Охота на волков

Посреди комнаты стояла на коленях старая, с седыми космами женщина и моляще протягивала к Афганцу руки, бормотала что-то, но что именно, понять было невозможно, слова от страха у нее слипались друг с другом, путались, сливались в нечленораздельное мычание, старуха сделала на коленях один шажок к Пыхтину, потом другой, потрясла руками. Тот засмеялся негромко, мотнул головой:

– Ты лучше покажи, где у вас золото лежит, тогда мы сможем разговаривать, а так… Так – нет.

На полу, откинутая выстрелом к стене, лежала еще одна жещина, не такая старая, как та, что стояла на коленях, но и не такая молодая, чтобы на нее можно было польститься. Из-под байковой рубашки выглядывала полная, с синеватыми венами, нога. Бобылев понял – это дочка грека.

– Ну где, бабулька, золото? – ласковым тоном спросил Пыхтин. Улыбнулся широко, обнадеживающе, старуха всхлипнула, сделала на коленях два крохотных шажка и потыкала пальцем в книжную полку. Пыхтин, не отводя пистолета от бабки, отступил чуть назад и запустил руку в полку, в довольно глубокое нутро, набитое книгами и сине-белыми фарфоровыми поделками, среди которых находилась гжельская сахарница. – Очень хорошо, – пробормотал он одобрительно.

Пыхтин уже понял, что золото находится в этой сахарнице, одним пальцем сковырнул с нее крышку, запустил внутрь пальцы.

– Ну что? – спросил Бобылев.

– Есть! – радостно вскричал Пыхтин. – Есть желтизна, любимый металл проклятых империалистов. А баксы, бабка, где? Где они? Не заставляй нас искать, иначе мы все это, все, – он обвел рукой забрызганную, пахнущую кровью квартиру, – перевернем вверх дном. Тебе ведь, бабка, убирать придется!

Про то, что здесь уже лежат трое убитых, а квартира больше напоминает цех по разделке мяса, чем жилье, тут пахнет свежей кровью, пороховым дымом, смертью, разорванными пулями внутренностями, еще чем-то, очень дурным, Пыхтин не говорил, он словно бы не видел ничего этого.

– А баксы где? – вторично вскричал Пыхтин.

Бабка снова сделала два крохотных шажка на коленях, подняла плоское, размазанное страхом лицо с торчащими во все стороны космами волос, промычала что-то невнятно. Глаза у нее наполнились слезами.

– Она не знает, что такое баксы, – догадался Бобылев.

– Ну доллары, доллары, американские рубли, бабка… Понимаешь? Зелененькие такие, цвета щавелевого супа. Где они? – Пыхтин затряс одной рукой, соображая, как же изобразить долларовую бумажку, ее цвет, ничего путного не придумал и прорычал грозно: – Не придуряйся, бабка, тебе хорошо знакомо, чего это такое и с чем их едят – баксы…

Старуха размазала слезы по щекам, всхлипнула и показала пальцем на тумбочку.

– Тут? – Пыхтин так резко дернул дверцу тумбочки, что чуть не оторвал ее. Бабка оказалась права: в тумбочке, в полиэтиленовом пакете лежали доллары, много долларов, несколько пачек, перетянутых цветными резинками. – Ого! – воодушевленно воскликнул Афганец. – Здесь целый клад баксов, тысяч двенацать, не меньше.

– Время! – напомнил Бобылев.

– Еще где деньги? Где деньги? Ну! – Пыхтин громко щелкнул курком, металлический звук этот отозвался в глазах бабки страхом, полыхнули там далекие темные огоньки и угасли, старуха еще по годам войны знала, что такое оружие, щелканье курка и выстрел в упор – а с такого расстояния мозги веером выносит на стенку. – Наши где деньги, русские? Мани!

Закусив вставными зубами беловатый сморщенный язык – у старухи плохо работал желудок, – бабка ткнула пальцем в другую полку, Пыхтин проворно подскочил к ней, старуха всем корпусом развернулась за ним следом, промычала что-то слезное, молящее. Бобылев не разобрал, что она там изобразила, а Пыхтин разобрал, махнул раздраженно рукой, останавливая бабку, вытряхнул с полки десяток книг, лицо его исказилось. Вторую половину полки занимала фотография лысого пряника, который выскочил к ним в прихожую; наклеенная на картонку, она входила в полку враспор, очень плотно и была отодвинута от стенки к стеклу. Пыхтин, не поняв фокуса, зло повернулся к бабке, рявкнул:

– Ты что, старая ведьма, вздумала нас за нос водить?

Та испуганно мотнула головой, замычала безъязыко и показала пальцем на фотоснимок.

– Здесь? – Пыхтин с неверящим видом выдернул из полки картонку, швырнул ее на пол. За картонкой аккуратным штабельком, в банковской бумажной перевязи, лежали пачки денег. – Молодец, бабулька! – похвалил старуху Пыхтин, постарался ухватить столько денег, сколько их могло вместиться в руку. – Ты заслужила легкой смерти, старая, мучать тебя не будем.

Афганец вопросительно глянул на Бобылева, тот в ответ кивнул согласно и тяжелым неторопливым движением поднял ракетницу. Бабка не видела его – Бобылев стрелял ей в затылок. Нажал на спусковой крючок, поморщился от резкого, с железным запахом дыма, вымахнувшего из ствола, пуля отбила бабку к отопительной батарее, ткнулась старая головой в металл, вывернула из-под себя крючковатую натруженную руку с искривленными ревматическими пальцами и в агонии потянулась к Бобылеву. Тот поспешно отскочил, выругался:

– Вот сука! Мертвая, а с собой живого утащить хочет.

Афганец легко перемахнул через тахту, рядом с которой лежала женщина помоложе, спросил у Бобылева:

– Может, добить?

– Чего тратить патроны, Леха? И без нас сдохнет, если еще не сдохла. Всё, уходим. – Тут лицо у Бобылева неожиданно дернулось, он вспомнил, что нарушает собственную же инструкцию, и проговорил глухо, словно бы одной половинкой рта: – А ты прав, Леха, контрольный выстрел никогда не помешает. Добивай ведьму и – уходим!

Афганец выстрелил в голову женщине, потом выстрелил в бабку, в коридоре Бобылев выстрелил в хозяина, с лица которого так и не исчезло испуганно-удивленное выражение – это был третий выстрел в грека; кроме видеомагнитофона они взяли с собой японский телевизор, два приемника «грюндик», один побольше, другой поменьше, Бобылев заскочил в детскую комнату, из стопки видеокассет выдернул четыре штуки, глянул на названия, поморщился: две кассеты были с детективами – это годилось, на одной было написано «триллер», Бобылев не знал, что такое триллер, и решил узнать – а вдруг что-то стоящее? К четвертой кассете была приклеена фабричная полоска бумаги «Ну, погоди!». Бобылев выругался, швырнул кассету на пол – мультфильмы он не любил, от разных рисованных гадостей у него болела голова, а на зубах возникало нехорошее свербение, – ударом ноги загнал «Ну, погоди!» под кровать.

Глянул на часы, стоявшие на столе – время, время! Выругавшись, выскочил на лестничную площадку, скомандовал хрипло:

– Леха, ты выше меня ростом, кокни лампочку!

Афганец потянувшись тюкнул лампочку рукояткой пистолета, та гулко хлопнула, обрызгала людей стеклянным дождем. Пыхтин выругался.

– Время, Леха! – напомнил ему Бобылев. Первым рванулся по лестнице вниз, неся с собой видеомагнитофон и два приемника, Афганец двинулся следом, перешагивая сразу через три ступеньки, – в темноте он ориентировался по-кошачьи точно, видел, как на свету, – аккуратно неся в руках японский, с большим экраном телевизор.

В машине он поставил телевизор на заднее сиденье, с кряхтеньем разместился рядом.

– Напшут, как говорят поляки, – пробормотал он довольным тоном, – что означает: на большой скорости вперед!

Федорчук рванул с места, едва Бобылев хлопнул дверцей, забуксовал на грязной проплешине, несколько метров проехал боком, нырнул в узкий проход, соединяющий противоположный конец двора с улицей, осветил фарами шатающуюся, насквозь промокшую фигуру ночного гуляки, бредущего по выщербленному асфальту, ловко объехал глубокую, с пузырящейся водой рытвину и дал газ – ему хотелось как можно быстрее покинуть место, о котором, вполне возможно, завтра заговорит весь город.

– Не торопись, – неожиданно мягким тоном, приводя водителя в чувство, произнес Бобылев, – за нами никто не гонится. – Добавил, невольно усмехнувшись: – Пока не гонится.

Гулко сглотнув слюну, Федорчук потряс головой, показывая старшому, что все понял, и сбавил скорость.

– Я думаю, милиция туда до утра вообще не заявится, – знающе проговорил Пыхтин, – жильцам до сих пор снится шум дождя, на грохот в подъезде они не обратили никакого внимания, так что вряд ли кто из них будет вызывать мусоров.

– Не скажи, не скажи, – покачал головой Бобылев, – советские жильцы – самые бдительные жильцы в мире.

– Ага, Россия – родина слонов, пингвинов и баобабов.

Впереди мигнул синий маячок милицейской машины, Бобылев мигом подобрался, выдернул из кармана ракетницу, вложил в ствол патрон. На щеке у него – левой, которую видел сидевший сзади Пыхтин, – задергался крупный желвак.

– Не спеши, Дима, – предупредил Бобылев водителя, – главное – не привлекать внимания ментов. Это – обычный патруль.

Милицейская машина медленно проехала мимо.

– А чего это они с мигалкой разъезжают? – поинтересовался, ни к кому не обращаясь, Пыхтин. – Хотят, чтобы их видели издалека?

– Опасаются. Боятся в случайную разборку попасть. Предупреждают, чтобы все разбегались. Нас вот предупредили…

– Да мы ничего и не сделали.

– Вот именно. Тихо-тихо постреляли, тихо-тихо смылись, а все остальное – не в счет.

– Как прошла операция, шеф? – Водитель почтительно назвал Бобылева шефом. – Как оцениваете ее?

– На три балла.

– Чего так мало? Вроде бы все в порядке.

– В порядке-то в порядке, да не очень, – Бобылев неожиданно сдавил зубы, желвак не замедлил вспухнуть под кожей левой щеки – мускулистый, крупный, неровный, – во-первых, мы никого не поставили на лестничной площадке на стреме – это ошибка, нас любой школьник с детским ружьецом мог взять на арапа… Во-вторых, внизу тоже надо было поставить человека, чтобы прикрыл нас, ежели что, а в-третьих, нужны две машины, одной мало. На одной только куриные ноги возить, А если бы мы разжились богатым хрусталем, на чем бы мы его везли? А если бы телевизоров было не один, а шесть? А видаков… – он стукнул пальцем по видеомагнитофону, лежавшему у него на коленях, – видаков штук двенадцать? А? Что в таком разе делать? Везти трофеи на трамвае?

– Ты прав, надо расширяться, – сказал Пыхтин.

– Я об этом намекнул Шотоеву – он не понял меня.

– Но как бы там ни было, почин сделан, – аккуратно пригибаясь, боясь головой всадиться в крышу тесного сумрачного жигуленка, проговорил Пыхтин.

– Да, почин сделан, – согласился с ним Бобылев, – и за это стоит выпить. Доберемся до хазы – накроем поляну. Не гони, не гони, – вновь предупредил он Федорчука. – Когда человек нервно гонит машину – сразу видно: с дела едет. Ты думаешь, менты – не хитрые? Это очень хитрые люди. Так что, кумекай, Дима, работай черепушкой! Это еще никому не мешало. – Бобылев сделался необыкновенно говорлив, ни Пыхтин, ни Федорчук раньше его таким не видели и не сразу поняли, что старшой их (а он и характер имел покруче, чем они, и внутренней стали накопил побольше, и годов на жизненном счету у него было немало) – такой же уязвимый человек, как и они. Состоит из такой же плоти, что и все, из тех же мышц и костей, имеет такие же, никуда не годные, донельзя расшатанные нервы.

Пыхтин первым сделал это открытие и понимающе улыбнулся; Федорчук, догадавшийся об этом чуть позже, лишь неопределенно приподнял одно плечо – совсем не думал он, что в мрачном жилистом Бобылеве может оказаться что-то бабье…

Глава четвертая

У Шотоева имелось немало знакомых среди юристов – им только деньги плати и они оформят что угодно на кого угодно, утвердят устав и зарегистрируют где надо, любую организацию – товарищество по производству навоза, акционерное общество по заготовке воздуха либо наблюдению за сменой времен года, чтобы не путались люди и зима не шла позади лета, частное предприятие по изготовлению мыльных пузырей и контору, занимающуюся пересчетом облаков на небе – что угодно, словом. Поэтому сложностей с регистрацией нового товарищества с ограниченной ответственностью – ТОО «Горная сосна» (название довольно милое, ни к чему не обязывающее) у Шотоева не возникло.

Генеральным директором товарищества Шотоев сделал себя, коммерческим директором – Кешу, Бобылева же, поразмышляв немного, назначил техническим директором.

Спектр деятельности новорожденного товарищества был широк: от продажи «сникерсов» и «баунти» в палатках Кубани до мытья золота в горах Адыгеи, Колымы и Чукотки и перевозок грузов по воздуху в страны Латинской Америки.

Юрист, оформлявший документы, приняв от Шотоева толстую – с переплатой, – пачку денег, почтительно склонил голову:

– Всегда к вашим услугам. Если понадобятся нотариальные услуги – также имею возможность…

– Понадобятся, – не дал ему договорить Шотоев, – еще как понадобятся.

– В оформлении квартир, доверенностей, разводов, наследства, – юрист, молодой человек с загорелым лицом, в очках с тяжелой профессорской оправой, пытливо глянул на Шотоева, – в придании разным бумагам юридического статуса… в общем, вы все понимаете, – молодой человек привычно сохранял академическую строгость, на лице его не было ни одной морщинки, в волосах – ни одной седой нитки, вид был важный, как у депутата Государственной Думы…

– Все понимаю, Михаил Владимирович. – Шотоев так же почтительно, как и юрист, склонил голову: он действительно все понимал, знал, что симпатичный юрист этот запросто – были бы только заплачены деньги, – к Краснодару присоединит город Ростов и проштемпелюет это странное административное образование собственной печатью, заверит Шотоеву копию диплома об окончании Краковского университета, хотя Шотоев не то чтобы в Кракове – даже на границе с Польшей никогда не был, присвоит ему звание заслуженного мастера спорта СССР по академической гребле либо художественной гимнастике, наградит орденом Ленина старого образца и ельцинским крестом, какие вручают ребятам, совершившим подвиг в Чечне… Все будет зависеть от толщины денежной пачки, которую Шотоев выложит за труды праведные. – Все понимаю и принимаю, Михаил Владимирович… Я еще обязательно побываю у вас. – В голове у Шотоева возникали разные варианты, их было много и все они требовали участия юриста, память услужливо подсовывала ему то одно, то другое, но Шотоев устало отмахнулся от всего – юрист ему понадобится непременно, но не сейчас, не сейчас…

Офис юриста занимал бывшую жэковскую контору – унылую комнату с облезлыми обоями и тусклым, давно не мытым окном, на котором стояла сваренная из витых строительных прутьев решетка, изображавшая примитивное солнце: железный треугольник, припаянный к нижней части рамы, испускал вверх длинные крученые лучи, на стене в красочной киотке висел патент, разрешающий гражданину Цюпе Михаилу Владимировичу юридическую деятельность самую разностороннюю… Стол, три стула. Больше ничего в конторе не было.

Позади кресла юриста в стену была врезана дверь. «Раньше там дворники прятали метлы, а сейчас Цюпа оборудовал комнату для отдыха, – отметил Шотоев, – как это было у важных начальников брежневской поры».

Дверь позади кресла бесшумно отворилась и в проеме появилась красивая светловолосая женщина с сочными карими глазами и нежным и каким-то тугим румянцем на щеках. «Ого!» – невольно сделал стойку Шотоев, скользнул по женщине заинтересованным взглядом, услышал, как у него где-то в ключицах, в висках, в животе гулко забилось сердце, а губы, отзываясь на этот сладкий стук, сами по себе растянулись в улыбке.

– Это моя сестра, – поспешил представить женщину юрист, – фамилия такая же, как и у меня, – Галина Цюпа, звучит, как видите, почти артистически. А это – наш клиент, – Цюпа кивком показал на Шотоева, – богатый клиент, благодаря которому мы со временем сможем крепко встать на ноги.

– Очень приятно, – ярко и мило, с двумя ямочками, образовавшимися на щеках, улыбнулась Галина, – и вообще очень интересно посмотреть на богатого человека. А то все галдят – миллионеры, миллионеры, а где они, миллионеры эти?

– Я не миллионер, – Шотоев с виноватым видом развел руки в стороны, – я только учусь…

– У вас все получится, – уверенным тоном произнесла Галина.

– Буду стараться. – Шотоев поклонился и сделал шаг к двери. – Мне пора.

– Галя тоже уходит, – поспешно проговорил Цюпа, – мы уже прощаемся…

Интересно, какие у Цюпы с Цюпой могут быть прощания? «Привет» да «привет» – вот и весь разговор, Юрист наклонился к сестре, нежно поцеловал ее в щеку, Шотоев ощутил, как где-то внутри, неглубоко, в разъеме грудной клетки, у него вспыхнул жаркий огонь, юрист что-то засек своим чутким нутром, пояснил:

– Мы из краснодарских хохлов, я хохол, и Галка хохлушка. Есть краснодарские армяне, есть краснодарские евреи, есть мы – краснодарские хохлы… Типичные причем – с украинской внешностью и местечковой кубанской речью.

Шотоев еще раз поклонился и вышел из конторы. От возбуждения не сразу попал ключом в замочную скважину дверцы в своей «девятке», скользнул за руль, завел мотор. Выжидательно огляделся.

Во дворе обычной разваливающейся «хрущобы», где располагалась контора Цюпы, росли высокие тенистые деревья, среди них два грецких ореха, которые Шотоев называл греческими – орехи были самыми ценными растениями на земле кубанской, ценнее нет, и в Адыгее ценнее нет, и в Чечне, и в Осетии, и в Дагестане – на всем Кавказе, словом. Деревья были старые, с пористой полопавшейся корой и крупными лаковыми листьями, сквозь листья тускло просвечивало серое влажное небо – там, в выси, снова собирался дождь, сбивался в тяжелый угрюмый комок, чтобы пролиться на землю.

Нет ничего хуже такой противной насморочной осени. Шотоев не любил осень.

Отворилась дверь конторы, и во дворе появилась Галина Цюпа – высокая, длинноногая, с улыбающимся лицом.

– Настоящая грация! Будто из кремлевского балета, – восхищенно поцокал языком Шотоев. – Це-це-це! – Перегнувшись через сиденье, распахнул дверцу машины. – Галочка, буду счастлив вас подвезти.

– Уже и Галочка? Так быстро? – проговорила та удивленно, на самом же деле ничему не удивилась, она этих ухаживаний видела-перевидела столько, что… во всяком случае, заранее знала, как будет действовать дальше этот черноволосый, уверенный в себе кавказец с синими глазами и тяжелым раздвоенным подбородком… Расписание это она знала буквально поминутно.

– Канэчно Галочка, – Шотоев специально заговорил с сильным кавказским акцентом, это у него получалось мастерски, – чего тэряться-то?

– Да мне идти совсем недалеко, я и пешком справлюсь.

– Зачем бить ноги, Галочка, когда есть железный конь? – Шотоев хлопнул обеими руками по рулю машины. – Это его обязанность бить ноги, а не наша. Садитесь, пожалуйста. Не раздумывайте ни минуты.

Поколебавшись немного, Цюпа села в машину.

– Очень ловко вы умеете знакомиться с девушками, – сказала она.

Шотоев покрутил пальцами в воздухе, не зная, что ответить.

– Помилуйте… – пробормотал он. – У вас отличный брат.

– Да, отличный, – согласилась Галина.

Шотоев пригнулся к рулю, глянул вверх, на недобро затихшие в ожидании дождя кроны деревьев, лицо его сделалось неожиданно мягким, каким-то мечтательным, в глазах тоже появилось мечтательное выражение.

– Сколько я ни смотрю на греческие орехи – все время восхищаюсь ими…

– Я тоже люблю грецкие орехи. Вы их красиво зовете греческими.

– Йог одним греческим орехом может питаться целую неделю – съест одну штуку и сыт все семь дней. Вот какая это сила! А мы берем сразу четыре десятка и трескаем их, трескаем… А потом жалуемся, что толстеем. Воины Александра Македонского, кстати, носили специальные пояса, набитые ядрами греческих орехов, этими ядрами питались в пути и шли сутками, совершенно не уставая…

– У вас – энциклопедические познания, – Цюпа с уважением посмотрела на Шотоева, – я о таком не то чтобы не слышала – даже не подозревала.

– Какие там энциклопедические, – отмахнулся Шотоев, – с миру по нитке – голому спортивная форма «адидас». В одной книге узнал одно. в другой другое, в третьей третье, потом собрал все вместе…

– И получилась спортивная форма «адидас». – Галина рассмеялась. – Век живи – век учись.

– Куда прикажете вас доставить? – спросил Шотоев, трогая машину с места. Мотор в его «девятке» работал почти беззвучно – раздавался лишь далекий, едва слышный шумок и все, движок был отрегулирован на пять баллов.

– Как куда? Естественно, домой.

– Я понимаю… А адрес?

Галина вновь рассмеялась. Было скрыто в ее смехе что-то радостное, легкое, возбуждающее, что заставляло Шотоева чувствовать себя джигитом, прорывающимся сквозь преграды к своей любимой, – в конце концов, такая женщина, как Галина Цюпа, вполне может стать его любимой, – и если быть честным, он мало отличался от своих товарищей-горцев, ему очень нравились стройные, с золотистыми волосами, румяные блондинки, загадочные, будто бы сошедшие в наш век из века прошлого, милые, тревожащие душу… Она назвала адрес, и Шотоев, нарочито возмущаясь, приподнял руки над баранкой руля:

– И это вы считаете рядом? Это же вон сколько идти!

– Ну не так уж и далеко, как кажется. Дворами, дворами – и через пятнадцать минут я на своем огороде.

В таком разговоре слова и их смысл совершенно не имеют значения, можно говорить о чем угодно, можно вообще обмениваться междометиями, мычанием, жестами – гораздо важнее бывают взгляды, интонации в голосе, улыбки, тот самый подтекст, который никогда не обманывает людей. Это в пухлогубой юности слова что-то значат, на них можно насадиться, словно рыба на наживку, а в жизни такого человека, как Шотоев, – да и в жизни Галины, которая хоть и выглядит радостной, ничего не ведающей девчонкой, но уже знает все, – крючков было много, и разная наживка была испробована, так что слова – это ничто, шелуха, пустая оболочка, составленная из ничего не значащих букв.

Гораздо важнее то, что Галина села к нему в машину, не сделала гордой мины, не махнула пренебрежительно рукой – кавказец, мол, человек не ее круга, как это делают иные дамочки, – и Шотоев был благодарен ей за это.

– Может, желаете прокатиться по краснодарским улицам? – спросил он. – Могу с ветерком.

– Нет, у меня времени, к сожалению, в обрез. Мне – домой.

– Тогда позвольте вам предложить…

– Что?

– Вечером ужин в хорошем ресторане.

– Это сегодня стоит таких денег, таких сумм с нулями, – в голосе Галины появились насмешливые нотки, Шотоев отметил это немедленно, – что не всякий миллионер потянет. – Цюпа сделала в воздухе гибкий кудрявый росчерк рукой.

– Ну, не таких уж и больших, – проговорил Шотоев успокаивающим тоном, – все в пределах разумных затрат. Да и не пойдем мы туда, где очень дорого и очень невкусно. Мы пойдем туда, где цены умеренные, разумные, но зато кухня очень толковая. Ладно, Галочка?

– Галочка? – Цюпа неожиданно по-девчоночьи тонко хихикнула в кулак.

– Вы как солнышко, – произнес Шотоев ласково, – на улице вон какая погода угрюмая, серая, дождик, хмарь, а появились вы – и сразу светло сделалось. Конечно же вы – Галочка. Или же вы имеете что-то против?

– Абсолютно ничего.

– Тогда мы обо всем договорились. В семь часов вечера я заезжаю за вами. Адрес свой вы мне уже дали.

– Пожалуйста, направо, во двор, – попросила Цюпа, когда они почти целиком миновали длинную, полную канав и луж унылую улицу и очутились перед домом, облицованным кухонным кафелем, с игривыми решетками на балконах. Шотоев лихо, как в фильмах про автомобильные погони, свернул – лишь тормоза завизжали пронзительно, на скорости вогнал машину в узкий двор, будто пробку в тугое бутылочное горло, сделал это как профессиональный трюкач и, поинтересовавшись у Галины, к какому подъезду «припарковать карету», встал словно вкопанный у невзрачного, с перекошенной дверью входа в дом, проговорил укоризненно:

– Ай-ай-ай, у вас в подъезде что, мужчин совсем нет? Дверью некому заняться?

– Выходит, нет.

– Придется засучить рукава и сделать это самому.

– Да перестаньте… Что вы! – Румянец на щеках Галины загустел, сделался ярким, ямочки попунцовели.

– Плохо, что у вас в подъезде нет мужчин. – Шотоев предупредительно выбрался из машины, обошел ее кругом и, распахнув дверцу, помог Галине выбраться из «девятки», поклонился учтиво – что-то в нем имелось такое, чего Цюпа не могла пока разглядеть, понять, но ощущала – некое дворянское начало, нечто великосветское, вполне возможно, человек этот происходил из каких-нибудь горских князей, из знатного рода; сейчас ведь наступила пора такая, что каждый хочет извлечь из прошлого свою причастность к лворянскому сословию и погреть на костре минувшего времени руки – это стало модно. Модно ныне быть бароном, модно быть графом, модно быть княгиней.

Цюпа, выбравшись из машины, даже сделала что-то вроде книксена – это тоже модно.

Шотоев взял ее руку в свою, прижал пальцы к губам.

– В общем, я постараюсь, чтобы дверь в вашем подъезде больше не висела криво. Ладно?

– Ладно, – согласилась с ним Цюпа. Ей было легко общаться с этим человеком. А Шотоеву было легко общаться с ней. Она отступила от Шотоева на шаг, махнула рукой прощально.