Охота на волков

– Хорошее дело, – Лапик разлил настойку по стопкам, – я «одобрям-с»! – Поднял свою посудину, сощурился хитро: – Ничего, что с утра?

– Мы же не пьем, мы лечимся.

– Тоже верно. – Лапик смешно подвигал носом из стороны в сторону, понюхал настойку. – Совершенно ничего грубого, сивушного…Пахнет бальзамом.

Бобылев не задумывась опрокинул в рот свою стопку, его такие мелочи, как «пахнет» или «не пахнет», не интересовали совершенно, потянулся к толстой куриной ноге.

– Такое впечатление, что в Америке не куры растут, а индюки, – сказал он и отхватил зубами от ноги приличный кусок, – жирные, как слоны.

– Похоже. – Лапик вздохнул и аккуратно, не пролив ни одной капли, высосал настойку, замер, словно бы слушая, что происходит у него внутри, задумчиво почмокал губами.

– Что-то не так? – спросил Бобылев.

– Соображаю, не надо ли чего добавить в напиток под названием «лапиковка».

– Поздно соображать. Через пятнадцать минут твоей «лапиковки» уже не будет.

– Это я на будущее.

– И в будущем ничего не изменится, – скупо ухмыльнулся Бобылев, – наливай по второй. Между первой и второй не должно быть перерыва, иначе начнут синеть кончики пальцев. Знаешь это?

– Синеющие пальцы – это плохой признак. – Лапик не выдержал, засмеялся, поспешно наполнил стопку гостя, засмеялся еще раз. – Я могу наливать на слух, по количеству булек: семь булек – стопка, двадцать одна булька – граненый стакан, двадцать восемь – стакан тонкого стекла.

– Артиллерист!

– Скорее подводник. Это на подводной лодке надо иметь хорошие локаторы. – Лапик съел кусок колбасы, замер, прислушиваясь к тому, что происходит внутри, проговорил огорченно: – А ведь ты прав. Мыло пополам с пропущенной через мясорубку туалетной бумагой.

– Хорошо, если эту бумагу еще не использовали по назначению…Гайдаровская колбаса.

– Ныне все – гайдаровское. И мы, Юра, с тобой – тоже гайдаровский продукт. Тимуровцы. – Лапик потянулся своей стопкой к стопке Бобылева. – Будь здоров и не кашляй!

– И ты не кашляй. – Бобылев выпил настойку залпом, ему не был важен вкус, важно действие, которое производят крепкие напитки, то приятное теплое оглушение, в котором притупляется реальность, жизненные углы становятся менее острыми, даже дышать делается вроде бы легче; Лапику же, наоборот, важен был вкус, а точнее, послевкусие, та горчина, что остается на языке, словно бы прилипнув, держится на нёбе, обжигает глотку и пищевод. – А хочешь, я вообще возьму тебя в свою компанию? – резко, в упор, спросил Бобылев.

Лапик даже спрашивать не стал, что это за компания, главное не это, главное, чтобы к скудному фельдшерскому заработку его замаячил постоянный приварок, а там… Там видно будет.

– Бери, от хорошей компании я не откажусь, – прикрыв глаза, Лапик кивнул: он изучал послевкусие напитка, хотел понять, чего надо в настойку добавить, а чего, наоборот, убавить.

– Через два дня я зайду за пистолетиком, – сказал Бобылев. – Добро?

– Заходи, буду рад тебя видеть.

– Успеешь сделать?

– Я же сказал… Дуреха будет не хуже немецкого «вальтера».

– Не надо, чтобы плевался по кривой за угол шкафа, надо, чтобы по прямой бил точно в десятку.

– Насчет десятки не ручаюсь, но в девятку будет бить обязательно.

Через пятнадцать минут Бобылев покинул жилье Лапика, выглянув из подъезда, посмотрел влево, посмотрел вправо, ощупал глазами людей, пространство, остановившийся неподалеку от дома трамвай, припаркованную к тротуару легковушку, проверил, нет ли среди прохожих и пассажиров трамвая горбоносых чеченцев, поднял воротник куртки, на глаза натянул американскую синтетическую кепку с надписью «Минессота» и зашагал по тротуару к широкой, на которой делали конечный круг троллейбусы, площади.

Работа по сколачиванию «товарищества с ограниченной ответственностью» началась.

Через двадцать минут он уже находился на квартире у Пыхтина – тот, огромный, гибкий, с могучими плечами, ходил по полу босиком, вскидывал ноги и бил ступнями по точкам, намеченным карандашом для удара – на стене, на полированном боку шкафа, на серединной перекладине оконной рамы, – входная дверь в квартиру была открыта – Леша Пыхтин не боялся никого, никаких разбойников и дверь квартирную почти никогда не запирал на замок.

Бобылев невольно поморщился: «Однако…»

– А вот и ты, Юр, – не оборачиваясь проговорил Пыхтин, словно бы давно ждал Бобылева, сделал огромный кенгуриный скачок и резко, изо всей силы ударил своей железной ступней в высокий оконный карниз, на котором висела штора – чуть-чуть не достал.

– Однако, – на этот раз вслух произнес Бобылев, – не сдержался.

– Очень не хочется жиреть, закисать, – сказал ему Пыхтин, – вот и стараюсь держать себя в форме.

Он сделал два длинных резких удара ногой, Бобылев невольно поежился – таким копытом можно проломить грудь кому угодно, даже ломовой лошади. Не выдержал, отвел взгляд в сторону, увидел в хорошей буковой рамочке, под стеклом, фотографию бравого Алексея Пыхтина: тот был снят в полевой форме, с автоматом через плечо, с сержантскими погонами, при ордене и двух медалях, одной нашей и одной афганской, на лице – веселая людоедская улыбка, зубы что клавиши у фортепьяно, колючую проволоку вместо саперного резака перекусывать можно, глаза сощуренные, пьяноватые – немало, видать, кровушки пролил Леха Пыхтин в далекой пыльной стране.

Минуты через три Пыхтин закончил разминку.

– Садись, чего стоишь, как столб в африканской тундре? – сказал он гостю.

– А что, в Африке есть тундра?

– В Африке есть все. Не стой, возьми себе стул, сядь.

– Твоим изображением лучше стоя любоваться, – Бобылев как-то кособоко, по-инвалидному приподнял одно плечо, – вот и стою.

– Изображение как изображение, – проворчал Пыхтин довольным тоном, – ничего в нем нового.

– Оно, знаешь, неординарное. – Бобылев медленно, по слогам выговорил неудобное, какое-то деревянное по своему строению слово.

– Ну ты и даешь! – Пыхтин не нашелся, что и сказать.

– Выпить хочешь? – неожиданно спросил Бобылев.

– Не пью, – жестким тоном отозвался Пыхтин, – совсем не пью. Ни грамма, ни полграмма, ни вот столько. – Он свел вместе два пальца, стиснул их. – В рот не беру.

– А тут, – Бобылев покосился на снимок в буковой рамочке, – тут ты вроде бы под газом.

– Так это Афган. В Афгане мы пили все. В основном «ватановку». «Ватани» по-местному родина, а «ватановка» – родимая. Пили мы родимую по-черному. Без спиртного там запросто можно было заработать дырку в брюхе либо вообще загнуться. От разных микробов, лямбий-блямбий, гепатита, пыли, грязи, холеры – от всего, что там было. А было в Афгане все. Лекарство же существовало одно – водка.

– Тут ты хорош, – Бобылев ткнул пальцем в снимок, – как минимум, бутылку оприходовал.

– Медаль только что получил. «За отвагу». Из Баграма в Кабул нас специально привезли на вертолете. Пятеро нас было. Каждому сделали такой снимочек и налили по стопке спирта-ректификата. В Кабуле мы купили пять бутылок водки и наелись так, что стоять на ногах не могли.

– Пятеро таких здоровяков да по бутылке на нос не осилили? – Бобылев с сомневающимся выражением в глазах покачал головой.

– Дело в том, что это была не просто водка, а водка, в которую было напихано множество всяких пилюль – анальгина, стрептоцида, пургена, тетрациклина, еще какого-то хренина, смесь получается просто оглушающая – намостырились дуканщики по этой части. А некоторые вообще «коньяк» делали – добавляли в водку отвар табака. Устоять против такого зелья никто не мог, даже боевая машина пехоты. На что уж крепкая штука – железная, бронированная, а и то гусеницы теряла… В общем, в Афганистане я всякой гадости попробовал, пил все, что было способно пролезть в стакан, а потом переместиться в горло, и норму свою выпил, – он попилил себя по шее ладонью, – даже более – переполнился… Но когда выводили войска, пересекли, значит, границу, в Ташкенте выпили в последний раз. После этого я завязал узелок и затянул его покрепче. Вот и все.

– Ты, Леха, как относишься к нынешней власти? – Умеет же Бобылев задавать неожиданные вопросы.

– К демократам?

– Ну!

– А кто к этим педикам относится хорошо? Нахапали миллионы, деньгами уже объелись – понос от обжорства не прекращается, – а о людях забыли. Люди с голоду мрут как мухи. Дали бы мне автомат – вспомнил бы Афганистан, пошел бы против них, всех бы полил свинцом… От краснодарского мэра до небожителей, окопавшихся в Кремле.

– А к коммерсантам разным, палаточникам, бизнесменам как относишься?

– Точно так же.

– Значит, мы с тобою одинаково мыслим. Два сапога – пара.

– Интересная хренотень, – Пыхтин засмеялся, – и чего ты предлагаешь?

Он словно бы что-то почувствовал, двухметровый афганец Пыхтин, нюх у него был хороший, знал он, что чем пахнет и откуда доносится запах – Афганистан действительно научил его многому.

– Что делают с ворьем, если его развелось слишком много?

– Трясут.

– Правильно. Пыль столбом должна стоять до небес. Так, чтобы облаков не было видно. Вот это я и предлагаю сделать.

– Дельная мысль, но ее трэба разжуваты.

– Могу разжевать.

– Я не про то. Разжевывать ничего не надо, и без того все понятно, а вот время, чтобы идея в брюхе, в желудке, улеглась, необходимо.

– Ладно. Ну а в целом, в главном ты это дело как, поддерживаешь?

– В целом – одобрям-с! Тряхнуть современных ворюг – что может быть лучше для бывшего душмана!

– Жди меня через пару дней, – Бобылев сдвинул рукав куртки вверх, обнажая циферблат часов, – в это же время.

Машина закрутилась, колеса ее сделали первые обороты, механизм залязгал, загрохотал, задымил… Бобылев напористо взялся за дело – он сколачивал боевую группу, добывал оружие, искал подходы к местной воинской части, к прапорщикам здешним, чтобы обзавестись стволами помощнее; Шотоев не отставал от него – занимался юридическим оформлением нового «товарищества», – и тоже, как и Бобылев, преуспел в этом.

От Бобылева Шотоев, как и обещал, отвел кинжалы горцев – два мрачных молодых человека на следующий день после его встречи с аксакалами рассчитались за комнату, которую снимали в частном доме на улице Красных Партизан, – сохранилась в кубанской столице и такая улица, несмотря на суматошные веяния времени и страсть новых хозяев жизни к переименованиям, сели в старый, чадящий сизым дымом жигуленок и отбыли домой.

Как это удалось сделать Шотоеву, неведомо никому – то ли он знал неведомое волшебное слово, то ли откупил Бобылева деньгами, хотя горцы – не те люди, которых можно взять деньгами (значит, к деньгам было добавлено еще что-то, очень весомое), то ли надавил на родственников убитого через своих родственников – никому это, кроме Шотоева, не было ведомо. Может быть, только Аллаху – богу Шотоева.

– Спасибо тебе, брат, – узнав об этом, благодарно и растроганно пробормотал Бобылев, сжал обеими руками руку Шотоева, – спасибо! Век не забуду. Умирать стану – обязательно вспомню об этом с благодарностью. Я – твой должник.

Шотоев внимательно и спокойно поглядывал на него, пошевеливал густыми бровями, похожими на маленькие шкурки свирепого дикого зверька – содрали их с неказистых хищников, хорошенько высушили и прилепили на лоб Шотоеву, – и ничего не говорил. Так он ничего и не сказал Бобылеву, хотя тому очень хотелось узнать, сколько он стоит и вообще почем ныне свобода на Руси для таких бедолаг, как он?

Кроме фельдшера городской больницы Семена Лапика и красавца Лехи Пыхтина, Бобылев нашел еще хорошего водителя – бывшего автогонщика, взявшего однажды призовое место на всесоюзных соревнованиях в Риге, но потом поломавшегося на тренировке Диму Федорчука, а Шотоев привел в создаваемое товарищество своего двоюродного брата Казбека Сараева – Кешу, как он называл его.

Посидев над списком, повидавшись с людьми – для этого собрали специально вечеринку в ресторане, расположенном в живописном месте, у воды, с белоснежными мазанками, крытыми соломой, обнесенными плетнем, на колах которого красовались глиняные горшки, крепко выпили – кроме, естественно, афганца, насмешливо поглядывавшего вокруг, – ему нравилось быть в пьяной компании трезвым, – и Шотоев, удовлетворенно кивнув, сказал Бобылеву:

– Ну что… С таким народом дело можно уже начинать.

– Не мало ли нас? Может, еще пару человек подыщем?

– Конечно, подыщем, но для начала хватит и столько. Дальше видно будет. По ходу дела будем, в общем, расширяться.

– Ладно, начинать, так начинать. – Бобылев вытянул жесткими, азартно подрагивающими пальцами сигарету из пачки, небрежно брошенной на стол Шотоевым, взял два фужера, один налил до краев, другой наполовину, тот, который был налит до середины, придвинул к Шотоеву, полный взял сам. – Ладно…

Шотоев сощурился насмешливо, в синих глазах его замерцал холод.

– А мне чего налил только половину?

– На полном не имею права настаивать. Наливать полный стакан – это сугубо русская традиция.

– Ну, горские традиции – тоже не такие усеченные. – Шотоев взял бутылку, наполнил фужер водкой, край в край, ровно.

– Прошу прощения, – виновато проговорил Бобылев.

– Это я на будущее, – сказал Шотоев, – чтоб знал.

– Водка всклень – на штаны пролить можно.

– Не путай меня с гимназистами подготовительного класса. – Шотоев пожевал твердыми губами, аккуратно подхватил фужер за пятак ножки, потянулся за четвертушкой лаваша – мягкой, очень свежей лепешки, обернул ею болезненно-хрупкий хрустальный стоячок ножки, пробормотал: – Водку на штаны? Никогда. Теперь… теперь можем выпить.

Пить он умел действительно мастерски, по-гусарски лихо, ни одна капля не пролилась у него из фужера на скатерть, потом смачно поцеловал донышко и поставил посудину на стол.

– Так, например, пил русский человек, гусар Денис Давыдов.

Глава третья

Осень на Кубани выпадает всякая: бывает, она мало чем отличается от лета – такая же жаркая, звонкая, с растекающимся на добрую половину неба солнцем, с птичьим гомоном и рядами крупного, дразняще аппетитного винограда, глядящего на дороги из-за плетней; бывает и грустной, очень похожей на подмосковную, когда увядание природы происходит на глазах и голые деревья обязательно вызывают озноб и боль, как вызывает боль всякое умирающее существо, по ночам долго не спится, в голову лезут разные тяжелые мысли, но потом снятся светлые детские сны, рождающие горькое чувство; бывает осень и черная, резкая, с ветрами и секущими разбойными ливнями…

Тогда по ночам на небе пропадают звезды, словно их кто-то ворует, и очень низко, задевая за деревья и оставляя на них лохмотья неряшливой плоти, носятся облака, мокрые тополя, кряхтя от ветра и ревматических болей, сбрасывают на землю целые дожди – если попадешь под порыв ветра, то мигом сделаешься мокрым, от макушки до пяток…

В черную безрадостную ночь группа Бобылева вышла на первое дело – решили тряхнуть торговца турецкими дубленками – ростовского грека, имевшего связи не только в Турции, но и у себя на исторической родине, и в Ливане среди тамошних армян, и в Израиле. Заелся торгаш, «мерседес» трехсотой модели купил себе – вызывающе серебристого, с жемчужным отливом цвета, жена его ездит на «форде», дочка на новеньких «Жигулях» девятой модели… Совсем охренел мужик!

– Из этого грека пора сделать лобио с подливкой из собственного сока, – угрюмо проговорил Бобылев, рассматривая продукцию Семена Лапика – австрийский пистолет, стреляющий теперь патронами от малокалиберной винтовки, с длинным, мало чем отличающимся от заводского глушителем, навернутым на ствол… Потом взял в руки ракетницу, которую Семен переделал не под ружейный, а под боевой автоматный патрон. Автоматные патроны и достать оказалось легче и были они убойнее всякого гусиного или утиного заряда. – от охотничьих же патронов только дыма да грохота было много, а пользы мало… – Либо превратить грека в гуляш, – добавил Бобылев прежним мрачным тоном, – это тоже будет неплохо.

Бобылев сам пристрелял новоиспеченный малокалиберный пистолет – прилепил к забору клочок газетной бумаги и дважды навскидку выстрелил в него. Оба раза попал. Похвалил работу Лапика:

– Молодец!

Лапик вообще имел золотые руки – мог из гвоздя сделать отмычку для сложного сейфа, из скрепки – циркуль, из ржавой полоски железа и двух мутных стекляшек – вполне сносный бинокль, из старого ножика – «шестеренку», убойное, очень грозное оружие воровского мира – финку о четырех лезвиях и так далее. Рукастый человек Лапик присутствовал при процедуре приемки.

– Я рад, что ты рад, – произнес он довольно: понравилось, что его похвалили… Поэт! А может, он говорил не как поэт, может, поэты говорят по-другому, этого Бобылев не знал. Ничего не сказал в ответ, промолчал.

К греку поехали втроем: Пыхтин, Бобылев, за рулем – Федорчук. Федорчук совершенно не был похож на гонщика, какого-нибудь Сенну или Шумахера, – невысокого роста, хлипкий, с узкой грудью и узкими плечами, из породы тех, кто до самой старости остаются мальчишками, щенками, – но машиной, рулем владел на «пять». Конечно, надо было бы взять с собой четвертого человека, шотоевского кузена, но тот отбыл в Среднюю Азию и пока еще не вернулся, Бобылев поиграл желваками, – недоволен был – и сказал тихо и жестко:

– Поедем втроем. Понять, что к чему, как надо действовать, мы сумеем и втроем.

– В тусклом свете фар плясал дождь – крупный, неприятный, от асфальтовых выбоин, в которых вода не задерживалась, стекала в уличные решетки, поднимался желтоватый грязный пар, с тополей и лип ветер сдирал последнюю листву, та тяжело шлепалась на землю, сверху сыпались обломки черных сгнивших веток, улицы были пустынны, не ходили даже полуночные трамваи, которые, казалось, вообще не имели привычки отдыхать, в эту хмурую осеннюю ночь все живое забилось в теплые углы, затихло, попряталось там.

– Ну и погода, – не удержался от реплики Федорчук, он все молчал, аккуратно объезжал лужи, боясь угодить в скрытую водой яму, сейчас не выдержал, заговорил, покачал удрученно головой.

– Хорошая погода, – отозвался на это Бобылев мрачным тоном. Он сидел рядом с водителем, подняв воротник куртки и посасывая чинарик «Примы» – родной отечественной сигареты, которую ценил выше заморских «кэмелов», «кентов» и «мальборо»; с крепкой, сводящей скулы «Примой» ему легче думалось, и вообще он чувствовал себя с этими сигаретами человеком, не то что с разным хваленым американским дерьмом (он так считал и так говорил – «дерьмо», так и больше никак), у которого нет ни крепости, ни вкуса. Недовольно шевельнул плечами: – Самый раз погода для наших дел.

– На гонках в такую погоду часто разбиваются, асфальт превращается хрен знает во что – он будто бы маслом бывает намазан, – сказал Федорчук и, поняв, что сказал не то, втянул голову в плечи.

Торговец дубленками по фамилии Попондопуло жил хоть и в центре, но в районе глухом – рядом находился завод, обнесенный бетонным забором, жилые дома стояли друг от друга далеко, так что, если грек и захочет позвать на помощь, подмога придет нескоро.

Жил грек на втором этаже – это тоже было удобно, – и шмотки нетяжело таскать, и скорость они в деле не потеряют, – на все про все они имели ровно семь минут, как подсчитал Бобылев, восемь минут уже были критическими, а десять – завальными.

Въехали прямо во двор. Двери подъезда выходили на детскую площадку, парадные, выводящие на улицу, были наглухо заколочены. Остановились под большим развесистым деревом – старым грецким орехом, чей толстый черный ствол промок, кажется, насквозь.

В доме не горело ни одного окна, спал дом целиком, с первого этажа по пятый, хотя, если приглядеться потщательнее, в последнем подъезде, под самой крышей, слабо светился ночничок, окно мерцало таинственно и, наверное, поэтому его так яростно захлестывал дождь, старался залепить грязью, сделать слепым.

– Картина Репина «Не ждали», вот как это называется. – Пыхтин ухмыльнулся.

– Картина Репина «Приплыли», – поправил его Бобылев, повернулся к водителю: – Развернись носом на выезд, мотор не глуши, пусть крутится на малых оборотах.

– Все, бригадир, будет, как велишь, – успокоил Федорчук старшого, – не тревожься.

– Пошли! – скомандовал Бобылев Пыхтину. – Помни только – у нас есть семь минут, понял? – Первым вошел в подъезд, скудно освещенный тусклой пятнадцатисвечовой лампочкой.

Хоть и теплилась жизнь в лампочке едва-едва, а и ее слабенький свет показался Бобылеву лишним, рукояткой ракетницы он стукнул по лампочке. Лампочка хлопнула слабенько, еле слышно, со звоном просыпалась под ноги и в подъезде все стало мрачным, черным, еле различимым, темнота дома слилась с темнотой улицы.

Бесшумно поднялись на второй этаж, где жил богатый грек Попондопуло. Тут также горела лампочка-пятнадцатисвечовка. Бобылев глянул на нее, словно бы не понимая, откуда она тут взялась, провел пальцем по двери квартиры – дверь была хлипкая, чуть перекошенная внизу, и Бобылев, не удержавшись, поцокал языком: богатый человек Попондопуло на деньгах сидит, на деньгах лежит, одеялом, сшитым из денег, накрывается, а вот железную дверь себе что-то не удосужился поставить.

Ошибочку допустил товарищ Попондопуло, и эта ошибка в его жизни будет последней. Бобылев выразительно глянул на Пыхтина:

– Лех-ха!

Тот молча наклонил голову, отошел от двери на два шага – ровно настолько позволяло узкое пространство лестничной площадки, и, оттолкнувшись ногой от противоположной стены, совершил резкий прыжок вперед, врубился плечом в дверь квартиры Попондопуло.

Дверь с треском оторвалась от петель, из пазов вывернулись два замковых языка, один, отлитый из порошкового сплава, переломился пополам, дверь влетела в прихожую квартиры и шлепнулась на пол. Пыхтин влетел в квартиру следом за дверью. Бобылев также шагнул в прихожую, включил свет – под потолком загорелась богатая хрустальная люстра, звякнула своими сверкающими висюльками, или, как их лучше назвать, – бирюльками?

В ту же секунду из комнаты выметнулся хозяин – маленький, лысый, с торчащими неряшливо, будто мочалки, в обе стороны остатками волос, в цветных, ниже колен, трусах, прокричал визгливо:

– Чего надо?

Пыхтин опередил Бобылева – выстрелил в грека первым, пуля всадилась хозяину в горло, он удивленно распахнул глаза – до сих пор не понял дядя, что происходит, притиснул к шее обе руки, крепко сдавил, перекрывая самому себе воздух, и тихо, всем телом, пополз вниз, на пол.

Сквозь пальцы брызнула кровь, через мгновение хлестнула струей, Попондопуло сжал рану еще сильнее, дернулся на полу раз, другой, и тогда Пыхтин, обрывая страдания грека, нагнулся и выстрелил ему в рот, резко отшатнулся назад, чтобы не испачкаться в крови.

Собственно, это был не тот выстрел, что обрезает мучения, это был контрольный выстрел – не дай бог, если в этой квартире останется кто-нибудь в живых. Это будет свидетель, а свидетелей оставлять ни в коем разе нельзя.

Попондопуло дернулся еще раз, скорчился на полу, как ребенок, и затих.

– Леха, быстро в левую комнату! – свистящим шепотом скомандовал Бобылев. – Я – в правую! – Увидел, что из-под двери справа пробилась полоска электрического света, только что было темно, а сейчас зажглась полоска, – метнулся туда, ногой ударил по двери, засек, что с кровати поднимается тонколицый, с круглыми девчоночьими глазами мальчишка лет десяти, выстрелил в него из ракетницы.

Автоматная пуля, выпущенная из ствола, обладала большой убойной силой, снесла мальчишке половину головы – только что с кровати поднимался живой мальчик, таращил испуганно глаза на незнакомого дядьку, и вдруг через какие-то считаные миги его не стало, вместо него на кровати сидела безголовая окровавленная кукла. Бобылев мельком глянул на куклу – тут контрольного выстрела делать уже не надо, потянул за низ тонкий, набитый пухом матрас и накрыл им безголового мальчишку – нечего на нервы действовать!

Увидел видеомагнитофон, рядом – полтора десятка кассет с фильмами, выдернул шнур магнитофона из розетки. Видеомагнитофоны – товар ходовой, надо взять, глянул на марку: машина японская, «хитачи». Услышал за спиной два негромких хлопка – кого-то из домочадцев грека пристрелил Афганец.

Молодец Леха, ни секунды не раздумывает, когда надо стрелять, автоматически нажимает на спусковой крючок – этому его научила война, не то ведь есть люди, которые, прежде чем нажать на курок, маются, потеют, прикладываются губами к иконе, просят прощения и только затем, потные, с дрожащими руками и коленями совершают выстрел. Бобылев презирал, более того, он ненавидел таких людей.

В детской комнате дорогих вещей быть не может и уж тем более не может быть денег, а у грека дома должна быть хорошая сумма в долларах, деньги, как правило, хранятся там, где обитают взрослые. Держа магнитофон в одной руке, ракетницу в другой, Бобылев метнулся в соседнюю комнату.