку в Англии этак середины шестнадцатого века. Как раз от ощущения разгорающегося жара под ногами я и проснулась.

Если это сон, рано или поздно он кончится. А если нет, то что это? И закончится ли?

Отражение: Берлин-1939

Всё на свете к чему-то приводит сейчас, именно сейчас. Века проходят за веками, но лишь в настоящем что-то действительно совершается: столько людей в воздухе, на суше и на море, но единственное, что происходит на самом деле, – это происходящее со мной.

Хорхе Луис Борхес «Сад расходящихся тропок».

Это называется «пытка бессонницей».

В моей камере постоянно горит ослепительно-яркий белый свет. Когда я закрываю глаза, он окрашивает изнанку век в красный. Загородиться от него, спрятаться невозможно. Стоит мне отвернуться к стене, или накрыть голову робой, или плотно прижать ладони к зажмуренным глазам, как в дверь начинает ломиться охрана с криками: «Открыть лицо! Открыть лицо!». Стоит мне свернуться калачиком на узкой койке, как охрана меняет пластинку, теперь: «Не спать!». Или: «А ну встань!».

Они грамотно поступили. Лишили меня информации. Совершенно. Я не знаю вообще ничего. Что происходит? Что со мной будет?..

Мозг отмечает мелкие детали и несоответствия. Он уже сделал выводы на их основе. Но я не могу их принять. Недостаточно оснований. Мне нужно больше информации.

Коридор патрулируют двое. Они не оказываются рядом с дверью одновременно. Но когда один из них начинает стучать и кричать, звук такой, будто их там тысяча. И голоса у них противные.

Я кричала им, требуя объяснить, что происходит. Требуя права на один телефонный звонок. Моего адвоката. Моего литагента. Кого угодно, хоть чёрта лысого в ступе! Это нарушение прав человека! Это нарушение!.. Вы не имеете!.. Да как вы только!..

Бесполезно. Как будто меня никто не слышит. Любая реакция с их стороны была бы информацией. Её нет.

Какое-то время я пыталась развлекаться тем, что тихонько стояла у двери, ожидая, когда заслонка с той стороны поднимется. В первый раз охранник вздрогнул. Напарника своего предупредил. Тот уже не отреагировал. Потом я попыталась заговорить приятным ласковым голосом, каковой обычно приберегаю для тупеньких студентов, третий раз приходящих на пересдачу. Ничего прямо не обещать и не просить. Ну, всего-то телефонный звонок…

Глаза болят так, как будто я втирала в них песок. Этот чёртов свет.

Сколько времени уже прошло? Вот будет забавно, если всего пятнадцать минут. У меня совсем нет чувства времени. В космонавты б меня не взяли… Вечно в непонятных ситуациях мне в голову лезет одна ерунда. Где космонавты и где я?.. Где я, чёрт возьми, где я?!

Нет, не пятнадцать минут. Я хочу пить. И немного начинает посасывать под ложечкой. Скоро это лёгкое ощущение превратится в острые голодные боли.

Всё, что у меня тут есть, в этой камере – крохотный столик, колченогий табурет, узкая койка, в углу ведро. Даже умывальника нет. Ведро, мать вашу, ведро! Оно понятно, воспользоваться им пришлось, только даже руки нечем протереть. На койке нет ни простыни, ни покрывала, ни подушки. Комфорт пять звёзд.

Нет, прошло не пятнадцать минут. У меня от жажды пересохло горло. Желудок, кажется, скрутился судорогой.

«Неспать» и «Анувстань» за дверью не реагируют на мой голос, не реагируют на стук. Они, кажется, вообще не люди. Один так и твердит: «Не спать», а второй ему вторит «А ну встань». Или это второй говорит, что не спать? А первый, что не встань? То есть, встань. Встань. Да я и не сижу вроде. Или сижу. Эти лампы, которые дают яркий белый свет, они так громко гудят.

У меня распух язык. Водички бы. Капельку.

А, может, в голове шумит?..

Сколько… времени… прошло…

Красные. Чёрные. Пятна. Круги.

Поток ледяной воды захлестнул меня. Я шумно вдохнула и закашлялась. Рот, нос, глаза – везде вода, всюду. Вода? Струйки стекают по лицу, по шее, пропитывают блузку, капли падают на юбку. Меня пробивает крупная дрожь. Сознание проясняется.

Ну вот, я снова здесь. Здесь. Где это здесь?.. Не в камере. Сижу на стуле перед столом. У ножки стола полупустое ведро с чистой, прохладной, прозрачной…

– Воды?

В ограниченном поле зрения появляется рука. Она держит стакан. Ставит на стол, кажется, вполне аккуратно, но, – боже! – как громко! Я хватаю стакан и буквально всасываю в себя воду, давясь, отфыркиваясь, проливая на себя, как будто могу впитать её всем телом.

Больно! Больно. Хочу ещё воды, но меня тошнит. На столе появляется графин.

Тошнит.

Хочу ещё воды.

С трудом отлепляю пальцы от стакана. Мы с ним срослись, сроднились с этим стаканом.

К горлу подкатывает опрометчиво быстро выпитая вода. Не надо было так, нужно было глоточками… Сколько времени прошло? Мне больно. Я жива. Я сглатываю, тянусь к графину, но та, другая рука меня опережает. Трудно сфокусировать взгляд. Все расплывается. Рука присоединена к туловищу, одетому в серый костюм-тройку, вместо галстука лиловый шелковый платок. Яркое пятно. На лацкане пиджака скромный крохотный партийный значок.

Партийный значок.

Я тру глаза пальцами, делая только хуже.

Рука человека со значком наливает мне еще воды.

– Пейте медленно.

Партийный значок. Хороший русский язык, но слишком твердые согласные. Легкая неправильность.

Его костюм не кажется мокрым. Вероятно, ведром орудовал не он. А, вон там второй стоит. У второго одежда неприметная, и тоже партийный значок. Деталька – и море информации в ней.

Теперь выпиваю воду медленно, чтобы перебить тошноту. Прикрываю глаза, надеясь дать им отдых, но не выходит. Только хуже. Пятна, круги. Черные, красные. Веки опухли. Больно.

– Мы с Вами не будем ходить вокруг да около, а максимально проясним ситуацию прямо сейчас. Во избежание опасных иллюзий.

Слова не подбирает, говорит бегло. Даже красиво.

–…не… в… – пытаюсь выдавить я из себя; горло – наждак.

– Простите?..

– Не… в… форме.

– Сейчас это лишнее. Мне говорили, что Вы внимательны к деталям и обладаете внушительными аналитическими способностями. Так что информации мы Вам дадим самый минимум. Остальное Вам ни к чему. Пока.

– Кк… к… кто?

– Кто говорил?.. А, Вы сейчас с ней познакомитесь.

Открылась дверь и кто-то вошел. Этот кто-то неуверенно подошел к столу. Этот кто-то неприятно подволакивал правую ногу. Нельзя было сказать, что этот кто-то выглядел…

…мурашки побежали по коже, холодно, холодно.

Это был не кто-то.

Это была я.

Я не успела отвернуться в сторону, меня стошнило прямо на стол. Мучительные спазмы сотрясали желудок, терзали гортань, но вода кончилась, желчи не было, а когда я последний раз ела – давно. На меня бесстрастно смотрела я.

Я знаю это лицо

(синяк?.. царапины?.. били?)

Это моя фигура

(похудела?.. плохо кормили?)

Будто в объективе камеры неожиданно навели резкость. У меня болят глаза, я очень плохо вижу, но себя я не вижу – узнаю. Это я. Какого черта здесь происходит? Что за дурной сон?

– Кто ты? – прохрипела я.

– Ты. Тебе известна гипотеза Мультивселенной. Я – это ты из параллельной линии реальности.

– И мы обе…

–…там, где Вторая Мировая Война еще не кончилась. И ты понимаешь, что нужно от нас обеих.

– И ты… на их стороне?

Все это казалось немыслимым, но было более чем реально. На самом деле, мне было легче поверить в это, чем в недавний развод.

– Я просто хочу жить. Думаю, ты тоже хочешь. Это не наш с тобой мир. Не мой. Не твой. Третий. Если здесь что-то изменить, оно никак не повлияет на мир, из которого пришла я… или ты. Мы с тобой обе родились в мирах, где Германия проиграла войну. Может быть, ни я, ни ты не могли родиться в таком мире, где она бы победила. От тебя просто…

– Хватит. Я сам. Нас интересует роман.

Как будто мои самые сокровенные мысли просветили рентгеном. Роман, да… если бы только…

– У вас ведь нет текста? У нее… нет?

– Думаю, этот роман могли написать только Вы.

Сколько здесь… вариантов меня?

Могла бы… только я… Ну, конечно.

– Почему я должна?..

– Не «почему», – любезно улыбнулся мужчина с шейным платком, – «зачем». Затем, что Вы хотите жить. Ведь хотите же?

Безупречный русский язык. Он чувствует нюансы. Добросовестная сволочь.

– Может, и не хочу. Я об этом пока не думала.

Как вообще можно сейчас хоть о чем-то нормально думать?.. Немыслимо. Немыслимо. Сон. Невозможность. Как вообще можно во все это поверить? Может быть, это чья-то жестокая шутка? Чья? Кому в голову может прийти такая идиотская и безумная идея? Гипотеза Мультивселенной, путешествие в параллельный мир, нацисты, моя копия… Концентрация бреда просто невыносимая.

Однако вода течет по коже. Ощущения убеждают меня в реальности происходящего. Разум верить не хочет. Нужно время. Нужно выдохнуть. Я должна поспать.

Мне не дадут.

Мужчина с шейным платком кивает подручному. Он быстро подходит и буквально сдергивает меня со стула. Дрожащие ноги едва выдерживают вес тела. Я испуганно охаю.

– Хочу, чтобы Вы взглянули на кое-что интересное, – мужчина с шейным платком переходит на немецкий язык.

Меня тащат по безликим, слишком светлым коридорам, бесконечным лестницам, узким пролетам. Ноги заплетаются, временами я просто волочусь по полу, повисая на руке, вцепившейся в меня до боли.

Почему-то меня разбирает смех. Наверное, истерика подступает.

Абсурд! Абсурд?

Глаза болят ужасно, я вообще мало что вижу, но, когда меня бросают в приблизительно такую же камеру, как та, в которой я уже была, видеть и не надо.

– Я вернусь через полчаса.

Я слушаю шаги до их полного затихания, а потом перевожу взгляд на койку. Я догадываюсь, что там увижу. По запаху. В камере страшно воняет кровью, потом, мочой. На койке… боже, боже… не женщина – кусок окровавленного мяса. Нетронутое лицо, застывшие глаза. Мои глаза. Мое лицо. Сколько здесь вариантов меня?

Она так сильно избита. Я. Это я. Мне больно даже смотреть. Синяки, царапины, ожоги, спекшаяся кровь. Лицо оставили нетронутым нарочно. Чтобы узнавание было полным и оглушающим.

Можно ли ей помочь? Жива ли она? Я закрываю глаза, но ее изображение словно отпечаталось в моем мозгу. Открываю глаза.

Не могу не смотреть. К горлу подкатывает тошнота. Подхожу ближе. Так и есть. Она не дышит. Лоб липкий и теплый. Должно быть, умерла считанные минуты или даже секунды назад. Умерла.

Я умерла.

Не я.

Я не была готова услышать шаги снова, хотя ждала их. Будто три тысячи лет прошло, пока я стояла и смотрела на умершую женщину с моим лицом.

– Как ощущения?

– Она умерла, – в горле все еще першит, дрожит голос, срываются на фальцет гласные, меня душит кашель. – Наверное, перед тем, как меня сюда привели. Она теплая. Боже, она умерла, она умерла!..

– Не страшно, у нас есть еще. Может быть, Вы захотите взглянуть.

– Сколько?

– Вам знать не обязательно.

Подручный мужчины с шейным платком снова потащил меня по коридорам, пока мы не вернулись в ту комнату, где я очнулась и встретилась с первым вариантом себя самой. Она там и сидела, безжизненная, как кукла, глаза пустые, в стену глядит. Перевела взгляд на меня, неловко встала, освобождая место. Меня швырнули на стул, едва его не опрокинув.

– Итак, – мужчина с шейным платком налил мне воды.

– Чего вы от меня хотите? Я не понимаю, я не…

– Перестаньте. Все Вы понимаете. Нам нужна информация, вся информация. Все, что Вы знаете, а знаете Вы немало.

– Ничего я не… я не…

Не скажу?..

Он кивает своему подручному. Тот подходит к «я-не-я» и бьет. По лицу, одним ударом опрокидывая «меня-не-меня» на пол. Ногой в живот. Я вздрагиваю. Она тихо стонет и привычным жестом прикрывает голову. У меня темнеет в глазах.

Удар, снова удар. И снова. И снова. Ее поднимают и еще раз бьют по лицу. Кровь веером брызг. Она плачет и подвывает, упорно прикрывая голову ладонями.

– Хватит! Хватит!.. Перестаньте!.. – я кричу так громко, что становится больно.

– Подойди, – тихо говорит мужчина с шейным платком.

Она подходит ко мне, ближе, ближе, с трудом опускает руки, опираясь на стол, смотрит мне прямо в глаза. Плачет и вздрагивает. Я чувствую металлический запах крови, почти ощущаю его на языке.

– Почему ты с ними?.. Ты с ними?..

Вопрос повисает в воздухе. Она смотрит на меня, рыдания все сильнее сотрясают ее. А я хочу закрыть глаза и уснуть. Все вокруг кажется безумным, диким сном. Я проснусь. Я проснусь. Я должна проснуться. Я ведь должна… правда?

У меня в голове каша. Не могу сосредоточиться. Не могу ничего. Не знаю. Не могу. Господи.

А она… начинает смеяться. Это смех пополам со слезами. Истерика. Я тоже хочу вот так – рассмеяться, расплакаться, закричать. Или просто проснуться.

Подручный человека с лиловым платком ленивым ударом вырубает вторую меня.

Оригинал: Берлин-2018