Пасквиль для Пушкина А. С.

Итак, завязав свои дальнейшие связи с Гончаровыми, Пушкин вернулся в Петербург с новыми планами. Теперь у него не было желания спорить, настаивать на своей либерализации с царем или возвращаться в один из легких поселений, обросших своей искренностью.

Шло время, и затхлым усердием свободы, как считал Пушкин, была жизнь в поселении своего имения в тихих и спокойных местах, где супротив его нраву было спокойно и умеренно.

Но не прошло и двух лет, как Наталья Ивановна Гончарова согласилась выдать одну из своих дочерей за поэта и прозаика А. С. Пушкина, и вскоре у них родилась первая дочь Мария.

Вторая встреча

Вторая встреча с Идалией Полетикой произошла по возвращении Александра Сергеевича Пушкина из Москвы, это был 1836 год. Однажды он возвращался с Пушкинских встреч на Пречистенке в доме, где он вырос, но бывал все реже, и часть этих комнат была заполнена новыми обывателями его известной фамилии по дяде Абрама Петровича Ганнибал.

Карета отъехала от дома, где они с бывшими лицеистами Языковым и двумя офицерами гусарского полка, разыграв на Моховой пасьянс в съемной квартире Языкова, двинулись по Фонтанке дальше, в сторону другого доходного дома мадам, чье имя было секретно для дальнего окружения их посетителей. В этом году 1836 году июньская жара предвещала полный разгул. Еще бы, ведь наконец закончена повесть – одна из немногих трудных работ творца и литератора – «Капитанская дочка». Карета с открытым верхом спешила, как только было можно, двигаясь вдоль Охотного ряда. Все четверо пассажиров в ней уселись, как и по направлению первоначального адреса в сторону дома Пушкина, там зачастую были встречи, посвященные его творчеству.

В этот день, 23 июня, не удовлетворившись в разговоре с книгопродавцем и издателем Смирдиным оценкой новой публицистики, компания ехала обсудить эту историю.

– Постой, постой, Александр Сергеевич, – сказал один из друзей поэта, юный Александр Карамзин, друг Языкова, веселый служивый Ахтырского гусарского полка, – а не взять ли нам еще по бутылочке?

Друг Пушкина Языков Николай часто оставался без денег, все денежное пособие тратя на своих друзей. Карета завернула, остановившись у бакалеи. Из нее вышли двое навеселе.

– Ха-ха-ха, Александр Сергеевич, – веселился Языков, – а вот толку непристойностей Смирдина слыхал?! Чаадаева объявили сумасшедшим! Краток век рассуждений, велик мир безмолвия! Чем они себя возомнили! Эй! Красавица! – заметил Языков шедших мимо девиц, он был изрядно выпивший.

– Не трепи так, Николаш, поколение нас рассудит, – сетовал на это Пушкин.

– А ты давай сам не заостряйся внимание царя. Пыл уйдет, все остудит, – съязвил без злобы ему славянофил.

В это время из магазина вышли друг Пушкина, юный Александр Карамзин, поручик лейб-гвардии, и его соратник по службе из конных войск.

– Ха-ха! – вскинул тот, держа кверху в обеих руках игристое шампанское. – Друзья! Теперь с полным комплектом к госпоже мадам де Хоспиталь!

Александр Сергеевич Пушкин не хотел ударяться в распитие спиртного, но отказ в печатании его новой книги испортил ему настроение. К тому же соратник по несчастью Чаадаев писал ему, что объединяло их, ему также было объявлено, что его поэзия никуда не годится, а лишь для умалишенных дураков.

– Господа, предлагаю выпить за то, чтобы наши невзгоды всегда обходили нас стороной. Эй! Кучер, нельзя ли полегче! – Александр Карамзин в очередной раз заметил плохую езду извозчика, тот лишь обернулся, все тут же поддержали негодование их друга.

– Да полно, Алексаша, задираться, едет себе человек, – посетовал на него товарищ, – вспомни, как сам на коне в шпору влезть не мог, едва затяжку нашел…

Поручик тут же вспомнил момент и расхохотался, другие были все во внимании.

– Так и косточки бы твои собирали.

– Так я же тогда на объезженном, думал, поеду, – сказал Карамзин.

– Даешь, жеребец – молодец-таки, не удержался от такого ездока, а галопом бы дернул… – подхватил.

– Ха-ха, выпивать, батенька, надо-ть реже! Вспомни, что подпоручик Гладышев-Дюбон сказывал: нет плохих скакунов, есть пьяные седоки!..

Все засмеялись.

– Ты скажи, зачем, дорогой, к сватье-то на коне собирался, взял бы повозку, да и то приняла бы она тебя… такого лихого-то гусара…

– А то не приняла бы, я же ей заплатил за полгода вперед, – Карамзин сделал глоток.

– Эх, сурок ты, Саша, вон глянь, как Александр Сергеевич на ровном месте любую фрейлину, что там… модистке юбку завернет, – подсказал Языков.

Скромный Пушкин был не доволен такой славой.

– И в постель, и в постель! А? Ха-ха…

Все снова рассмеялись шутке Языкова. Был солнечный яркий день, шумели листья деревьев, солнце, конечно, не настолько было ярко, и прохожие модницы не прятались в этот раз под свои зонтики. Но к началу полудня, наездившись, они вновь решили ехать к дому Языкова, народ в эти часы под конец недели вываливал на прогулки все, кто мог.

В следующий момент они свернули на Моховую.

– До Жуковского бы надо было проехать, Николай! – посоветовал другу Пушкин.

– Завтра заедем, чего там…

– И то правда, Александр Сергеевич, зайти завтра к Жуковскому, заглянем, чего он? – поддержал юный Карамзин.

Александр Карамзин был лично знаком с литературным критиком как наставником по орфографии, юный Карамзин с детства увлекался сочинительством. Как и по ранним годам, он был знаком с поэтом. Пушкин сделал несколько глотков из бутыли, предложенной Александром Николаевичем, с отцом которого Пушкин имел тесное знакомство по литературной деятельности.

– Эх, да, – согласился с ним Пушкин.

И он решил более не сожалеть о беспокоивших его делах и тут же развеять грусть новым четверостишием:

Коль ты к Смирдину войдешь,

Ничего там не найдешь.

– Вот завернул, Александр Сергеевич… – подбодрил его поручик Карамзин.

Ничего ты там ни купишь,

Лишь Сенковского толкнешь

Иль в Булгарина наступишь, —

оживился Пушкин, вспомнив юношеские лихие годы.

– Ой, глядите, кто идет la haute société11, – заметил Пушкин знакомую фрейлину на мостовой.

Все оглянулись. Это была Идалия Полетика с одной из своих подруг из светского общества.

– Останови, останови-ка, – Пушкин навеселе с раскрытыми объятиями выпрыгнул, направившись к Идалии.

– Мое почтение, самая дорогостоящая hetaere, – произнес Пушкин, неправильно трактуя свойство дорогая при всем почтении и заботе. Женщина на этот счет составила свое понимание. Пушкин попытался обнять ее, но та отстранилась, посматривая в сторону выскочившего из повозки и спешившего к ним юного гусара, который в этот раз находился в служебном отгуле.

– Мадам, – поклонился Карамзин, – нижайший поклон, позвольте вашу ручку поцеловать?

Другие оставались в карете, Карамзин не знал, кто перед ним, но она была известна Пушкину, этого было достаточно, чтобы воспользоваться знакомством с приятной особой.

– Мы с моим другом Александром, поэтом и затейником и любимцем женщин, перед вами спешим на бал представить свои кандидатуры. Мадам, вы бы со своей очаровательной спутницей могли бы составить нам потрясающую компанию.

Идалия из далекого прошлого все же симпатизировала Пушкину. Навеселе он попытался увести ее от влияния юнца, обхватить и поцеловать, та вновь отпихнула его.

Поэт не понимал, что происходит, и выругался.

– Flibbertigibbet12… – промолвил он и направился обратно в карету.

Идалия также отстранила от приятельницы поручика. Когда до юноши дошло, что у него были непозволительные выходки, он направился обратно в транспорт.

– Tricheuse13… Я же знаю как… tu as donné à mon ami des cornes14!

Пушкина пытался усмирить Языков и друга Карамзина.

– Успокойтесь вы, Александр Сергеевич, стоит ли того… со щеголихами любезничать, – останавливал его Языков, – трогай!

Махнул рукой извозчику.

– Ты знаешь, кто эта модница? – уязвленно озирался Карамзин, будто извиняясь за свои слова и действия.

– Жена командующего эскадрона кавалергардского полка! – Пушкин произнес, будто невзначай.

Младший Карамзин будто сразу бы протрезвел. Языков тут же нашел минуту съязвить над товарищем, сыном петербургского историка.

– Что, Сашка?! Съел! Ха-ха… – с издевкой смеялся будто про себя Языков, – теперь тебя попрут точно из гусар, придется тебе к брату в поселение двигаться, уток гонять. А, ха-ха, – шутил Языков.

Приятель Карамзина унтер-офицер лейб-гвардии второго эскадрона также внимал речи поэта-лейбориста.

– Ладно, брату по пасьянчику раскинем ладошками, и по домам, – предложил Языков, тут же успокаивая молодых гусар.

Карамзин отказался, Пушкин, болтая головой, на сиденье дремал.

– Ну, как хотел по домам, так по домам. Любезный, – обратился Языков к кучеру, заметив состояние друга, – к Мойке, 12 довезем Александра, а потом и я до дому.

Доставили А. С. Пушкина к четырем часам дня. Жена Наталья Николаевна встретила мужа спокойно.

– Кузьминична, уложите Александра Сергеевича.

Прибежала нянька с дворником-истопником. К ночи на вторые дни комнаты остывали. Раздели. Уложили. Наталья Николаевна была у детей.

План Идалии

В доме Полетиков. Проводив гостей и собираясь довести вечер в семейном кругу, Идалия Григорьевна, проведя некоторые часы с детьми, принимала их в детской комнате и читала детские книги. Сегодня 12 октября, она продолжила читать историческую быль из гомеровских историй Илиады «Одиссей, или странствия Уллиса», в которой подходили последние страницы о его приключениях на острове с великаном. Идалия Григорьевна не считала нужным давать детям знания о Библии в столь раннем возрасте: ее дочери Елизавете было всего четыре года от роду, причем под сопение малыша Александра, убаюканного кормилицей Еремеевной, Елизавета под приключения мореплавателя быстро засыпала, не дождавшись очередного продолжения истории. Но так было редко. И в этот раз обнадежена подкреплением для побуждения ко сну Идалия Григорьевна зачитывала с выражением поэму едва слышно, чтобы не разбудить малыша, и уже саму ее клонило ко сну.

– Мама, кто такой дэв? – спросил ребенок.

– Ну, это такой богатырь, но он не человек, что-то вроде… Да какая разница, спи давай, завтра дочитаем, – ответила ей Идалия.

Затушив свечу, женщина укрыла одеялом ребенку, поцеловав, приложила ладони к малышу, не желая его тревожить, и вышла из детской. Сама засыпая на ходу, она заметила, что часы в главной комнате еще показывали половину девятого, до того, как ложиться спать, она зашла в кабинет к мужу. Александр Михайлович достал из стола сигару и, закинув ноги на стол, решил под настроение, оставшееся с вечера, продолжить отдых в уединении.

– Куришь? – спросила спокойно его жена.

Тот, застигнутый в своих мыслях, поспешил остановиться. Он точно бы испугался нрава своей жены, но сам любил порядок в семье, и чтобы его уличили в подобных злострастиях…

– Я, дорогая, и не думал, как дети? – спросил Полетика.

– Спят, – она потянулась к мужу, как давно не делала.

Он обнял ее.

– Что-то не так? – спросил он.

– Нет, все хорошо. Я вот подумала…

– Да-да, дорогая? – Полетика любила свою жену, но больше ее взгляд.

Глубокий и словно бездонный, что уводил его глубоко от повседневности.

– Пушкин, он гений или человек, которому все сходит с рук? – озвучила она мысли, уже не глядя на мужа, но прижавшись к его груди.

– Опять ты про этого писателя? – он нежно отодвинул ее от себя, вглядываясь в ее образ, пытался узнать ее мысли.

– Да что ты… Никто мне так не дорог, как ты, дорогой, – улыбаясь, она успокаивала мужа.

Александр Полетика посчитал, что также погорячился, предъявив упрек жене. Он прижал ее к себе снова, Идалия Полетика была на голову ниже своего мужа, но в рост поэта.

– Прости, ты так сам увлечен им, и мне интересно стало, – сказала Идалия.

– Кстати, – вспомнил воодушевленный поэт Александр Полетика, – намедни я показывал ему свои стихи, он предложил кое-что попробовать в новом амплуа, и я пригласил ему в скором времени к нам, – сказал ротмистр кавалергардского полка.

Приглашение очень удивило его жену, но она не подала вида. Поэт втайне нравился этой женщине, но ни больше, ни меньше, чем ее муж.

На утро 16 октября в дом Полетиков пришло письмо – оповещение о неудобности посещения поэтом их четы и извинения.

– Каков наглец! – к вечеру того же дня Идалия высказала свои мнения по поводу отказа в визите поэта.

– Его приглашает сам кавалергард Его Величества, а он! Да кого он из себя возомнил?! Что он выше самого царя?!

В женщине словно кипел гнев. В самом деле это было только наигранностью, лишь игрой и занятием своей личности. Она развернулась к мужу Александру Михайловичу после того, как ее муж поделился с ней таким известием. Упоенный прошедшими выступлениями конниц и подготовкой манежных выступлений, он был некоторое время в доме. Но в следующий момент ему нужно было отлучиться, поэтому ему соблаговолили стечения обстоятельств.

– Быть может, он сам царю может давать какие-то указания, советы? Кто он, Александр?! – обратилась жена к мужу.

– Дорогая, ты много на себя берешь, считая, что Пушкин манипулирует царем. Ну, писатель, публицист, в крайнем случае, волевой слуга. Дорогая, он обожатель монархии!

Женщине нечего было сказать, да она и переключилась на более существенные дела, словно позабыв о своих высказываниях.

Прошло несколько дней. В доме Полетиков, как ощущалось хозяйкой, давно не было вечеров развлечений. Посетив один из вечерних приемов бала по случаю открытия железной дороги, с которого прошло месяц, царь Николай был увлечен и обрадован такой технологией, после затяжного его несогласования предложенной инженерами Германии «чудо-машины на паровом котле» он долго отстрачивал, но после первого проезда в новеньком вагоне еще долго восхвалял меж светскими людьми.

В доме Полетиков во время осенних холодов было уютно, тепло и светло. Утренний заморозок второго ноября на редкость был морозным по сравнению с предыдущими. Со дня проведения бала спустя сутки Идалия Григорьевна ожидала гостей. Тех же французских аристократов, одному из которых никак не было в отказе во внимании, разводящему офицеру кавалергардского полка, которому имелась возможность подняться по служебной лестнице. Как считал поручик Жорж Дантес.

Проживая в доходном месте на квартире у барона Геккерна, Дантес всегда желал выйти из его поля деятельности, но сохранял свою позицию единственной зацепкой как установкой нужных связей. В комнате до отъезда к Полетикам Геккерн было весьма скромен, вид его съемной комнаты бросался обилием многих книг.

– Да, прошу, милый Жорж, милости прошу, заходи, – сказал обрадованный барон гостю.

Он засиделся за столом и что-то писал в своей тетради, когда Любаша, горничная, предупредила его о появлении соседа по квартире. Дантес зашел внутрь комнаты, как к себе.

– Идалия Григорьевна Полетика дала мне приглашение появиться в ее доме, – Дантес не знал, что делать.

Но решил обратиться к своему другу. Геккерна словно оторвало от прописей, перо так и застыло в его руке.

– О! Величайшая из интриганок всего петербургского света, – пошутил барон, глядя на друга-соседа.

– Да интриганка, но все же весьма интересная особа, – Жорж присел на диван, на нем был домашний халат, он поджимал губы в раздумье.

– Лицо, весьма ничем не вызывающее… Харизма, – предположил Дантес, поручик кавалергардского полка.

Геккерн был на двадцать лет старше Дантеса, испытывал к нему повелительные чувства, терпел его характер лишь из-за того, что он был интересен ему в беседах, страдая от своих попыток переубедить его, после нескольких мнений об обществе России, которые часто затрагивали они при своих беседах в комнате у голландского подданного, кроме случаев увеселительных вечеров, что проводили они зачастую порознь, Геккерн после разговоров о делах Дантеса в тот вечер перешел к тому, что могло принести перелом в судьбе некоторых людей или же нет.

– И вновь эта интриганка, что она хочет, Жорж? – Геккерн вновь увлекся своими записями. Дантес задумчив, но без желания принялся к вольнодумию.

– Вполне возможно, что-то затевает… Быть может, свои любимые занятия… интриги?

Обоих это рассмешило.

– Вполне возможно, – на миг прервался Геккерн.

Далее Дантес не стал ему мешать.

– Увидимся намедни, мсье, – пошутил Дантес по-русски и направился к выходу.

Геккерн ответил ему вслед, не отрываясь от дел.

– Доброй ночи, Жорж.

– Любушка, – окликнул молодой француз гувернантку, выходя, – прикажи подать чаю к постели.

Он вышел, прикрыв тихо дверь.

2 ноября…

После бала и традиционного визита вежливости в намеченный Идалией Полетикой день она ждала особых людей – Жоржа Дантеса и дипломата Голландии Луи Геккерна. После четырех часов дня ближе к вечеру к дому на Моховой подъехала карета, из нее вслед за юным французским аристократом, едва задержавшись, вышел барон Геккерн, следовавший за своим названным сыном. По усыновлению Дантеса сам же Геккерн хитрил: ему нужен был близкий человек, напарник для уединения, чтобы было с кем проводить вечера по интересам и общению. Но юноша был столь увлечен светскими делами, что барышни, как считал барон, его отвлекали от него, он посчитал, что статус «сына барона» мог бы помочь ему в сближении с Дантесом, и предложил быть его «сыном». Его план не удался: Дантес все больше рвался в центр своих амбиций. Теперь на Моховой, 41 он с нетерпением рвался к чете Полетиков.

Внезапный шквал ветра сорвал цилиндр Луи Геккерна, Дантес поспешил отреагировать.

– Болван, – обратился он кучеру, – что ты сидишь, беги…

Указывал он в сторону улетающего головного убора. Извозчик не спеша слез, положил вожжи и, лишь перейдя на бег, ухватил шляпу барона. Вернув, он получил вознаграждение в двадцать копеек, что было больше, чем за провоз их экипажа. Наконец гости прибыли внутрь. Разделись, гувернантка приняла одежды гостей.

– Ви знаете, Идалия Григорьевна, какой сегодня шквал ветра? – высказался хозяйке молодой француз.

Идалия сделала удивленное лицо, в целом, ее не интересовала погода, но лишь приезд нужных ей людей. Потом она подивилась отсутствию барона. Геккерн отказался у входа в дом со словами на плохое самочувствие. Долго уговаривать его не пришлось, Дантес видел скрытые намерения в «отце», его ревность к хозяйке по отношению к приемному сыну.

– А что барон? – спросила хозяйка. – Я же приглашала обоих, – с кокетливой улыбкой она уставилась на поручика-француза.

– Случился болезни синдром хитрости… – пошутил Дантес.

Он рассмешил Идалию Полетику. Она всегда была рада видеть красавца и весельчака Жоржа Дантеса.

– Мне вашей шуткой можно бы увеселить мою кузину, – не без доли кокетства продолжила Идалия.

Полгода назад

Полгода назад Дантес получил анонимное письмо, являющееся объяснением чувств к нему. И о догадывающейся признательности его обладателю анонимки. Дантес в первую очередь решил тогда поделиться письмом со своим другом, соседом и единственным, кому он мог доверять в России.

– Она мне прислала письмо, мой отец, – уточнил Дантес.

Жорж Шарль знал об игривом отношении своего покровителя, что вырастало в весьма узкое обоюдное отношение к нему, за что Дантес недолюбливал своего соотечественника. Они встречались в комнате у дипломата, с трудом сдерживая коммаскуляции одного к другому. Дантес, как всегда, уселся на диван, придав форму преобладания положения, раскинув на спинке руку, держа в другой письмо. Геккерн не знал, что делать. Приемный сын не часто бывал в его апартаментах, и в этот раз он вел себя не так примерно, как желал барон, но ему было трудно в чем-либо возразить. Геккерн знал, о ком идет речь, он встал, походил по комнате. Луи Геккерн был одет в свой домашний халат с биркой герба французской империи с левой стороны, Дантес в своем светском одеянии, как пришел с улицы, тут же направился в общество барона. Кинув на диван пальто, проигнорировал гувернантку.

– Ты никак не успокоишься со своей рыжицей? – спросил Луи.

– Отец, барон! Как ты не понимаешь, это цветок, это ранняя пташка, что блистает среди иголок светской лиственницы. А ее муж сам по себе – «божья коровка», если бы не его положение, я бы давно занялся Идалией Григорьевной, – негодовал Дантес.

Геккерн не знал, что ответить, не показывая вида, он также негодовал. Засунув руки в карманы, покосился на стол, он желал отвлечься в своих листках.

– Не понимаю, что тебе в этой сквернословке. Обожжешься, Жорж! Примет, тебя раскрутит так, что будет не она виновата, а ты из последней двери выйдешь, – учил его барон.

– Вернешься на родину если не с позором, то с очернением в свете России, – негодовал Луи Геккерн.

– Не волнуйся, папаша, – съязвил Дантес.

Геккерн жалел в последнее время о содействии юному франту.

– Рыжая будет моей! Еще раз… – проскользнуло у Дантеса.

Что крайне удивило Луи, он тут же бросился к письменному столу, поскорей уйдя в свои мысли. Дантес понимал его, и ему было жаль пятидесятилетнего барона.

– Зачем только, – размышлял Дантес, – почему анонимка… Чего бояться… Не понимаю.

Дантес ожидал ответа, зачем он, собственно, и пришел к барону. Тот не отвлекался.

– Быть может, не она… – покосился поручик на земляка.

Луи не отвлекался, он, взяв перо в руку, иногда делал какие-то пометки.

– Быть может… Бобринская?.. Милая подружка… Меня к ней тянет, – гадал Дантес, но не стал уповать на воспоминания о фривольности и недоступности жены сахарного промышленника.

– Но она весьма неприхотлива и скучна. Нет, она не способна на интриги, – рассуждал про себя поручик.

Геккерн на мгновение обернулся.

– Быть может, Натали?.. – копался вглубь своих вожделений кавалергард. – Пушкина?

Он обратил внимание на барона, тот вновь ушел в свою работу.

– Наталья Николаевна… Наташа, – сказал он по-русски, – умна, миловидна… И что этому сумасброду Пушкину так везет с красотками?!

Сказал он после некоторого молчания. Геккерн не выдержал, он отбросил перо.

– Разберись уже со своими кокетками, Жорж! – предложил ему барон Луи Геккерн.

«Не то я сойду с ума», – подумал он тут же.

– Довольно же! – Дантес вскочил, сказав это прежде всего себе. – Сегодня все и решится. Я на Моховую!

Дантес, забрав пальто, исчез.

Дантес с Натали

Первая встреча Дантеса с Натали Гончаровой произошла на балу у Вяземских к позднему времени по часам, когда увеселение было в самом разгаре. Жорж Дантес, увлекшись одной из дам светского общества, быстро остыл к ней, заприметив жену Пушкина: та находилась поодаль от танцев в окружении молодых офицеров и дам ее окружения. Перед началом мазурки, где можно было легко передавать партнерам друг другу привлечения – танец своего рода – душа бала, цель влюбленных, Наталья Николаевна отказала унтер-офицеру, вспыльчивому новому красавцу, но лишь от того, что была замужем. Пушкин в то время отсутствовал, был в Болдино.

Тайные письма, посвященные жене Пушкина Дантесом, прекратились лишь по возвращении поэта, однако, скорей, не по воле француза-кавалергарда, но из-за новой подруги – жены ротмистра его полка Идалии Полетики. Общаясь с кузиной, Идалия не раз упоминала о юном Жорже Дантесе после случая, как ненароком обронила жалобу Наталия об Александре Сергеевиче.

– Скучный он, Идалия, – разговор произошел по приезде тетки Наталии Николаевны, поселившейся у Пушкиных в доме Жадимеровского у Красного моста.

– Ах, ах, ах, Натали, будет тебе думать о муже, рядом столько необычайных и талантливых мужчин, и кто-то даже из них весьма юн в своем обществе, а значит, есть шанс нового желания… – позаимствовала Идалия Наталии Гончаровой совет.

Пушкина зачастую сетовала на вольнодумие поэта, едва ли задумывавшегося об идеях, как о целенаправленности и устоях быта, все больше увлекавшегося своим творчества и игнорировавшего ее посвящение в свои планы. Однако же он устанавливал себя в обществе как мужа с семейным бытом, заботами и устойчивым положением поэта.

– Как бы ты, дорогая, за ним в Сибирь не погналась, – откровенничала Полетика о Пушкине.

Сестры общались, оставшись наедине, пока их тетка общалась с детьми в других комнатах. Заходила Кузьминична, принесла чай. Идалия взяла из сервиза конфету на столике. Нянька ушла.

– Да что ты, Идалия, я бы не пережила таких вопросов, – сказала Наталья, – я бы отравилась.

– Дурочка, хи-хи. Ладно, оставайся при своем муже, рожай ему, кстати, как ребятишки-то?

– Хорошо, – ответила Пушкина.

– Ну и хорошо, – сказала Идалия.

На плечах Полетики был велюровый платок, прикрывающий декольте, Натали носила одежду с рукавами, и против сестриной прически ее волосы всегда были в пучке, у Идалии Григорьевны были распущенные до плеч вьющиеся локоны, она тем самым демонстрировала свой редкий цвет волос, а о скрытом корсете она умалчивала. Далее разговор был о светских приемах, нововведениях в образе моды, как на шляпках водились новые украшения. Попытались вспомнить новый гимн, прославлявший царя, и вскоре после недолгого чаепития они переместились в гостиную к детям.