Уйдя из очереди. Повести и рассказы

А почему он, Облов, тогда в октябре семнадцатого был не согласен, казалось бы, с ясной и прямой постановкой вопроса, сам-то ведь он крестьянских кровей (деды его и отец – мужики), должен же был он уяснить, принять если не сердцем, то уж разумом наверняка. Почему же он, Мишка Облов, чтобы ни говорили, – сельский парень по происхождению, отринул это, кажись, простое, еще с отмены крепостного права чаемое мужиком положение, посчитал его вредным и чуждым своему духу. Какой-такой первородный провидческий инстинкт взбрыкнул в нем?! Да, декрет-то оказался с изъяном, явно провокационный, несущий на деле очередную кабалу и бесправие. Тут Михаил не промахнулся.

Но дело совершенно в другом, еще раньше он возомнил себя каким-то чистюлей интеллигентом, этаким полубарином (как теперь говорят партийные агитаторы, – «классово чуждым трудовому крестьянству»), как видно начитался дрянных книжонок, попался на удочку велеречивых рассуждений, подло взращивающих в каждом сопляке чувство собственной значимости и исключительности. И вот приписал себя к господам, естественно, как же может человек с институтским дипломом числиться в мужиках?! Стыдно натягивать смазной сапог, нам подавай лакированный интеллигентский штиблет? А он оказался не того размера, видно для лакейской ноги, стер ступни начисто…. Так, что не вышел из тебя, Михаил Петрович, умница-интеллигент, а вышло черте что, какое-то ненужное недоразумение, по словам тех же комитетчиков «вне классов и социальных групп», одним словом деклассированный элемент, а короче, – бандит с большой дороги.

Да, Мишенька, – подумал он, – осталось разбитое корыто. Теперь дураку ясно, – жизнь не задалась, не получилось, ну и что? Я уже не хочу быть чем-то особенным, уже не стремлюсь играть навязанную неведомой силой роль. Жизнь сполна отмерила мою долю, пусть и паскудную, пусть и поганую. Увы, слов из песни не выкинуть.

Все так и не так! Только я, вот он – здоровый и сильный парень, моя судьбе еще в моих руках, и пока, как захочу, так и поверну ее. Ну, уж коли сызнова не начать, то круто повернуть всегда успею…

Облов с присвистом вздохнул густой, пахнущий сырым снегом и дымком воздух, придержал его малость в легких, чудок даже запьянел. Потом огрел жеребца плетью и галопом, напропалую ринулся вперед, по еле проглядываемой тропке, которая (он знал) за поворотом вольется в торный тракт – «большак», а уж там только давай – отщелкивай версты.

К вечеру он, не таясь, вышел из темного проулка пригородной слободы, оставив там, у знакомого мещанина, своего коня и поклажу. Облов налегке прогулочным шагом направился к городскому центру. Погода опять расслюнявилась, местами снег начисто стаял, на дорогах воцарилась изрядно опостылевшая слякоть. Но все равно не покидало отрадное убеждение – осени, а, следовательно, и грязюке скоро придет окончательный каюк. Выйдя на Московскую, Михаил слился с разношерстной толпой, праздно снующей по прямой, как стрела, улице. Облову было интересно разглядывать горожан: все такие разные, у каждого свои кровные заботы, собственные помыслы. Но он, Облов, думалось – смог бы понять каждого из них. Не было для него роднее этих лиц – ни в Питере, ни в Вильне, ни в Галиции, одним словом – земляки.

Он свернул в один из переулков, обсаженных гигантскими тополями, шмыгнул за дверцу высокого, глухого забора, прошел вглубь двора и оказался у обветшавшего домика с цокольным этажом. Оглядевшись, он поднялся на цыпочки и два раза отрывисто стукнул в оконце второго этажа. Занавеска колыхнулась. Облов скоро взбежал на изляпаный грязью порожек, прильнул к перекошенной, рассохшейся двери. В прихожей послышалось шарканье тяжелых ног, звякнула дверная щеколда. Донесся глухой, словно из колодца, обессиленный голос:

– Щас, щас, обожди малость. Ох, куды же он запропастился окаянный? Беда с этим запором, прямо беда! – захрумкал, вставляемый в замочную скважину, ключ.

Но вот замок надломано щелкнул, дверь шатко дернулась, и видимо не желая впускать незнакомца застопорилась. Облов резко потянул ее на себя, открыв настежь, ступил за порог. В темной прихожей стоял запах керосина и давно лежалого тряпья – своеобразный «тарханский» запах.

– Михаил Петрович проходите, не стукнитесь, пожалуйста, туточки у меня сундучок поставлен – странно лебезил связник.

Михаил ступил вслед нерасторопному хозяину за едва приоткрытую им дверь горницы. Яркий свет фонаря свет полоснул в глаза. Облов машинально зажмурился, его губы дрогнули в улыбке: «Ишь ты, прямо паникадило включил?!

И тут на него обрушилась грубая сила. Кто-то насел на плечи, кто-то ухватил за руки, за ноги…. Облов почти не сопротивлялся, чего уж там сделаешь против четверых ломцов? Ему, придержав за плечи, завели локти за спину и связали руки. Михаил горестно выдохнул – попался. Перед ним стоял парень с белесыми бровями, обряженный в большую, явно с чужого плеча, кожаную куртку. В глубине комнаты, за спиной парня, вислоусый военный в длинной кавалерийской шинели выкладывал из портфеля на стол листы бумаги. Другой военный, поплоше, в пехотном ватнике, небрежно оттирал мешковатого хозяина в заднюю комнату. Тот поскуливал, как золотушный мальчонка, но ничего не произносил, лишь по-немому перебирал толстыми губами. «Продался сука!» – зло подумал Облов и перевел взгляд на парня в кожане. Тот в отместку елозил глазами по Михаилу, на его щеках гневно переваливались желваки, на шее, как у борца напряглись толстые жилы. Наконец парень злобно выговорил, точнее прокричал:

– Попался гад! Теперь не уйдешь, паскуда кулацкая! Теперь держись! Что смотришь, али не узнаешь? (Облов действительно не знал парня). Забыл контра! Не помнишь сука, так я напомню?! Да я тебе…, за Пашку гад получай! – и парень с размаха всадил свой кулак в челюсть Облова. Михаил чуть не оступился – силен был удар. Парень же, еще больше набычась, поводил торсом, вознамерясь продолжить экзекуцию. – А теперь, за Мировую революцию! – но не успел договорить.

Облов напружинясь, напрягся в плечах, мигом резко развернулся и вдарил парня распрямленной ногой в грудь. Малый, нелепо взмахнув руками, отлетел к самому окну, ударился о стену и с грохотом повалился на пол, увлекая за собой книги и всякие безделушки с оторвавшейся полки. Завершила дело рухнувшая на него оконная гардина с занавесом. Парень нелепо барахтался в этом дерьме, к нему подскочил недомерок в ватнике, помог подняться. От стены отделились два доселе неприметных бугая, схватили в железные объятья Облова, того и гляди вывернут суставы. Поверженный парень поднялся но ноги, угрожающе выпрямился, его бычьи глаза налились кровью. Он весь затрясся, как контуженный, разбрызгивая слюну, истерично возопил:

Падла! Уйди ребята! Я его щас порешу! – и рванул из-за пояса отдававший синевой наган.

– Кузин! – внезапно подал голос пожилой усач, нервно сжав в кулаке листы бумаги. – Кузин, мать твою! Не смей, а ну отойди! – свободной рукой кавалерист дернул малого за шиворот кожанки, тот ошалело оглянулся, но руку с наганом, помедлив, опустил. Вислоусый уже тише, но вполне сурово отчеканил. – Ты, что Кузин под трибунал захотел? Я те мигом определю!

– А чего он, гад, ногами дерется? – возроптал парень, в его голосе сквозили слезы обиженного дитяти.

– Тебя мало ногами, тебя посадить за рукоприкладство. Или забыл, мы ведь не царские жандармы?! А ты выдержку потерял – тряпка! Уйди с глаз моих долой. Ступай в часть, пусть камеру готовят. И усач с силой толкнул Кузина в бок.

Облов признал в пожилом военном одного из козловских гепеушников. Это он тогда в Грязях чуть не сцапал Облова, ну, а теперь, вот все-таки достал.

Чекист подошел ближе, пристально вгляделся в глаза Михаила. Облов выдержал его взгляд, потом небрежно повернув голову, сплюнул на пол кровянистую слюну вместе с выбитым зубом. Гордо усмехнувшись, он высокомерно оглядел вислоусого военного. В свою очередь тот тоже ни сколько не смутился, лишь малость сузил веки и произнес:

– Вот мы и встретились с тобой Михаил Облов, – помолчав, тихо добавил, – не ожидал я, что так скоро все кончится.

– Это уж точно, – хмыкнул Облов, – лихо я влип!

– Иначе и быть не могло, мы тебя, субчика, больше месяца пасем…. И как ты тогда в Грязях от облавы ушел? Впрочем, недалеко скрылся, – и, приблизившись к столу, принялся перебирать бумаги. Потом, не поворачиваясь, скомандовал. – Яценко, обыщи арестованного!

Коротконогий фуфаечник Яценко облапил Облова, Михаил презрительно наблюдал за старательным чоновцем. Тот пыхтел, но свое дело знал. На стол лег запотевший револьвер, тощий бумажник, горсть зеленоватых патронов, кисет, ладанка.

– Не густо? – вопрошающе очнулся чекист от своих мыслей. – Что, или больше ничего нет? А, Яценко тебя спрашиваю, хорошо искал?

– Да уж всего обшманал товарищ уполномоченный, боля ничего нету. Разве лишь в сапоге что хоронит, велите разуть?

– Ну, ладно, не надо Яценко, пустое… (Откуда было знать чекисту, что в голенище у Облова укромно вшит остро отточенный скальпель…)

– Комиссар, – Облов шмыгнул носом, – прикажи ребятам освободить руки, не бойся не сбегу, мне лишь бы харю обтереть…

– Развяжите его, – чекист смилостивился.

Освобожденный от пут, Облов, размяв кисти рук, взялся оттирать запекшуюся кровь с губ.

– Яценко, подай задержанному стул.

Чоновец небрежно придвинул Михаилу гнутый венский стул, не преминув проворчать:

– Не перехрянул бы, постоял бы, ишь ты – барин?!

– Яценко, помолчи! – одернул командир. Сел сам за стол, послюнявил химический карандаш и, надписывая чистый лист, скороговоркой спросил у Облова. – Арестованный назовитесь: имя, отчество, фамилия?!

– Михаил Петрович Облов.

– Год рождения?

– Восемьсот восемьдесят второй.

– Социальное положение?

– Крестьянин. – Облов, не спеша, толково ответил на все заданные вопросы.

Закончив положенные формальности, вислоусый чекист аккуратно спрятал исписанные листы в добела истертый портфель, оценивающе взглянул на Облова:

– Ну что, теперь пойдем?

Подтянув голенища сапог, как можно равнодушней Михаил ответил:

– Пошли командир…

Уйдя из очереди

(повесть)

«Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто».

(I Кор. 13.2.)

Легенда

Город у извилистой реки возник пять веков тому назад, по преданию его основал Александр Ягеллон – Великий князь Литвы.

Мало, что я знал тогда…

Вне сомнения, город, как и любое творение воли и духа людского, имеет час зачатья, когда было сказано: «Да будет…!»

Из заиндевевших зарослей ольхи, выехало три всадника, обсыпанных с ног до головы снежным крошевом. Взмыленные кони, тяжело приседая, с трудом преодолели снежный завал, но вот под копытами зазвенела смерзшаяся земля. Ступив на пологий, редколесьем укрытый от ветра, речной откос, наездники закричали что, было мочи:

– Пане хорунжий, мы нашли доброе место для ночевки!

Вскоре подоспел отряд литовских воинов, под началом краснощекого удальца в грубом кольчужном панцире, по спине и животу обшитом толстой свиной кожей. Посовещавшись с дружиной, он приказал совсем юному на вид молодцу скакать с докладом «до пана Радзивилла». Остальные ратники, спешившись, принялись прорубать в береговой ольхе широкий проход, их походные топорики весело звенели, желтые ветви ладно стелились на землю, словно снопы жита.

Часа два спустя, пустынный берег доселе дикой реки совершенно преобразился. В разных направленьях деловито сновали вестовые, скрипуче ползли разлапистые сани, запряженные волами, дымились бессчетные костры. И раздольно стлался сладкий запах варева, кислая животная вонь, тяжелый дух человечьего скопища. Трудно было выделить какую-то одну речь в этом разноязыком таборе. Где-то звенело польское дзеканье, там волжское оканье, густо сдабривалось московским аканьем, здесь чудной говор хохлов перемежала якающая литовская трель.

Внезапно взыграли фанфары. Разворошенный улей разом смолк. Взоры всех обратились на здоровяка в раззолоченной броне, цепко оседлавшего вороного скакуна – виленского воеводу Радзивилла. Ясновельможный пан повелевающим жестом, властно высвобождал дорогу. В свободной перспективе открылся высокий, отливающий лазурью шатер, на маковке которого трепетал вымпел государя Великой Литвы.

И вот, из недавно прорубленной просеки стала выкатывать пышная кавалькада. Впереди, гордо восседая на породистых жеребцах, лихо, отставив десницу с древком, скакали знаменосцы. Набухая и хлопая на продувном ветру, колыхалось одиннадцать знамен земель, объединенных Литвой, двенадцатое, самое громоздкое и тяжелое, было коронное.

Следом гарцевали вельможные паны в изысканных доспехах, пышные султаны из диковинных перьев на их шлемах делали витязей похожими на экзотических птиц – их нарядный блеск слепил глаза простолюдину.

Затем, припадая на рессорах, волочилась расшитая пурпуром крытая колымага. Ее лакированные борта украшали золоченые кресты, львы, мечи и иные геральдические атрибуты – все это должно свидетельствовать о великом звании седока.

Но вот шествие вымученно остановилось, повозка подрулила к лиловому шатру. Лишь на мгновение приоткрылась резная дверца, толпа придворных прихлынула, закрыв от посторонних взоров, как ловкие телохранители выхватили из недр кареты расслабленное тело и, не мешкая, занесли его в покои. Но над военным лагерем уже стоял невообразимый рев – войско приветствовало своего государя – Великого князя Литвы и короля Польши Александра.

Далее за полог королевской резиденции ступили вожди коронного войска. Первым вошел Великий гетман, за ним Великий писарь, потом Виленский воевода, после прошли гетманы и каштеляны земель и городов Литвы и Руси.

Лагерь зажил обычной походной жизнью. Но наблюдательный взор мог отметить, что на стан легла тень подозрительной обеспокоенности. Раскованное веселье и беспечность улетучились, ратники стали бережнее обращаться с оружием и упряжью, старались поменьше сновать и даже говорить.

Час спустя, дружинники, не садясь в седло, поспешно переместились вниз по течению, оставив на истоптанной пойме несколько шатров, да реющие на ветру стяги.

Между тем, в голубого шелка покое, у постели Великого князя, раненного татарской стрелой в грудь, вершил свои таинства лейб-медик Болеслав Збых, выученик швейцарского чудотворца Парацельса…

Но вот, пан Болеслав отер кисти розовых рук о расписной рушник, молчаливо протянутый одним из служек. Пригладив рассыпавшуюся шевелюру, лекарь обратил взор на загрустившего в углу пана Радзивилла. Всем было известно, что Виленский воевода личный друг короля и уж как не ему больше всех печалиться о недужном.

– Ну, как? – встрепенулся могучий воевода. – Что с государем?

– Я думаю, опасаться за жизнь короля более не стоит. Вскоре Александр оправится. Дня через два-три можно трогаться в Тракай.

– Господи, Иисусе Христе…, – зашептал по-русски молитву воевода. Закончив, встал во весь могучий рост, поклонился пану Болеславу и, неуклюже переваливаясь, на цыпочках покинул князя.

В другом, зеленом шатре настороженно ожидали Радзивилла. Оставаясь в неведении, подавляя стыд, старшины войска обсуждали персону возможного наследника престола – королевича Сигизмунда, полной противоположности своего сурового отца.

Если Александр, прежде всего литовец – неприхотливый, непреклонный воитель, то королевич Сигизмунд – чистейший поляк, весь пошел в родню матери. Что ему Вильно, что ему Тракайский озерный замок? Его стольный град Краков, его твердыня Вавель! Его святыня не Матерь Божия Аушрос, а Матка Боска Ченстаховска!?

Как-то будет литвинам при государе-поляке? Каково придется дворянам литовским – поперек польской шляхты? Ни для кого не секрет, что тогда центр государственной жизни переместится в Краков. Неужели родимый край – грай Миндовга и Гедемина обречен на захолустье? Не хотелось верить в такой поворот событий, а особо было жаль веры православной – порушат ее алчные паписты.

Стоило пану Радзивиллу раздвинуть тяжелый полог, несдержанный шепот мгновенно прервался. В глазах вельмож застыл немой вопрос: «Как?!»

– Великий князь будет жить! (Радзивилл намеренно поддел немногочисленных поляков) Не так-то просто свалить старого зубра!

Вздох облегчения и выклик вновь обретенных надежд пронесся по заполненному вельможами шатру:

– Слава Богу! Слава Иисусу Христу! Матерь Божья благодарим тебя!

Пять минут спустя из становища, словно камни из пращи вылетели гонцы. Радостная весть должна как можно быстрей оказаться у Ласского (Канцлера Великого княжества Литовского), а уж он то знает, как ей распорядиться.

В полдень следующего дня еще слабого Александра вынесли на воздух. На исхудавшем лице князя застыла мучительная гримаса. Рана еще нещадно саднила, несмотря на мазь и припарки, изобретенные Парацельсом. Когда походную кровать поставили на землю, свежий ветерок пронырливо проник в орлиный нос Александра. Князя слегка опьянила зимняя свежесть. Он пытался приподняться на лопатках, но тщетно. И тогда, слезящимися толи от отрады, толи он недуга глазами, он оглядел струящиеся в дымке окрестности.

За рекой гордо возвышались неприступные холмы, поросшие вековым ельником. Ледяная гладь реки, яркая зелень хвои, лазурь неба – какая благодать, как прекрасен мир! Боль потихоньку покинула плоть Великого князя. Он велел приподнять слабое тело. Слуги бережно подхватили старческую плоть, уложили на взбитые подушки. Князь зачарованно вглядывался в туманную даль, в глазах искрились слезы восхищения и радости.

Осторожной цепочкой приблизились воеводы, старший от лица войска приветствовал короля. Александр, взволнованно перебив излияния гетмана, вымолвил еще слабым голосом, указав сухим перстом на высокий заречный холм:

– Повелеваю.… Там крепость…, город заложить! – и в изнеможении упал на подушки. В его широко распахнутых, голубых глазах светилась вера, горело убеждение в том, что так и будет. И будет хорошо!

Эта событие могло произойти в весьма давние времена…. Да и было ли ему место на самом-то деле? Скорее всего, город возник при других, далеко не выясненных обстоятельствах, как часто случается – весьма прозаических, зачастую даже недостойных упоминания в хрониках.

Уже потом, кто-то «очень сведущий» соединил город с именем князя Александра. Картинные подробности довершила молва. Я вполне допускаю, что нога Великого князя не ступала в тех местах… Что и не мудрено – Литва простиралась от моря и до моря, и с какой стати государю огромной державы скитаться в лесных дебрях по реке Нявежис.

Все так и не так!? Не стоит лукаво мудрствовать. Коли гид рассказал, так поверим ему. Пусть рождение города неотделимо от имени Александра, славного потомка древних князей Гедемина и Витовта.

Мое же воображение лишь слегка восполнило расхожую легенду. Что плохого в моих непритязательных выдумках?

Свидетель – I

Мечтательный флер спал с глаз. У ног – под старым, ржавым мостом, где он остановился на мгновение, озорничал мутный поток. Странная река – летом ее течение гладко, даже царственно, но сейчас в конце ноября, среди затяжных дождей и зябкого пронизывающего ветра – она взмутилась бурлящими темными струями, словно ее равнинное дно устлано пузатыми валунами, останками когда-то прошедшего ледника. Среди пожухлой осоки, то там, то здесь, подступая совсем близко к вспененной воде, зеленели веселенькие островки, сохранившие сочную, густую травку. Они чем-то напоминали искусственные газоны большого города. Но тут, – какой садовник-невидимка ухаживает за ними? Кому до них дело? А они вот, и поздней осенью радуют глаз изумрудной прелестью, напоминая нам – не все ушло в небытие, далеко не все. Молодая поросль, она стремится ввысь, она расталкивает прелую листву, ей кажется, справься она с этой мертвечиной и ей навек обеспечено счастье и бессмертье.

Неужто она не знает, что под серым осенним небом возможно лишь эфемерное, призрачное счастье. Зеленая травка, как то молодое поколение двадцатилетних, мечтавших, вернуться домой с победой, но скошенных на корню в горниле былой войны.

Ударит мороз, день-другой юные побеги поникнут, почернеют. Так оно и будет. Но корни – здоровые, наполненные стремлением питать, двигать вверх молодые побеги – останутся, будут жить под землей, а значит весной, здесь опять прорастет веселая трава, везде, кругом станет изумрудно-зелено.

На левом, высоком берегу реки цепко вскарабкались кварталы городка. Словно Монмартская башня над прокопченными стенами домов возвышается высотное здание гостиницы. Даже от реки видны большие неоновые буквы на ее челе – Visbutis. Выщербленными террасами к берегу сбегают жилые строения, крытые потерявшей цвет черепицей, отчетливо различимы прорези улиц, будто борозды морщин на лице изрядно пожившего человека.

Черными тенями выступают парки, скверы, сбросившие листву, они затушевывают, но вовсе не скрывают увядшую кожу строений.

Старый, замшелый городок, с грубыми швами пластических операций, хаотично возникших новостроек. Несомненно, эти чужеродные вкрапления портят благородный вид города. Но его мудрые зеницы, смотрящие сквозь «новомодные очки» остекленных кубов, располагают к себе, им доверяешь.

Влюбляются именно в эти задушевные глаза. Они неназойливо западают в сердце, вошедшему с ними в контакт, они зачаровывают. И уже не миновать новых и новых с ними свиданий.

Чем современней контуры новоиспеченных строений, чем экстравагантней выверты новой архитектуры, тем прекрасней и притягательней старый город. Он похож на милую всем сказку

Вокруг, сродни рисункам Ван-Гога, в такой же осенней хляби корячатся скользкие скелеты деревьев. Своими корявыми сучьями, похожими на кровожадные пальцы упыря, они норовят уколоть глаза, нависают над хрупкой человеческой фигуркой, намериваясь схватить и растерзать ее. Но увы, они бесплотны эти сучковатые стволы, они лишь поскрипывают от беспомощности, им только остается процеживать сквозь голый костяк промозглый ветер и студеный дождь.

Неотвратимо надвигается вечер, хотя еще светло, можно читать косо приклеенные на тумбах афиши, еще различимы вывески магазинов. Пока не включены уличные фонари и в редких окнах зажжен свет – но уже ночь на пороге.