скачать книгу бесплатно
– Какая нелёгкая у артистов, оказывается, жизнь…
– Да… но мне нравится! Познаёшь безденежье, голод, холод, скитания.
На следующее утро, когда проснулся и, плотно позавтракав, пришёл на репетицию, к нему подскочил Гольдберг:
– Слыхал? Витюня уволился.
Валера удивился:
– А почему?
– Никто не знает. – Гольдберг наклонился и спросил чуть тише. – Думаешь, из-за вашего спора?
Валера пожал плечами:
– Думаю, Витюня – парень мутный, и причины у него такие же.
И хотя изо всех сил делал вид, будто новость его не касается, внутри ликовал. Есть! Сделал он его! Сделал!
Глава VII. Бодайбо
1961
Третьим аккордеонистом стал Эмиль Зубок.
– Почему я Зубок, а? Потому что мастер на все руки: аккордеонист, иллюзионист фокусник. Зубок – аббревиатура. Здесь. Увидите. Большой. Оригинальный. Концерт. – С нарочитыми паузами пояснил он. – А это жена моя – Олечка. Ассистирует мне на выступлениях.
Гастроли филармонии оказались успешными. Их стали приглашать повторно, потому коллектив расширили. Вместе c Эмилем и Олей взяли саксофониста – Симу Кандыбу и администратора Рафаила Эдельмана, а к тенору Ободзинского добавилось меццо-сопрано Елены Пиковской.
Однако с уходом Витюни изменился не только музыкальный коллектив, изменился сам Валера. Будто соперничал не с аккордеонистом, а с собой, с собственными демонами. Витюня-то ушел, а они… остались.
Валера утратил стремление понять себя, отдавшись поискам идеального образа ложного благополучия, некой роли, которую мог артистично и самозабвенно играть. Многие черты и поступки, которые раздражали в Витюне, теперь примерял на себя. Ставил перед собой непонятные цели, словно брал на «слабо».
Перемены в поведении Валеры заметили все, но относились к ним с отчужденным недоумением. Единственный, кто пытался вернуть «настоящего» Ободзинского, был Гольдберг. Друг искренне тревожился, стараясь не оставлять одного, потому что идеи, приходившие в голову Валере, становились все сумасброднее и рискованнее.
Как-то ранней весной ехали в турне по Сибири. Паровоз, радостно пыхтя, двигался вглубь тайги, радушная проводница разносила белье и предлагала чай, а Ободзинский тоскливо смотрел в окно. Для Гольдберга это стало неким знаком надвигающейся опасности, потому что со скукой Валера боролся весьма авантюрно.
Внезапно его лицо стало сосредоточенно-увлечённым, Гольдберг прислушался. За приглушённым стуком колес из соседнего купе доносились обрывки разговора о приисках Ленской тайги. Несколько раз повторённое опасливым полушёпотом слово «золото» заставило глаза друга загореться жадным нетерпеливым блеском. Гольдберг сразу забил тревогу:
– Стой, Валер! Даже не думай!
Но тот уже стремительно покинул их купе, переместившись в соседнее. Оттуда донеслось его жизнерадостное:
– Привет, мужики! Не будете против компании артиста?
Как на иголках Гольдберг прислушивался к беседе. Постепенно радостные, шумные разговоры «за знакомство» перешли в осторожный шепоток. Валера смог втереться в доверие и теперь строил золотоискательские планы вместе со случайными попутчиками.
– А про Витим что думаете? Говорят в шиверах прям куски случалось находить? Даже не песок?
– Мало ли что говорят… – хмуро и недовольно буркнул кто-то, – не любит Витим чужаков. Столько народу там гибнет. Автомобили на крутых подъемах переворачиваются, а если по наледям витимским провалишься в сугроб, то намертво.
Чей-то голос вкрадчиво дополнил рассказ:
– Его кореш купил «Москвич» четыреста десятый, специально для этого…
Повисла пауза, которую прервало Валерино:
– И чего?
– А того. Даже из машины не выбрались, так провалились. Замёрзли. Только весной их нашли и откопали.
Шёпот становился тише и неразборчивее. Единственное, что различал Гольдберг, это нарастающий азарт в голосе Валеры. Друга нужно было вытаскивать. Но – как? Ободзинский тепло относился к Гольдбергу, хотя к мнению друга редко прислушивался, если оно не совпадало с его настроением. Что надо сделать, чтобы тот не вылез на следующей станции с этими пронырами, которые, судя по словечкам, совершили далеко не первую ходку? Неужели Валера не видит, с кем связался? Если и найдут золото, никто не даст с ним уйти. Тут или смерть, или тюрьма, а вовсе не богатая шальная жизнь, что внезапно примерещилась Ободзинскому.
Гольдберг вскочил и стал нервно вышагивать между спальными местами купе. Потом поднял сиденье и вытащил брезентовую сумку из-под десантного парашюта Д-5. В ней они брали в дорогу запасы спиртного и консервов. Открыл, достал бутылку портвейна, банку камчатского лосося, и решительно двинулся к соседям. Ничего лучшего, чем споить Валеру и заставить проспать выход попутчиком, в голову не пришло. Его приход заставил свернуть разговоры о приисках, но так как он в душу к Валере не лез, ни от чего не отговаривал, а лишь ободряюще кивал, то первоначальное недовольство Ободзинского за вмешательство сошло на нет. Тот поверил, что Гольдберг все понял, одобряет, и радостно разрешил подливать в свой стакан.
Далеко за полдень, проснувшись и увидев, что его попутчики давно сошли, Валера осознал коварство Гольдберга. Злился, негодовал. То обиженно молчал, то разражался обличительными тирадами. Однако затем впал в апатию и надолго замолчал. Лежал, отвернувшись к стенке, пока не приехали.
Пробиравший до костей холод немного взбодрил. Валера сидел в предусмотрительно купленной китайской пихоре: новомодной, с синей парусинкой и меховым воротом. Несмотря на пихору, он мёрз, однако старался не дрожать. Почему-то вид коллег, зябко ёжившихся в демисезонной одежде, заставлял испытывать чувство превосходства. После ухода Витюни в нем проснулся подросток, которому непременно нужно было сравнивать себя с другими и самоутверждаться. Будто уверенность в себе, бывшую частью натуры, подточил какой-то гадкий червячок. Снаружи выглядит как столетний дуб, а внутри трухлявый пень. И желая вернуть эту уверенность, Валера постоянно что-то доказывал то ли себе, то ли окружающим.
В автобусе оказалось ничуть не теплее. Деревянные сиденья и разбитая грунтовка не позволяли долго сидеть. Время от времени вставали, потом снова садились, снова вставали, поджимали под себя ноги, но никак не могли уберечь от боли пятые точки.
Неожиданно пихора себя оправдала – сидеть в ней было пусть и не как на перине, но вполне сносно. Валера с удовольствием смотрел в окно. Косые и желтые лучи солнца скакали по веткам сосен, снег искрился и слепил глаза, а впереди ждали горы и каменистые осыпи замерзшего Витима.
Попутчики, сосредоточенные на боли от прыжков автобуса по ямам и рытвинам, молчали, экономили силы. И Валере никто не мешал смотреть на бриллиантово сверкавшие верхушки заснеженных гор и мечтать. Близость Витима легко повернула его мысли снова на прииски и золото, досада на поступок Гольдберга не прошла, но померкла. И если сперва он мечтал о том, как заработает много денег на золоте, то теперь стал думать, что сделает со всеми этими деньгами. Мечта уехать из Одессы на корабле осуществилась, сейчас хотелось большего. Москвы, большой сцены, настоящих гастролей, а не маленького автобуса, мчащего по тайге.
Вечерело, Елена Пиковская стала разносить бутерброды с колбасой и горячий чай по автобусу. Порядком проголодавшийся Валера радостно набросился на сухомятку, подумав, что давно колбаса не казалась настолько вкусной. Быстро умяв оба бутерброда, он позвал певицу и скромно спросил добавки. Внезапно заметил, как дрожат ее руки, как плохо сгибаются пальцы, с трудом разворачивая газету, в которую завернуты бутерброды.
Дожевывая бутерброд и запивая его сладким остывшим чаем, он почувствовал себя хорошо, тепло и совестно. Сидя в нагретой пихоре, сильнее ощутил, как холодно Лене в её весеннем пальтишке. Та растирала руки и дышала в них. Только улыбка была тёплой:
– Оголодал что ли?
«Как барин перед прислугой» – подумалось Валере. Вспомнились сказки Марии Николаевны о добром барине, сбросившем с себя соболью шубу, чтоб укутать ребенка, и сидеть перед Леной стало не по себе. Он торопливо вскочил, стянул пихору, оставшись в одном свитере, и накинул Лене на плечи.
– Валера, а как же ты? – ужаснулась она. – Твой голос!
– И что теперь? Вы тоже поёте, – нарочито бодро сказал он, но уже чувствовал, как по телу пошла дрожь.
Певица от холода даже двигалась скованно и неловко, потому не смогла отказаться от пихоры:
– Ты хоть сядь между нами, – показала Лена место между собой и мужем, – прижмёмся друг к другу, как овечки, теплее станет. Он уже хотел согласиться, как вдруг автобус резко качнуло. Валеру бросило на сиденье, заставив вцепиться в перила.
– Ну и дорога! – тревожились ребята.
Вспомнились страшные байки о Витиме, что рассказывали золотоискатели. Теперь мысль провалиться в пустоты реки уже не казалась смешной и сомнительной. Начинало темнеть, водитель зажег в автобусе тусклую лампочку. Невыносимо похолодало.
– Слушай, а что он при открытой двери едет? – настороженно спросила Лена мужа.
Тот промолчал. Успокоить Пиковскую решил Валера:
– Не волнуйтесь, если что… помирать вместе будем и с музыкой.
Валера встал и, держась за спинки сидений, потому что по-прежнему немилосердно потряхивало, пошёл к водителю.
Раздался треск, и автобус, накренившись, остановился. Закричала Лена, возмущенно заворчали мужчины, а водитель велел высаживаться. Автобус мог провалиться глубже, что опасно. Спешно вынесли аппаратуру, вещи, и встали на морозе, глядя в ночь. До Бодайбо ещё несколько километров.
– Значит так, – громко скомандовал Рафик, – я беру коллектив и иду за подмогой в город. Кому-то придется охранять оборудование.
«Кем-то» оказались Ободзинский, Пиковский и водитель автобуса. Коллектив быстро растворился в ночи. Стало страшно. Но через пару минут Валера услышал, как затянули песню, больше похожую на стон или крик. Видимо, ребятам так было легче идти. Потом голоса стихли, и щекочущее ощущение потерянности навалилось вновь.
Водитель завёл мотор, свет от фар и из салона осветил небольшой участок. Пихору Валера оставил Лене и теперь чувствовал, что замерзает. Они спешно вытащили из автобуса несколько сидений, распаковали чемоданы и стали одевать на себя все вещи подряд, превращаясь в закутанных колобков, тесно жмущихся друг к другу.
Когда за ними придут? И придут ли? Что делать, пока никого нет?
В темноте разыгралось воображение. Валера вдруг представил золотоискателя, замёрзшего в своём москвиче-внедорожнике. Ощерившееся мертвое лицо взглянуло из темноты, намекая, что и Валера может умереть. Прежде он рисковал жизнью, чаще от бездумности или ради бравады. По-настоящему не веря в то, что с ним может случиться нечто плохое. Нет, только не с ним!
Сейчас впервые так явно почудилась смерть. Она может прийти к любому человеку и в любое время. Что-то сжалось от ужаса и заметалось внутри него, завопило о неготовности. А как же золото, которое он так и не нашел,слава, Москва? Поднялась со дна злость на несправедливость этого, ропот.
Однако холод и темнота, навалившись вместе, быстро смирили его. Мысли стали менять направление, мечты о славе показались не просто несбыточными, но пустыми. Подумалось о Домне. Когда говорил ей, что письма получать не сможет в гастролях, та просила: «Так сам пиши! Сядь вечерком, набросай хоть пару строчек!» Если выберется, обязательно всем напишет, подробно, обстоятельно. Купит подарков. Маме, отцу, Марии Николаевне, Домне. Да. Лучше думать о том, что он сделает, когда выберется. Однако и этой мысли не хватило надолго, чтобы взбодриться. Страх делал апатичным, беспомощным.
Голос Пиковского вытряхнул из этого состояния, напомнив, что Валера не один. Даже если умрут, то вместе.
– Многослойность в одежде мы сделали, – обстоятельно проговаривал тот очевидное, – семь одежек, да? Давайте в обувь что-нибудь положим?
Водитель сбегал в автобус, принес газет. Скомкав, их напихали в сапоги и под куртки. Валера достал бутылку, но Пиковский остановил:
– Слишком холодно. Будет казаться, что греешься, а на самом деле, тело станет отдавать тепло быстрее. Мы не знаем, сколько еще пробудем.
Ждать пришлось недолго. Вернее, им казалось, что провели на морозе всю ночь. Только часы говорили: прошло полтора часа. Сибиряки, знали, что такое смерть от холода, а потому помощь подоспела стремительно.
Гастролеров увозили в клуб, а водитель остался с бодайбинцами доставать автобус. Валера с Пиковским приобняли его, всунув в руки так и не открытую бутылку коньяка. И на прощание похлопали по спине:
– Ты береги себя, Алексей!
Странно, но незнакомый водитель, с которым почти и словом не перебросился, стал близким, словно брат. В голову полезли непривычные мысли: как-нибудь встретиться снова, вспомнить эту ночь, посмеяться. Спросить, о чем они думали в этой темноте и холоде. Поговорить. И все же бесшабашность и облегчение от скорого спасения быстро отогнали странные желания прочь. Словно и не было их.
Клуб, в который привезли, тоже оказался нетопленным и замерзшим. Но после пережитого Валера лишь усмехнулся. Холодный неуютный номер, полный застоявшихся запахов? Пффф! Подумаешь! Он снял «семь одежек», привел себя в порядок и почти насвистывая от радости отправился в единственное теплое место в клубе – в ресторан.
– Как же у вас хорошо! – широко улыбнулся официантке.
Та осмотрелась по сторонам в поисках того, что так впечатлило посетителя. Не найдя ничего примечательного, приняла заказ. Если б она проявила интерес, Валера рассказал бы, как прекрасны выцветшие бежевые занавески, каким мягким кажется стул, обитый дерматином с поролоновым сиденьем, после едущего по рытвинам автобуса, как горячит коньяк, растапливая комок льда где-то в животе. Как здорово и прекрасно жить! А до концерта еще целых два часа.
Думы о смысле, посетившие ночью у автобуса, ушли куда-то за край сознания. Последней нехотя уходила та, что твердила за эти два часа написать Домне письмо. Но так хорошо на душе бывает нечасто. Может последний раз живет? Надо использовать это время на всю катушку. Валера заказал еще коньяка, и даже эта приставучая мысль, наконец, ушла, оставив лишь негу и эйфорию. Он пережил смерть, он заслужил!
Всё испортил Гольдберг. Хороший он парень, но не умеет расслабиться. Нагнетает постоянно.
– Валерик! Ты чё тут делаешь! – пытался вырвать рюмку с коньяком гитарист. – Концерт через пять минут!
–Убей, а не дам, – кокетничал Валера, – все у меня нормально! Под контролем!
Он знал, Гольдберг слишком уважает его, будет уговаривать. Появилась злорадная мысль, что друг в пять минут со своими уговорами ну никак не уложится. Однако появился администратор Рафа. Миндальничать он не умел, а потому просто ударил Валеру по руке, и рюмка с коньяком со звоном улетела на пол.
– Твою мать! Быстро в зал, подонок! – схватив подмышки артиста, Рафа волоком потащил его к выходу. Валера вырвался и попытался идти сам.
– Да нормально все. Развели кипиш!
Нормально не было. Выйдя на сцену, с трудом держался на месте. Качало, словно на теплоходе.
– Я Цуна, – чувственно прошептал он, сверкая глазами.
Кажется, зрители поняли, что он пьян. Раздались возмущенные выкрики, свист. Подумаешь, пьян… Он неотразим по-прежнему! Стал еще лучше. Более настоящим, раскрепощенным. Сейчас споёт! И тогда все умрут от восторга, вот сейчас…
Валера запел, но даже сквозь пары алкоголя почувствовал, что песня идет без чувств, без жизни.
– Одна есть! – проговорил певец, прижавшись к холодной стене возле кулис.
– Как же ты мне надоел, – ругался Рафик, вытирая лицо и шею Валеры мокрым полотенцем.
– Всё. Хватит, – отодвинул рукой полотенце Валера, – я пошёл!
Он снова вышел на сцену. Полотенце помогло, перестало шатать. Однако следующая песня вышла такой же безжизненной, как предыдущая.
«Это конец», – подумал и удивился, что его это вовсе не беспокоит. Откуда-то из глубины сознания внутренний голос вопил, что это скандал, что все это стыдно. Только ощутить этого Цуна не мог.
В этой обречённости обнаружилась какая-то сладость. Стало жалко себя, захотелось, чтобы и другие его жалели. На третьем куплете перестал петь, забыл текст. Разве не драма для артиста? Он смотрел в зал, ожидая сочувствия, понимания, но зрители вновь засвистели. Тогда Валера попытался объяснить им, что чувствует.
–Да уберите вы его! – кричали из зала.
Гольдбергу с Рафой пришлось силой увести певца со сцены.
Следующим утром Валера проснулся рывком. Как только в голове промелькнуло воспоминание о вчерашнем, вскочил с кровати. Стало стыдно, захотелось совсем уйти. Уйти ото всех. Не слушать обличительных фраз, не видеть осуждения, не знать, что о тебе думают.
Надев маску хмурого безразличия все же набрался смелости встретиться с Рафиком лицом к лицу.
– Валер, не серчай на меня, – начал Рафа, – вы с этим автобусом такое пережили, немудрено, что напился. Надо было зрителям рассказать о вашей аварии. Сибиряки бы поняли.
Это нежданное, незаслуженное извинение, внимательно следящий за разговором Гольдберг, сочувствующие взгляды Пиковских что-то в нём задели.
«Никогда! Никогда больше себе такого не позволю!» – пришёл к нему не едко царапающий, а настоящий, болезненно опаляющий стыд. Ободзинский принял решение.
Глава VIII. Вот тебе и «Гварда ке луна»
1962
– Красавчик! – подмигнул Гольдберг вертящемуся перед зеркалом Ободзинскому. Он радовался, что тот пока сосредоточен на новом костюме. В последнее время настроение Валеры часто менялось, и заканчивались такие перепады срывом концерта. Рано утром Ободзинский проснулся в мрачном расположении духа и долго жаловался на Норильские морозы:
– Нет, ты видел! Даже оконный термометр не может сказать, сколько там! Где красная полоска? Нету. Где шкала ниже пятидесяти? Нету. Может, там не минус пятьдесят, а минус семьдесят, а мы и не узнаем!
– И что? Тебе на улице петь? Нет. Везде тепло, натоплено!
