Уйдя из очереди. Повести и рассказы

Удивленно проведя тыльной стороной ладони по взмокшим волосам, утерев бисеринки пота со лба и висков, она вдруг вся встрепенулась, как-то напряглась, сгруппировалась. Облов заприметил, как женщина, прерывисто задышав, расцвела, прямо на глазах раскрылась вся навстречу ему. Всем своим нутром он ощутил призывные толчки ее сердца. Дарья, будучи красоткой, ведала колдовством своих чар, напевно растягивая слова, пригласила к столу.

Она все больше и больше занимала, поглощала воображение Облова. Ее певучий, вкрадчивый голос, будто ударами бича, обжог его уши, и уже казалось, все тело осязает сладость звуков исторгаемых ее чувственным ротиком. Такая томительная сладость, словно с тебя содрали кожу и оголенная плоть, усыпанная мириадами нервных окончаний, неистово реагирует на всякий звук, запах, порыв, жест – любой импульс производимые телом Дарьи.

Он, ни мало не стесняясь ее мужа (своего сослуживца и помощника), голодным волчьим взором пожирал женщину. Она до дрожи в коленях нравились ему, он хотел эту бабу, он уже любил ее как суженую.

Наполнили стаканы, гость настоял, чтобы Дарья налила лафитник и себе. Та ничуть не смутилась. Денис Парамонович было возразил, мол, негоже бабе влезать в мущинскую компанию, но та нагло съязвила мужу, что не видит большой разницы между ним и собой. Мужик взъерепенился, стал, было подыматься из-за стола, с перекошенным от негодования лицом. Дарья же задорно засмеялась, игриво озираясь на Облова, замахала на мужа руками. Денис умолк, поник, смирился со своей участью подкаблучника (его командир уже догадался об этом).

Самогон-первак могутно пошел по жилам, зашибаюче ударил в голову. Облов прекрасно осознавал, что никуда не годиться заигрывать с бабой в присутствии живого мужа. Но еле пересилил себя. Намеренно затянул, укрощая дьявольский соблазн, совершенно беспредметный разговор с хозяином.

Они уже с полгода не встречались. За это время банда Облова, или как он ее наименовал – эскадрон, была полностью развеяна отрядами ЧОНа и милиции. Подавляющее большинство повстанцев-бандитов пришло с повинной, немало просто полегло в перестрелках, нарвавшись на засады, оставшихся переловили, судили трибуналом и отправили в места не столь отдаленные. Удалось скрыться самому Облову, да небольшой кучке особенно близких и преданных ему головорезов. Почти все они подались куда подальше, кто в Ростов, кто в Саратов. Сам Михаил Петрович все лето отсиживался в первопрестольной, носа не казал дальше Замоскворечья, но потом сошелся с осевшим в Москве офицерами. Дальше больше, его свели с цивильными, вкрадчивыми старичками, по их указке он отправился в родную губернию – «зондировать стратегическую обстановку». Но сложилось все как-то нелепо и по-дурацки. Пришлось инкогнито мотаться из города в город, из села в село, прежние связи, в основном, были порушены, новых же завести, почти не удалось. В конце концов его опознали в Козлове на вокзале, пришлось уходить отстреливаясь, благо, по ночному времени, посчастливилось скрыться «на ямах» у знаковой вдовы-шинкарки. На следущую ночь он ушел из Козлова, как думается – навсегда. Теперь уже дней пять шастает по окрестным уездам, где только не побывал, в попытке подсесть на проходящий поезд. Сегодня вот довелось заночевать у бывшего ординарца и вахмистра Дениса Седыха.

Облов держал Дениса на самый крайний случай. В банде Седых не состоял, Облов прекрасно осознавал, что рано ми поздно ему понадобится такой человек, не замаранный кровью, пользующийся авторитетен у простого люда, человек который не продаст и в тоже время не вызовет подозрений. Одним словом, комбат держал вахмистра про запас, для себя самого. Естественно, он приручил уже не подчиненного ему унтер-офицера, тому не раз перепадал жирный куш с погромных набегов банды, оно и понятно, с Денисом Облов мог не таиться. Сам Парамонович, разумеется, уважал бывшего командира, почитал при их встречах того за благодетеля. Но крестьянским умом отчетливо понимал, что рано или поздно придет час, когда радетель потребует отслужить. И вот верно настал тот час?! Денис, пересиливая собственный страх за свое будущее, покорно поддакивал Облову, всячески льстил, так, что нельзя было представить более неинтересного собеседника.

Но и в голове Облова засели совсем иные мысли и чаянья, он терпел, ерзал и все же не удержался. Якобы в шутку попросил, чтобы вахмистр официально (а на деле поближе) познакомил его со своей второй половинкой. Денис по-бараньи захлопал ресницами, не ведая с чего начать. Но сама хозяйка оказалась не робкого десятка, назвалась Дарьей Саввичной. Начался чудной и непутевой треп, сплошная собируха. Перескакивали с пятое на десятое, и пили, пили…

Наконец, Облов изрядно охмелел. Перед его глазами неотрывно сновали белые полные руки Дарьи, ее чистенькие пальчики теребили концы шали и расправляли оборки кофты, приглаживали и без того гладкие, зачесанные назад русые волосы. Особо внимание захмелевшего атамана влекли круто вздымавшиеся груди женщины. Душил соблазн – схватить, стиснуть, неистово месить их ситное тесто. Страсть волнами накатывала на него, как на застоялого жеребца. Он делал вид, что хочет курить или хочет соленого огурца, но не мог оторвать глаз от этой напасти. Экая ты сатана – Дарья Саввична?! Однако пришла пора, ложиться спать.

Дарья встала из-за стола, повиливая широким задом, направилась в сенцы. Облов, сощурив веки, стараясь не выказать свой похотливый интерес Денису, жадно наблюдал за женщиной. Она вскоре вернулась, прошла мимо, зазывно поводя влекущими бедрами, Облов через силу еле сдерживал себя. Денис показал приготовленное место для сна.

Слегка пошатываясь, гость прошел в узкую комнатенку, плюхнулся на свежезастланую лежанку, в раскорячку стал стягивать вросшие в ноги сапоги. Распространяя пряно-медовый запах, впорхнула Дарья. Насмешливо, и в то же время с загадочным намеком, посматривая на постояльца, она взялась сбивать большую, рыхлую подушку в цветастой наволочке. Облов от накатившего вожделения заскрипел зубами. Хозяйка низко пригнулась, пытаясь пристроить подушку в изголовье кровати. Облова опалило ее горячее дыхание, голова пошла кругом, он попытался по-простецки, намеренно грубо облапить женщину. Ловко, по-кошачьи, увернувшись от его растопыренных рук, она интригующе поднесла пальчик к вытянутым в дудочку губам. Не составило труда сообразить, что Дарья согласна…, но пока муж крепко не заснул, придется подождать. Он по-юношески уступил, сотворив при этом физиономию неистово алчущего фавна, полагая, что Дарья окончательно растает от выказанного им страстного нетерпения. Обольститель из него был никудышный, он понимал это, но уже как-то свыкся, что в последнее время женщины покоряются ему безоговорочно, из одного страха, но здесь был совершенно иной случай, явное взаимное влечение.

Так, что деваться некуда, подвыпивший ловелас настроился ждать обольстительницу. Дарья почему-то долго не шла, порой из горницы проникал взаимно раздраженный шепот супругов, долетали фразы откровенной брани. Михаил Петрович стал прислушиваться. Дарья, как свойственно самочинствующим женам всячески попрекала мужа, откровенно «пилила» его, тот матерно огрызался. Облов попытался вникнуть в суть их конфликта, но что-то никак не схватывал. Потом в голове началось мутиться, наползла тяжелая гнетущая хмарь, он пьяно заснул.

Пробуждение его было беспросветно тоскливо, с похмелья ныло все тело, саднила под ложечкой, к горлу подступала горькая тошнота. Он вспомнил о вчерашнем прелюбодейском соблазне, но душа не лежала даже к этим воспоминаниям. Жаждалось одного – опохмелиться. «Опоили гады дурманом?!», – зло подумал он. Насилу оторвавшись от постели, присев на краешек ложа, стал медленно одеваться. Неимоверная слабость оплела его плоть, он закашлялся, заперхал по-стариковски, следом невольно грязно выругался. Тут, вдруг, распахнулась линючая занавеска и в проходе комнатушки предстала Дарья Саввична. Облову, если быть до конца честным, было совсем не до ее прелестей, толком он и не смотрел на нее, одно единственного взгляда было достаточно – она показалась ему раскормленным куском мяса, да и только.

Дарья же, снисходительно поглядывая на поблекшего кавалера, с неприкрытой, язвительной насмешкой спросила, церемонно поджав губы:

– Как Михаил Петрович изволили спать-почивать? Какие такие сны видали? Уж больно вы ночью-то храпели. Я ажник до самого утречка глазонек не сомкнула.

– Извиняй Дарья Саввична, – было стыдно, в столь дурацкой роли боевому командиру быть не пристало, Облов попытался усесться потверже, но как-то все валило набок. – Лишку, видать, перебрал, должно зело силен ваш-то первачок, начисто сбил меня с седла! – И вдруг, он подловил себя на том, что подделывается под говор этой селяночки, уничижает себя, нарочно представляется неотесанным болваном, в надежде получить снисхождение. Облов про себя желчно усмехнулся: «Дошел, однако, герой, перед бабой оправдываешься?!» Собрав остатки воли в кулак, решительно встал, для виду лениво потянулся и, напустив иронический тон, выговорил густым баритоном:

– А, что Дарья Саввична, не найдется ли у вас жизненный эликсир? Отвратительно, видите ли, себя чувствую, помогите, полечите меня, голубушка…

– Вас, чё опохмелить, что-ли? Так бы и сказали, пойдем-ка в горницу, – и она резко повернулась, запахнув разлетевшуюся юбку, картинно очертив свою ладную фигурку.

– Хороша все же бабенка! – оттаяв сердцем, отметил, почти протрезвевший, Облов.

Заглотав полстакана ядреного самогона, выдержав набежавший позыв рвоты, Облов ощутил умиротворение и благодать. Он улыбнулся радушной хозяйке, даже как-то затейливо подмигнул ей, и, опомнившись, спросил:

– Дарья Саввична, а где наш Денис Андреевич, куда он подевался?

– Да вышел к скотине, корму пошел задать, да и вашего коника надо обиходить. Ладный у вас те конек-то какой?!

– А что Дашенька? – позвольте мне вас так называть, – Облов налил еще рюмашку верхом и мигом опорожнил ее. – А, что Дашенька, не скучно ли тебе тут на отшибе, поди, печалишься красавица?

– А чего мне скучать-то? У нас с Денисом, сами видите, – хозяйство, опять же детишки у нас, нам некогда скучать, – бодро заключила она!

– Н-да?… – Михаил Петрович сразу и не нашелся, что ответить. – По-моему, ты Дашенька не права, совсем не права. Такая интересная женщина и, так сказать, похоронила себя в этой дыре, засела в глуши, на хуторе. Бог ты мой, какая дикость?! Так нельзя, надо жить для себя, для радости, а ты целиком отдала себя в крепость Денису Парамоновичу. Он, верно, и не сознает, что ты за прелесть такая?! Ты, правда, весьма пригожая, в тебе есть даже что-то царственное, высокое! Надеюсь, ты понимаешь меня? – Облов знал, что мелет несусветную чушь, но, начав приступ, остановиться, было уже никак нельзя.

– Да как не понимать?! Я ведь многим нравилась в девках. За мной и землемер, Павел Сергеевич, бегали. Ухаживал, ухаживал он, распинался, распинался, да только я не про него, уж больно он мозглявый, плюгавенький, пищит по-птичьи…

– Ха-ха! Землемер какой-то говоришь, да уж, интересные у тебя были кавалеры?! – Подспудно Обловым опять овладела вчерашняя страсть, и она стала захлестывать его. – Позвольте Дашенька, красавица, моя ненаглядная, позволь я тебя поцелую! Уж очень ты мне, девочка, нравишься! – он подошел к ней вплотную.

– Да, что вы Михаил Петрович, ребятишки тут у меня, – а сама вся зарделась, затрепетала…

Облов стиснул желанную женщину в своих объятьях. Никогда еще так податливы не были женские груди, никогда еще так сладки не были женские уста, шейка, плечики. Он подхватил Дарью на руки и как перышко отнес к себе в закуток. Женщина сомлела от его ласк. Заголившись, она покладисто позволяла делать с собой все, что подсказывала Обнову страсть…

Внезапно вороньим карканьем разнесся корявый голос Дениса. Мужик окликал свою жену, он уже искал ее по всему дому, и не находил. Облов судорожно взялся застегивать гульфик галифе, а Дарья одергивать с потного тела, задранную под горло сорочку, как вдруг на пороге выросла фигура Дениса. Раскрасневшиеся лица гостя и супружницы, застрявшая на бедрах сорочка жены, сама нелепая сцена их уединенного пребывания «с потрохами» выдали их. Денис ошеломленно схватился за голову и дико заревел: «А-а-а!». Облов даже порядком струхнул. Дарья же в испуге оступилась и упала спиной на кровать. Пытаясь найти равновесие и приподняться, она заголилась, и уже парализованная стыдом и страхом, поджав ноги к груди, отодвинулась к стенке. Женщина судорожно пыталась прикрыть ощерившуюся промежность и это окончательно взорвало Дениса. Мужик вопя, выбежал из спальни. В столовке раздался несусветный грохот, что-то дребезжащее рухнуло с высоты, что-то дробно рассыпалось по полу.

– Как бы ни случилось беды?! – пронеслось у Облова, он резво выскочил в горницу.

И в тоже мгновение туда разъяренно ворвался Денис Седых. В его руке сверкал отточенным лезвием широкий плотницкий топор.

– Зарублю сволочей, зарублю!!!

Истерично завизжали за перегородкой ребятишки, но Михаил Петрович не слышал их воплей. Давно заученным приемом, ловко изогнувшись, он перехватил занесенную руку своего вахмистра, мгновенно прикинул, стоит, ломать её или нет, но не стал, просто вывернул как можно сильней. Мужик истошно взвыл, но уже от боли. Облов вырвал топор, отбросил его в сторону. Мгновение подумал и, для полного контроля над ситуацией, бойцовским ударом в челюсть, начисто вырубил несчастного хозяина. Нокаутированный Денис мешком рухнул на пол.

Вот тебе бабушка и Юрьев день?! – Утирая холодный пот, с трудом подбирая слова, произнес Облов. – Как теперь выкручиваться то?!

Но что это?! Словно разъяренная фурия на гостя набросилась уже сама хозяйка. Визжа недорезанным поросенком, Дарья сиганула ему на плечи, кошкой вцепилась в волосы. «Вот ****ь!» – мелькнуло у Облова. Он перехватил ее за талию и сорвал с себя, как измокшую под ливнем шинель.

Женщина отползла к окну, уткнулась в крышку сундука и зашлась в беззвучном плаче. Облов, еще в ступоре, тупо смотрел на невольно обнажившиеся прелести Дарьи, и вдруг просветленно осознал, что опять хочет ее.

– Пропал, совершенно пропал! – наконец, разум вернулся к нему.

Застонал, приходя в сознание, поверженный Седых. И вот, очухавшись, он зачумлено отсел к стене, вертя большой башкой из стороны в сторону и недоуменно ощупывая разбитую скулу.

Облов решил ретироваться по-хорошему. Он намеренно громко, вдалбливая, как учитель двоечнику, выговорил своему вахмистру:

– Ты, вот что Денис Парамонович? Ты зла на меня не держи. Ты мужик сообразительный, ты должен войти в мое положение. Пойми, обезбабел я вконец! Не мог совладать с собой…. Ты уж меня, братец, прости. Ты вспомни германскую, вспомни Польшу, Галицию, как мы, истосковавшись, на панночек кидались?! Не смог я себя удержать, да еще выпивка, будь она неладна, замутила, отключились мои мозги. Ты не держи на меня зла, а Денис Парамонович?!

Вахмистр, водя красными зенками, что-то нутряно промычал, и в том его рыке бурлила невыносимая злоба униженного и неотомщенного человека. Наконец, он выговорил:

– Уйди гад! Уйди паскуда! Уйди, что ты на меня пялишься, гад ты ползучий!

– Парамоныч, я сейчас уйду, обязательно уйду. Так лучше будет. Ты только смотри, бабу-то не уродуй. Она баба дура, она совсем тут не при чём. Это все я виноват! Ты пойми меня, Денис Парамоныч, бес попутал, я не хотел тебя обижать, поверь мне.

– Уйди Иуда! Да уйди ты с глаз моих, Христа ради уйди!

Облов попятился, и уже для острастки добавил:

– Ты смотри, бабу не обижай, не виновата она, коли что узнаю – приду и накажу. Ты меня знаешь Денис.

Невзначай взор Облова коснулся иконы Иоанна Лествичника. Иисус осуждающе взирал из своего чертога, ангелы потупили взоры, черти шустро ворошили адское полымя, грешники злобно скалили зубы.

Михаил Петрович скоро собрался и, застегиваясь на ходу, выбежал из дому, его всего трясло…

Вызволив жеребца из стойла, торопливо взнуздав его, позорно озираясь, Облов провел коня за ограду. Кособоко вскочил в седло и помчал в степь. Малость остыв, успокоившись, он стал размышлять: «А ведь теперь вахмистр, пожалуй, забьет свою бабу? Да, хорошенькая у него жинка. Это же надо мне так влипнуть, ну прямо, как кур во щи?!».

И огрев коня плетью, уже залихватски, по-гусарски заключил: «А, черт с ней, с бабой, что с ней подеется! – И посерьезнел. – Как бы он, сволочуга, меня не заложил, он теперь на все способен. Ну ладно, придется сказать, чтобы пуганули его на всякий случай. – И засмеялся про себя. – Ах, она стерва такая, бросилась на меня аки тигрица?! Ишь ты, муженька ейного убивают?! Пакостница ты этакая?! Пампушка ты такая?! Дашка! Дашенька! Дашулька!».

Главка 3

И вот, опять один?! Тоска, саднящая нутро, отравила восприятие окружающей действительности. Совсем не радует погожий солнечный денек, не завораживает, открывшаяся взору безоглядная степная даль. Не бодрит упругий, колючий ветерок, смахивающий с небесной лазури последние, рваные клочки серо-землистой хмари.

Отменно накормленный конь ретиво несется, раздувая влажные ноздри, ему и невдомек, какая юдоль творится в душе седока, какой камень лег тому на сердце, жеребцу безразлична пустота, обступившая его хозяина, коню никак не понять, что они держат путь в никуда..

Облов надеялся сыскать пристанище у давно знакомого крестьянина-богатея, одного из столпов волостного села Рождественно. Человек этот – Кузьма Михеевич Бородин, приходился старшим братом одного неумного приказчика, к слову сказать, выпестованного и выведенного в люди семьей Михаила. Отметив эту оборвавшуюся связь, Облов невольно вспомнил отчий дом, перед глазами встали любезные сердцу образы умерших родителей. По сегодняшним, принятым в Советской России меркам, его отец – Петр Семенович принадлежал к сельской буржуазии, отнюдь не ровня воротилам кулацкого пошиба, теперь его сочли бы настоящим капиталистом. Он держал водяную мельницу, которая досталась ему еще от старшего Облова, Семена Марковича – деда Михаила. Своими трудами он последовательно, на протяжении четверти века, скупал к ней у разорявшегося местного помещика его мастерские, фермы, конюшни, рыбные пруды.

Михаилу представились осклизлые, замшелые стены старой мельницы, хищное чавканье водяного колеса. Словно в яви почувствовался хладный дух гнилой сырости тянущий из-под свай, на которых гнездилась вся обширно разросшаяся конструкция. На этот идиллическом фоне, подобно истертым кадрам старой кинохроники изобразились и сами мельничные рабочие, обсыпанные с ног до головы мукой, послышались их веселые прибаутки, зримо почуялась сила их натруженных рук, легко вскидывающих на хребет пятипудовые мешки. Ему привиделись также расхристанные подводы помольщиков, извечно скученные на высоком берегу реки. Вкруг них собирался праздно шатающийся люд, влекомый к мельничному сборищу возможностью почесать языки и показать себя, этакий вечевой сход. На самой же мельнице жизнь была постоянно напряженная, круговерть не затухала даже в выходные дни. Лишь по большим государевым и церковным праздникам там, наконец, наступала благостная тишина. Правда, к вечеру благодать завершалась шумом и гамом пьяной толпы на крутояре, выходившей стенка на стенку. Любит русский мужик попотчевать себя в удовольствие кулачными битвами (не столь уж потешными), и по правде сказать, совсем не до первой крови…. Случается насилу отливают колодезной водой. Порой и сам Петр Семенович, засучив рукава, обнажив мосластые кулаки, становился в ряд, разумеется, его старались не зашибить, только тешили, мужики понимали, как ни как – благодетель.

Вспомнилась и расположенная у въезда в лес отцовская пилорама. Неистовый визг паровых пил, округ желтые штабели свежих распущенных досок, россыпи горбыля, горы пахучих и мягких опилок. И среди сосново-душистого мира снует приказчик дядя Игнат в своем обсыпанном перхотью сюртучке, с непременным дерматиновым портфелем подмышкой, с вечно слезящимися глазами и луководочным запахом изо рта. Игнат Михеевич, выдвинулся из простых десятников, его медом не корми, только дай приветить наследника – Мишеньку. Обыкновенно приказчик начинал с того, что нахваливал одеяния хозяйского сынка, мол, какие у тебя Мишенька сапожки, ну, прямо, как у «прынца-заморского», а какой у тебя, паря, поясок, такую вещь не зазорно и Бове-королевичу повязать на расшитый золотом кафтан.

В дальнейшем, когда Облов стал учиться в реальном уездном училище, подхалим Игнат взялся восторгаться Мишенькиной ученостью, находил в мальчишке исключительные способности и таланты, прочил отнюдь не блестящего «реалиста», чуть ли не в генерал-губернаторы. В дальнейшем они потеряли друг друга из виду. После февраля семнадцатого с Игнатом Михеевичем произошла чудесная метаморфоза. Уже, будучи вполне солидным человеком, отцом семейства, он «с какого-то перепуга» решил баллотироваться в члены уездного совета от партии социалистов-революционеров, или как там еще их называли – эсеров. Облов, к тому времени находящийся по ранению в отпуске, раза два инкогнито приходил на предвыборные митинги, стоял далеко в сторонке. Михаила глубоко оскорбили напыщенные слова бывшего прихлебателя о тяжелой крестьянской доле, об истинно народной партии, о мужицкой справедливости и, наконец, о грядущем возмездии «живоглотам» (интересно кого он подразумевал – не самого се6я ли уж?). Подвыпившие мужики дружно рукоплескали знакомому оратору, поощряли того выкриками: «Твоя, правда Игнат Михеич!» или «Давай Игнат, дело говоришь!», ну и всё в таком же шапкозакидательском роде. Облов на этих разношерстных митингах кроме трескучей революционной фразы и откровенно льстивых реверансов в адрес всякого рода люмпенов, или заигрывания с дремучими инстинктами косного мужика ничего вразумительного не услышал. Ну, а уж демагогия самого Игната могла привлечь лишь вовсе самые темные и неразвитые натуры. Если честно сказать, то сам Облов никогда прежде, а тогда в особенности, не воспринимал приказчика всерьез, его политические амбиции считал просто возней хамского племени. Судьба злодейка распорядилась по-своему. Игнату отчаянно не повезло, как-то поехав на собрание в Тамбов, по дороге был убит и ограблен головорезами, выпущенными в тот год по амнистии. Похороны партийцы устроили по первому разряду, хоронили Игната с оркестром и кумачовыми флагами. Кстати Облов-отец тогда очень кручинился, оно и понятно, старый лис делал ставку на своего человечка. Но вот Господь не сподобил, а следом пошли сплошные реквизиции и разоренный отец умер с отчаянья в восемнадцатом.

Следом явилась в памяти покойница-мать Варвара Никитична: рыхлая, болезненная женщина, то и дело стонущая и охающая, постоянно перевязанная крест-накрест пуховым платком. В последние годы она надоедливо молила Господа, чтобы поскорей прибрал ее. Мать не оказывала никакого воздействия на практические дела своего мужа, ее сферой являлась церковь, старухи-нищенки, юродивые прорицательницы и весь тот тунеядствующий сброд, снующий по церковной паперти.

Михаилу от матери передалось одно весьма нежелательное качество – суеверие. Еще в раннем детстве его неосознанно влекли душещипательные истории о мертвецах, оборотнях, о происках колдунов, а так же его умиляло противостояние им, в лице старцев-отшельников, и иных подвижников, клавших живот свой на алтарь борьбы со всяческой нечестью. Понимая разумом вздорность подобных бабьих сказок, он внутренне не мог преступить известные всем заповеди, приметы народных суеверий. Он обходил стороной арочные столбы на перекрестках, не подымал обороненных чужих вещей, старался не общаться с людьми, подозреваемых в сговоре с нечистой силой. Кстати, было одно событие, один факт, который и по сей день леденит кровь в его жилах. Это приключилось с матерью, очевидцы тому все Обловы.

Как-то Варвара Никитична одна отправилась в приходскую церковь. И вдруг, чего с ней никогда не случалось, с полдороги вернулась обратно. На ней лица не было… Отец, шутя, спросил: «Не забыла ли она свой «благотворительный» кошель (мать всегда помогала бедным и увечным). Варвара Никитична ничего не ответили, молча прошла в дом и уединилась. Но видно ее потрясение было столь велико, что она не смогла удерживать его в себе, вечером она открылась домочадцам.

Было так…. Идет она себе по тропке. Внезапно поднялся сильный ветер, настоящий вихрь, мигом завертел пыль столбом, и разом стих…. И видит мать, что прямо у ног лежит большая раскрытая книга. Она возьми, да и подыми ее. И тотчас взор упал на разверстую страницу. И прочла она там: «Варвара Облова, в девичестве Кузовкина умрет в год трехсотлетия царствующей династий, под Николу зимнего, умрет ногами?!».

Мать в ужасе отбросила книгу. Та, не коснувшись земли, растворилась в воздухе, растаяла, будто и не было её..

Все стали успокаивать мать, уверять, что ей пригрезилось, почудилось. Но по-правде сказать, сами мало верили своим доводам, потому крепко тогда призадумались. Варвара Никитична даже слегла поначалу, затем отошла, случай вроде как забылся.. Только где-то в десятом году вернулся тот страх. Стали у нее сильно пухнуть ноги, она еле ходила, а в год юбилея Романовых ноженьки совсем отнялись, и в декабре она представилась.