Барин-Шабарин 2

– В учении строптивость – помеха. За то не беспокойтесь, – сказал я и позвал еще одного бойца, но уже из своих. – Держи, Петро, нож, направляй на меня!

Немного посомневавшись, десятник, а еще и кузнец Петро так и сделал.

– Вот, – быстро забрав нож у Петро, сказал я.

Все достаточно просто, если только противник не ожидает таких действий. Я отвлек Петро толчком в плечо, а после забрал, схватив за лезвие, нож.

– А ну-ка! – все тот же старший над казаками решил так же поиграться ножиком.

Хлопок в бок, и правой рукой я выдергиваю нож из рук казака. В этот раз пришлось чуть сильнее схватиться за лезвие, благо, что до того я надел перчатки, а то здорово рассёк бы пальцы.

– Не… А еще? – недоуменно посмотрев на свою руку, в которой только что держал нож, сказал казак.

Второй раз уже не получилось, только перчатку порезал.

– Вот! – победно воскликнул казак.

– Так-то оно и есть, что «вот». Но ты же во второй раз знал, что я буду делать, вот только и думал о том, сжал нож сильнее. А коли не знаешь? То-то, – я наставительно поднял указательный палец кверху.

Ко мне уже подошел сам Матвей Иванович, видимо, также пожелавший проверить свою, а прежде всего, мою реакцию, но…

– Барин! Вакула с хлопцами скачут, а с ними карета, – прокричал один из мужиков.

Я посмотрел на дорогу, ведущую через парк, где уже были заложены сразу четыре домика. Да, ехала карета, а сопровождали ее пятеро моих дружинников. Но я же сказал, чтобы никого не пропускали? Что за новости! Нопороть горячку я не стал, а решил дождаться, когда подъедут.

Сам подошел к карете, показавшейся мне знакомой. Дверцы отворил мужик-кучер, и оттуда…

– Вы? Тты?.. Что ты тут делаешь? Зачем приехала? – спросил я.

Глава 4

– Вы что, совсем не рады меня видеть? – спросила Эльза.

Я не сразу ответил, а продолжал стоять в некотором недоумении. Первое, что в голову пришло, так это послать чертовку к её братьям-чертям. И несмотря на то, что в голове всплыли подробности нашего времяпровождения с этой привлекательной особой, оказавшейся столь навязчивой, я не не готов был теперь заключить Эльзу Шварцберг в объятия.

– Отойдём немного в сторону, – сказал я, взяв Эльзу за руку, которую перед тем все же удосужился поцеловать, и отведя подальше от любопытствующего народа.

Краем зрения я заметил возмущённое личико Марии, но мне было наплевать в данный момент на чувства и эмоции Марии Александровны. Мы с ней объяснились. Более чем конкретно, я определил свойства наших взаимоотношений и возвращаться к теме более не намерен. Может, такое мое грубое отношение с Машей компенсирует то, что я готов ей предложить работу не на голом энтузиазме, как бы эти слова ни звучали двусмысленно в отношении бывшей проститутки, а на окладе, как архитектору. Надеюсь, что денег у Жебокрицкого я экспроприировал достаточно и для этого тоже.

– Я покажусь вам грубым, но и вы, Эльза, не можете не понимать, что свалиться вот так, как снег на голову, – это нарушить любые рамки приличия. Объяснитесь! – решительно сказал я

Женщина потупила глазки, профессионально играя своей мимикой, демонстрируя мне извечные женские приёмы. Сейчас, по идее, я должен был в полной мере ощутить свою неправоту, вероятно, извиниться за резкость, а после она бы начала вить из меня верёвки.

– Ну вот, ты уже начал называть меня на «вы», – на томном вздохе, с театрально сыгранным разочарованием, сказала Эльза.

– Я не обещал на вас жениться, фрау Шварцберг, вы сами пришли ко мне ночью. Я не вижу ничего, чем мог бы вас обидеть. Более того, мне даже показалось, что это не я воспользовался доверчивостью женщины, а вы сделали то, чего хотели. В тот момент и я этого хотел, ни о чём не жалею, более того, вспоминаю о нашей встрече с теплотой. Но это ничего не меняет. Зачем Вы здесь? – всё с той же настойчивостью говорил я.

– Не извольте беспокоиться, сударь, я к тебе, Алёша, прибыла проездом. Решила уехать во Францию, – сообщила мне бывшая хозяйка доходного дома в Екатеринославе.

– Разве вам не известно, что происходит во Франции? Там же нынче революция. Или же вы столь воспылали стремлением к свободе, равенству и братству? – спрашивал я.

Действительно, начало 1848 года для Франции оказалось бурным временем. Из газет пока только известно, что французы лишь негодуют из-за политики своего короля, прозванным «король-буржуа». Вероятно, здесь я несколько проговорился, зная, чем должно всё дело закончиться. Пока ещё непонятно, какими эти события станут судьбоносными не только для Франции, но и для всей Европы.

Но Эльзу мои знания из будущего не смутили.

– Я к вам с деловым предложением приехала, в том числе. У меня есть свободные средства, а я кое-что помню из того, что вы говорили, как именно собираетесь устраивать своё поместье. Мой отец и мой дед были предприимчивыми немцами, и я тоже чувствую, где может быть выгода. Не согласитесь ли вы принять меня в долю в каком-нибудь из своих прожектов? – сказала Эльза, заставляя меня больше удивиться предложению, нежели даже самому факту её приезда.

Почему-то никак не укладывалось в голове то, что мое поместье, как и я сам, на данный момент кому-то видится перспективным. Нет, я-то уверен в том, что так оно и есть. Вместе с тем, все факты должны указывать иным людям об обратном. По крайней мере, я ещё не расплатился со всеми своими долгами, мой дом сожжён… А тут – прожекты, инвестиции.

– Неожиданно, – выдавил я из себя.

– Когда-то мой покойный муж произнес мудрые слова: нельзя складывать все деньги в один мешок. Есть большая вероятность того, что, отправившись во Францию, я потеряю всё своё не столь и большое состояние. Мне нужно будет куда-то возвращаться, и я хочу быть уверена, что какие-то деньги, мои деньги, находятся в надёжных руках, – будто читала текст или декламировала заученные слова, говорила Эльза.

– О какой сумме может идти речь? – спросил я.

Эльза закусила губу, будто прямо сейчас в уме считала. Вот только у меня складывалось убеждение, что всё уже давно рассчитано, подсчитано, и мне выдаётся лишь ранее выверенная информация.

– Думаю, что двумя тысячами я смогу вложиться. Вы обмолвились мне про то, что хотели бы прикупить у графа Бобринского уже готовый сахарный заводик? Так вот, я узнавала, что это можно сделать за тысячу семьсот рублей серебром, – продолжала удивлять меня своими познаниями Эльза.

Хотя чего ещё ждать от этих православных с протестантской душонкой русских немцев?

Российской империи несказанно повезло, что у неё есть такой внук Екатерины Великой и Григория Орлова, как граф Бобринский. Этот потомок царственного адюльтера – очень грамотный предприниматель и даже, наверное, изобретатель. Именно с его плугами моя мастерская конкурирует в Екатеринославе. Вернее, не совсем так. Пока до того, чтобы стать полноценным конкурентом Бобринскому, мне далеко. Пока…

Между тем, не только изготовлением металлических орудий труда промышляет Бобринский. В своих огромных поместьях, в основном, сконцентрированных в Малороссии, Алексей Алексеевич Бобринский производит невероятное количество сахара, уже выбивая отечественной оглоблей из этого бизнеса и англичан, и французов.

А ещё в чём повезло России, и что далеко не все осознают, – Бобринский готов продавать не только свои изделия, тот же сахар и подсолнечное масло, он предлагает помещикам покупать готовые заводы. То есть не сами здания и сооружения, конечно, а все те механизмы и алгоритмы, которые используются при усовершенствованной Алексеем Алексеевичем технологии изготовления сахара из свёклы.

– Если вы займётесь этим сами, то… – я хотел сказать, что, мол, оставайтесь столько, сколько захотите.

Вот только всё равно что-то не вязалось в словах Эльзы. С чего ей так мне помогать? Или это я просто недооцениваю женские чувства? Ну, так в этом я не специалист. Могу вот только так: рубить правду-матку, отшивая любых, даже весьма миловидных лиц женского пола.

– Я прибыла со своим помощником и помощницей-служанкой. Если вы приютите нас, буквально до того времени, пока не заработает сахарный заводик, я всё сделаю по устройству на ваших землях завода на паях. Мои шестьдесят долей, это в счёт будущей покупки вами сахарной свеклы – такая вот вам щедрость от меня в знак нашей… дружбы. Я имею выходы на графа Бобринского. Его управляющие неоднократно останавливались именно в моём доходном доме.

«И я даже не хочу думать о том, как ты налаживала с ним контакт, используя „выходы“ – волей- неволей пронеслось у меня в голове.

Впрочем, на Эльзу я, может, зря надумывал. Если с Машей было всё понятно – она элитная эскортница Екатеринославской губернии, то об Эльзе Шварцберг лишь ходили слухи, не подкреплённые никаким фактами. Или же эти факты были мне незнакомы.

– А вы занимались когда-нибудь… организацией балов или великосветских, пусть губернских, приемов? – спросил я, задумываясь, как ещё использовать эту неожиданно появившуюся женщину.

– Пожалуй, что и да. Когда устраивал балы вице-губернатор, господин Кулагин, я помогала ресторации Морица с организацией приёма.

– Что ж, отвечу так – не в правилах честного дворянина оставлять людей без крова. Так что милости прошу, живите у меня, мой скромный дом хлебосолен для мимо проезжающих гостей, – я соглашался, но внимательно, старательно расставлял акценты.

На самом деле подобные заявления выглядели достаточно грубо. Эльза могла рассчитывать на некоторое особое положение уже потому, что ранее мы были знакомы.

В дворянской среде принято, что, когда дворяне путешествуют, они имеют возможность остановиться в любой помещицкой усадьбе, даже если хозяева и не дома, правда, последнее – всё же моветон. Этой традицией порой злоупотребляют некоторые не особо богатые помещики, предпочитающие чаще ездить из губернии в губернию, чем находиться у себя.

Вместе с тем, могло случаться и так, что гости останавливались у хозяев на месяц и более. И не видели в том злоупотребления гостеприимством, чаще всего. Подобное можно объяснить не только наглостью дорогих во всех смыслах гостей, но и тем, что жизнь помещиков не всегда изобилует весельем. И возможность поговорить с кем-либо из образованных людей стоит постоя гостей длиною в месяц. Порой помещики обучают своих крепостных крестьян французскому, заставляют читать Вольтера, Шекспира и всех прочих, только бы получить возможность, за ужином основательно подзаправившись, пообщаться на умные темы.

А тут приезжают люди, которые учились чему-нибудь и как-нибудь и могут вставить емкую фразу, специально для того заученную, поддержать практически любой разговор.

А эта гостья ещё и с дополнительным функционалом прибыла… Вот с ней кобениться не стану.

– Ну ты и ходок, Лёшка, – сказал Матвей Иванович, когда я, оставив чуть в стороне Эльзу, вернулся к нему.

И непонятно было мне, чего в этой фразе больше: осуждения или же похвалы, гордости за лихого крестника, который урвал ещё одну девицу.

Я лишь пожал плечами. Объяснять ничего не хотелось. Это моё дело, я никого не обижаю, принуждая жить рядом с собой или вместе со мной. Более того, если даже кажется, что я создаю некий гарем, чтобы компенсировать отсутствие сералек, то это лишь мираж.

Да я даже Параску к себе не призываю, её вовсе пока отстранил от хозяйственных дел. Хотя мужской организм, особенно с началом интенсивных тренировок и с восстановлением той формы, к которой я стремлюсь, требует женского тепла и ласки.

Я отказал Марии Александровне, желая сделать её своим другом, а также использовать девушку по иному назначению: мне кажется, она всё-таки может стать неплохим архитектором, по крайней мере, моего местного помещичьего разлива.

Так что никакого гарема тут нет. Есть только некое недопонимание ситуации, почему это бабы липнут ко мне, как мухи на… нет, лучше другое сравнение, с пчёлами и мёдом. Возможно, я недурен собой, так как всё то щегольское, что во мне было, включая усы, всё сохранено. Вероятно, я стал более решительным в своих делах. А ещё мне кажется, что женщины часто чувствуют сильного мужчину. Вот он может быть неказистым, далеко не красавцем, но при этом у него успех у женщин. Всё потому, что мужик настоящий. Я – настоящий!

– Ах, повеса! Всё-таки, Алексей Петрович, я несказанно рада, что сговорена теперь с достойным человеком, – проворчала Настасья Матвеевна и поспешила за своим отцом, уже повернувшим коня в направлении своего поместья.

– И я рад вашему счастью, любезная Настасья Матвеевна, – вслед девице прокричал я.

Между тем казачки, кто чуть смелее, засмеялись, а моя дружина, отворачивая глаза, улыбалась. Но смотрели мужики на ситуацию даже с некой завистью. Как же… такие бабы, а Настасья для них – вообще сок, едва ли не дерутся за барина. Уверен, что если бы я спросил совета у кого из казачков Картамонова, то мне бы рекомендовали всех баб скопом иметь рядом с собою, чтобы сэкономить на дровах и не топить печь, ибо столько женщин всяко согреет любого мужика. Правда, наверняка тот, кто это посоветовал бы, моментально получил бы в глаз от Матвея Ивановича, так как таким намёком было бы сказано и про его дочь. А потом ещё и плетью был бы отхожен словоблудец.

– Саломея! – прокричал я, подозревая, что девчонка должна быть где-то недалеко.

Она, как и все нормальные девицы, сторонилась большого скопления мужчин. Между тем, если я где не верхом, а возле дома, или обхаживаю ближайшие поля или в мастерской, Саломея обычно где-то рядом.

– Я здеся, барин, – будто бы вынырнула из-за угла дома девчонка.

– Госпожу Эльзу Шварцберг сопроводи в дом, определи ей всю левую половину с тремя комнатами. Людей её рассели в хозяйственных комнатах, – приказывал я и не понимал, почему Саломея потупила глаза и нервно поглаживает ножкой землю.

Пускай девчонка уже оформляется в девушку, но, к своему счастью, да и счастью Саломеи, я не чувствую от неё никаких эмоций, которые могли бы испытывать девочки-подростки ко взрослому мужчине. Тогда в чём же проблема замешательства? Вот я и спросил напрямую.

– Так, барин, постель же… почитай, что большая часть белья вся сгорела. На четыре кровати-то и найдётся, более нема, – объяснила свою жеманность Саломея.

– В тесноте, да не в обиде! – сказал я и направился в дом, чтобы быстрее позавтракать и убегать от общения с женщинами.

Иначе можно в нём завязнуть.

Кстати, вдруг вспомнился такой сериал, как «Великолепный век», про гарем султана Сулеймана Великолепного. Я этот фильм не смотрел, не мой жанр, но, когда приезжал к матери, хотел я того или не хотел, но узнавал весь сюжет. Она просто жила сериалом. Так что я слушал, проявляя уважение к истинно любимой женщине. Так вот у меня возник один вопрос: а как вообще получилось, что Сулейман был прозван Великолепным, если он только и занимался тем, что разгребал интриги и склоки внутри своего гарема? Вот-вот. Что-то наврали сценаристы того фильма. Либо женщины, либо работа.

Наскоро перекусив овсяной кашей и тремя вареными яйцами, я спешно направился прочь из дома.

– Со мной идти не надо! – строго сказал я, когда Петро и ещё пятеро молодцов увязались следом. – Ждите возле мастерской, я скоро туда подойду. В лес сходить мне надобно.

Мужики улыбнулись, но быстро посерьёзнели, наверняка, если бы про посещение леса сказал не я, то последовали бы шуточки про то, чтобы кто за задницу не укусил, когда присяду, или про то, что ещё лопухи не созрели. А я сперва даже и не подумал, чем бы можно оправдать свой уход в лес.

Было одно дело, которое гложило и саднило, любопытство съедало. Я же так и не посмотрел, что именно тогда уволок из кабинета Жебокрицкого. Возможно, стоило бы пару дней подождать, или хотя бы ночью отправиться к тайнику, но я опасался опоздать. Всё шло к тому, что скоро начнётся дождь, а земля и так мокрая, да и добычу я лишь чуть прикопал, и был риск вымочить и документы, и деньги, а возможно, и полностью их испортить. Учитывая современные чернила и то, что мой вещмешок – это всего лишь не сильно плотная шерстяная ткань, я рисковал потерять все то, что с таким огоньком добывал.

Через двадцать минут я уже развязывал тесёмку вещмешка. Отложив в сторону пустой кувшин, из-за которого всё внутри провоняло то ли спиртом, то ли больше смолой, я взял три стопки ассигнаций, перевязанных бечевкой. Деньги, признаюсь, радовали глаз.

По номиналу бумажек и примерному количеству ассигнаций я сделал вывод, что здесь не менее двадцати пяти тысяч рублей ассигнациями. Если весьма грубо разделить это на три с половиной, получится сумма более чем в семь тысяч серебряных рублей. Много, но никак не те десять тысяч, которые мне пытался предъявить Лавр Петрович.

Был бы я податлив на всякую мистику, а с моим перемещением в прошлое немудрено было не только в оккультное уверовать, но и с ума сойти, то подумал бы, что в этих ассигнациях ровно то количество денег, которое мне понадобилось бы для раздачи всех долгов.

Но не так-то просто ими воспользоваться. Если я начну сейчас массово тратить ассигнации или даже переведу их в серебряные рубли, начну тратить на большие покупки, у думающих людей сразу возникнут вопросы. А недооценивать разум человеческий нельзя, особенно алчных людей. Жебокрицкий догадается.

Я не стал тратить время на то, чтобы посчитать деньги. Это было бы долго, а мне ещё нужно было так перепрятать экспроприированное, чтобы оно не подверглось размоканию.

А вот на стопку документов я постарался, пусть и бегло, но всё же обратить свое внимание. Я пролистал какие-то купчие, что-то вроде Инвентаря, из тех, что вводились министром внутренних дел Киселёвым главным документом землепользования в Малороссии и Белоруссии. И всё это мне казалось малозначительным. Однако, уже отложив этот Инвентарь, я вновь взял сшитые три странички, раскрыл их и посмотрел.

– Ох, и ни хрена же себе! – воскликнул я.

Быстро оглядевшись по сторонам, замолчав и прислушавшись к шумам, с облегчением вздохнул – на мой голос пока никто не прибежал. Но всё же вести себя нужно тише.

В Инвентаре, представлявшем собой полное описание поместья Жебокрицкого, с количеством крестьян, домов, сервитутов в виде леса, озера и части реки, орудий труда, скота, была обнаружена прелюбопытнейшая карта…

– А у Жабы-то на моей территории, получается, что деревушка стоит, – со злостью прошептал я.

Вот теперь у меня отлегло с души. То, что я спалил кабинет Жебокрицкого, – вполне адекватный ответ на его деяние. Что взял деньги – тоже.

Что у каждого имения есть чётко очерченные границы, я знал. По тому документу, что я нашёл у себя, который, слава Богу, повез с собой на всякий случай на судебное разбирательство, так что он не сгорел в пожаре, моё поместье как-то неровно отрезано. Будто бы вырезан неслабый такой участок земли. Везде идёт чёткими линиями ромб, но он ломается как раз на одной деревушке с выходом на реку Самару.

Между тем, в Инвентаре Жебокрицкого значится именно прямой ромб или, скорее всего, прямоугольник, и в описании имения соседа этой деревушки нет. Границы чужого имения чётко очерчены прямыми линиями, изгибаясь лишь вдоль речки Самара. Несложно догадаться, что каким-то, явно не законным, образом соседушка заграбастал себе деревушку.

Почему же он тогда не оформил её должным образом? Не успел, поленился? Но ведь Жебокрицкий педант в документах. Или же потому, что не хватило денег на взятку тому же вице-губернатору, ведущему все хозяйственные и земельные дела в губернии?

Уже чуть внимательнее покопавшись в документах, я обнаружил и другую бумагу. Здесь были описаны все деревни, которые принадлежат Жебокрицкому, и поставлена печать с подписью до боли известного мне чиновника, знаменитого теперь наличием слабого желудка. Земский исправник Молчанов подписал документ, в котором, в отличие от Инвентаря, описывается МОЯ деревня, часть леса, реки…

Не сказать, что я стал специалистом в сфере права Российской империи середины девятнадцатого века. Но, насколько я знаю (пришлось почитать об этом перед судом), после реформы Киселёва именно Инвентарь является основополагающим документом при любых земельных спорах. Если бы не было у меня понимания, какое ворьё и жульё сидит на чиновничьих стульях в Екатеринославе, то я сразу подумал бы судиться наново.

Жульё или нет, а я найду возможность, чтобы вернуть своё. Пусть там деревушка всего-то на одиннадцать дворов, но земельки прирезано к ней немало, никак не меньше двух сотен десятин. Да и это не так важно. Просто всё, что моё – должно оставаться моим же.

Завернув деньги и документы в холстину, после ещё раз обмотав шерстяной тканью, в том же вещмешке я вновь зарыл свой клад, или даже сокровище, поглубже, под камень, чтобы меньше промокло.

Не сильно ли я задержался? Впрочем, всякие проблемы могут возникнуть у человека в лесу. Но нужно спешить, мне еще сегодня медогонку и первые рамочные ульи принимать. Нужно же не только забирать деньги у соседей, но и самому зарабатывать. Планов громадье, только не нарушили бы мне их еще каким поджогом.

С этими мыслями я вышел из леса и обрадовался первым каплям, шлёпавшимся мне на темно-русую макушку. Если будет сильный дождь, то даже прихвостни Жебокрицкого не отважатся соваться. Потому пока что я смогу спокойно поработать в мастерской.

Глава 5

Командиром мастеровых, как почему-то принято было называть начальника мастерской, был Козьма Иванович Проташин, отец Саломеи. Стало быть, Саломеи Козьминичны. Проташин – мужик во всех отношениях основательный. Наверное, от этой серьёзности он всегда имел чуть хмурый вид, будто недовольный чем-то. Цену себе знал и не чинился. Можно было подумать о том, что он так ведет себя именно со мной, но я уже знал, что и мой покойный батюшка позволял мастеровому разговаривать с собою почти как с равным.

Рабочая одежда у Козьмы была такой, что не каждый крестьянин позволит себе в праздники надеть: плотная, шерстяная. Козьма был светловолосым, короткостриженым, и бороду тоже стриг. Проташин не выдавался в плечах, как это свойственно многим кузнецам, но был крепким и с немалыми кулаками. Ну, не зря же мой реципиент побаивался отца Саломеи, несмотря на то, что был барином.

Я уже знал всю подноготную, почему этот мастер работает именно в моём поместье, а не где-нибудь, скажем, мастеровым на Луганском заводе или Тульском. Кстати, ранее он и там, и там работал.

Как это часто бывает с русским человеком, виновата слабость мужская перед алкоголем. Слава Богу, что в этом времени пока ещё такого понятия, как женский алкоголизм, не существует.

Вот однажды и попался Козьма Иванович Проташин на глаза высокому начальству – те как раз прибыли из Севастополя, чтобы проконтролировать какой-то из флотских заказов, что был передан Луганскому заводу. И говорили же Козьме, чтобы отсыпался два дня да не показывался ни на заводе, ни вообще на глаза кому-нибудь. А уж то, почему пил крепко раз в год один из уважаемых мастеровых, знали многие, потому и прощалось ему, если не всё, то очень многое.

Но так вышло, что в тот самый год Козьма не допил от чего-то до упаду, принял не ту дозу, которая уже мужика на пол валила, и заиграло в нём чувство долга перед заводом, где он уже был назначен почётным мастеровым, порой заменяя даже начальника смены. Вот и пришёл Козьма Иванович на завод, стал стращать, мол, чего расхлябанные такие, что за день и одной пушки не смогли сладить. Ну, а высокое начальство в аккурат в тот момент пожаловало в цех, где эти самые пушки и нарезают. Что дальше случилось, даже Козьма молчит, хотя в остальном на слова охотлив. Одно только знаю – Козьма Иванович с дочкой своей Саломеей оказались на улице.

И однажды начальник смены, уже трижды ходивший в администрацию завода и просивший за доброго мастерового, но всё безуспешно, посоветовал поговорить с одним помещиком, который удумал у себя наладить добрую мастерскую. Ну, а батюшка мой предложил весьма внушительный оклад Козьме, да ещё и разрешил по надобности приторговывать тем, что сам произведёт. Так что, то ножи, то ещё чего, но Козьма производил. Вот он и ездил продавать чего Емельяну или давал ему, современным языком говоря, на реализацию.

Хотя для меня, кажется, современным постепенно становится здешний язык – со своим темпом, с расстановкой, своими ухватками и витиеватостями.

Жил этот Козьма Иванович здесь и вправду не бедствуя, барин у себя Саломею принял, да науки всякие моя матушка непутёвой девице преподавала. А тут не стало Петра Никифоровича, батюшки моего, и всё изменилось.

– Прими, Иванович, тут сто рублей ассигнациями, тут столько, чтобы было сто рублей серебром, – сказал я, когда вошёл в мастерскую.

– Благодарствую, барин, только знаю я, что погорелый ты, уж простите, что так называю, так что принять все сто рублей не смогу. Да и должон ты, барин, за три месяца мне. Работали мы неладно последние полгода, так что нужно посчитаться по чести, – сказал мастеровой, отсчитал ровно половину ассигнаций, бережно сложил бумажки и обернул в тряпицу.