Удовольствие есть наказание

Не будь трусом и сам приди ко мне на встречу. За нами идёт кровавый след.

Тебе, Клаас, это явно виднее, чем мне. Мы уже не те, кто были всего лишь девять месяцев назад. Пора двигаться дальше. И у каждой истории должен быть свой финал. Не важно, плохой он или хороший. Клаас, нужен финал.

Для всех от Элис.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Après moi le déluge!(фр.)

marquise de Pompadour

Ночное небо всегда так хорошо при светлой Луне? Похоже, это была одна из тех ночей, когда ночное небо становится гораздо светлее из‑за того, что в чьих‑то сердцах зажглась надежда. Холод от этих звёзд начал проникать и на участок больницы.

Ворота блестели голубыми отсветами лунного сияния. Карета скорой помощи томно смотрела на стену здания, хотя явно этого делать не должна была. Окна пустовали – лишь в некоторых из них до сих пор горел огонёк. Огоньков от силы было штуки три‑четыре. Потихоньку и они начинали исчезать в пучинах этой самой тёмной бездны. И вот не осталось ни одного огня. Всё смерклось. Даже голуби замолчали, и наступила гробовая тишина. Часы пробили двенадцать. Чьи‑то ноги начали ступать. Это были наши герои. Они направлялись к тому самому месту встречи, что им назначил Кирелов. В эту компанию входили Гелов, Лина и сам виновник торжества, Клаас. Все они шли как‑то неуверенно, будто их самих заставили сюда притащиться. Если можно назвать это место сквером, то позвольте мне так его называть.

В нём стояли три деревянных лавочки с белыми ручками: две с одной стороны, а одна с другой. Там также были посажены две берёзы, что противоречило Кирелову. Со стороны третьей скамейки было видно само здание больницы, а за самой скамейкой скрывался забор, а за ним дорога, ведущая к проспекту а, следовательно, к цивилизации. Один фонарь, расположенный как раз у третьей скамейки, неведомым образом успел осветить всю картину через миллисекунду после того, как его включили. Обитатели больницы, которым рассказывали всё перечисленное раньше и позже, называли это невозможным. Но, как говорится, всё невозможное возможно. Так и случилась вся история. Но наши герои не подозревают о том, что же произойдёт дальше. С позволения читателя мне хотелось бы в последний раз написать про них, ибо мне больше с ними свидеться не получится. Впрочем, если ручка поднимется, то можно и вернуть. Ну да, это уже идиотизм. Гелов чувствовал себя отвратно. Ему было плохо оттого, что его в письме назвали извращенцем. Таковым он не считал самого себя. Никому бы не посчастливилось ощущать себя тем, кем ты на самом деле не являешься. Зависть источалась из каждой малейшей клеточки его тела. Зависть эта была к Кирелову и к Тасе, которых Элис будто причислила к лику святых. А все его искренние чувства, собственно, останутся забытыми. Он не имеет ни для кого в данный момент совершенно никакого значения. Он старался зарыть поглубже свою ярость в собственные жировые складки, но ничего не получалось. Каждая попытка заканчивалась злостным выдохом, издающимся из глубин глотки. Эта трубка при желании могла бы издать даже что‑то наподобие крика птенца, только что выбравшегося из яйца. Но даже на это не оставалось энергии. Всё уходило в злобу и зелёную зависть. При Гелове находилась ещё одна особа. Лина шла вместе с ним под руку. В эту минуту только он для неё становился опорой. Элис, знавшая про депрессию Лины, нанесла своим обращением ей сокрушительный удар.

Она была вне себя. Всё проплывало перед глазами, и лишь она одна до сих пор оставалась на своём месте. Еле держась на ногах, вместе с Геловым Лина дошла до скамейки и спокойно присела. Звёзды падали с небес прямо на траву, разжигая ненависть. Опять же эта самая ненависть, что поражает каждого, кто прочитает это ужасающее письмо. Терпеливо ожидая, Лина начинала искать глазами звёзды, рассыпанные по всему небу. Раздражение могло утихать только из‑за этих маленьких сгустков энергии на небе. Ради кого‑то же они существуют? Видимо, для тех, кто в этом нуждается, они до сих пор являются единственным оплотом надёжности. Гелову было жалко Лину, поэтому своими объятиями он старался хоть как‑то её успокоить. Только Клаас сидел на третьей скамейке и очень медленно пожирал сыр, на упаковке которого было написано, что он швейцарский. На коленях он разложил бумажку с ножиком и начал прямо там его нарезать. На скамейке, которая была без белых ручек, рядом с Клаасом лежала авоська, в которой, по видимости, находились остатки сыра. Лицо его было очень бледным. Глаза с сузившимися синяками, размытыми от постоянного движения, напоминали чем‑то мышиные.

Под носом образовывались усики, а жидкие волосы опустились чуть ниже ушей. Былая чёлка была скрыта под белой фетровой шляпой. Спортивный костюм и кроссовки сменились на белое пальто с капюшоном и белые туфли с чёрными каблуками. Видно было, что от былого Клааса не осталось ничего. Что всё‑таки "Идиот" с людьми делает! Кусочки сыра таяли у него во рту. Казалось, что сам Клаас стал идиотом, потому что в глазах его была пустота. За этой же глупой физиономией виднелся сероватый город. Какие‑то дома были с плоскими трапециевидными крышами, когда другие довольствовались разрывающим небосвод шпилем.

Машины въезжали и выезжали, постоянно останавливаясь то на секунду, то на минуту в окрайностях автовокзала. На этом вокзале были огромные часы, пародирующие собой Биг‑Бен. На них постоянно оглядывался Клаас, дожидаясь встречи с Элис. А за серым городом виднелись белые очертания гор. Горы эти если и были днём зелёными, то ночью превращались в айсберги. От них настолько веяло холодом, что Клаасу пришлось попытаться натянуть капюшон на шляпу.

Конечно же, ничего не получилось. Впрочем, так хотя бы осталось какое‑то подобие стиля в одежде Клааса. Будто он живёт не в Граде‑Танке, а довольствуется жизнью петербургского денди, расхаживающего в подобном пальто и зимой, и летом, и осенью, и, конечно же, весной. Начинал идти дождь. Вместе с этим показалась наша героиня в зелёном дождевике. Из‑за темени этого нельзя было увидеть, поэтому сам вынужден давать такую справку. От дождя дождевик укрывал тёмные с рыжиной волосы. Шаг был отчётливый и направленный строго в сторону сквера. Каблуки с каждым шагом начинали звенеть всё громче и громче. Звон от железной шпильки начал доноситься до компании, что сидела на лавках, как на вокзале. Дождинки стекали по дождевику, опускаясь на пол. Это время и запах неизведанного места! Всё‑таки манит эта атмосфера людей неподготовленных. Но не Элис. За эти девять месяцев она очень сильно изменилась – она возмужала, окрепла духом и теперь совершенно не вспоминала Роджера. Если когда‑нибудь хоть какая‑то злая мысль или воспоминание о нём просачивались, то мозг сам автоматически всё удалял.

В этом и есть преимущество истинного взросления, которое Элис наконец ощутила на себе. Первым ей встретился Гелов. Элис влепила ему пощёчину со всей силы. Так она старалась защитить своё достоинство, которое Гелов опорочил своим письмом. Смотря на его полную тушу, даже жалко не было, что пощёчина коснулась именно его. Гелов это, не сомневаюсь, заслужил, потому что надо как‑то укрощать свой язык. На его лице могла бы сейчас появиться слеза, но её не было. Гелов сдержал чувства и начал понимать, что эта самая пощёчина была за дело и никак иначе. Своим пухлым телом он упал на скамью и уставил глаза вниз. Свитер Гелова, раскрашенный в цвета пчелы‑трутня, уже промок до нитки. Но он сам этого не чувствовал. Он ничего не чувствовал, кроме зарождающейся мысли об одиночестве.

Но это была та мысль об одиночестве, которая гласила, что у одиноких есть некоторые преимущества перед теми, кого любят. И радует, что преспокойно лишь с помощью одной пощёчины можно выразить и хорошее, и плохое. И для каждого человека, в конце концов, она будет играть в поучительном ключе. Элис обняла сидевшую подле Гелова Лину. Теперь она поняла, что и таким людям, как она, тоже нужна помощь. Ей стыдно было за те оскорбления, которые она нанесла этой взрослой девочке. Депрессивное состояние лечится не столько лекарствами, сколько поддержкой. И раз рядом с ней сейчас не были никого, то только Элис могла ей хоть как‑то помочь. И даже такой маленький шаг уже делает что‑то во всём мире депрессии. Но, естественно, этого недостаточно. Многие начнут считать, что это – уже излечение. Нет. Это – шаг к исцелению. И с каждым шагом, казалось бы, несбыточная мечта уже превращается в явь. Главное, после начатого не опускать руки. И вот на этих опущенных вниз губках восселяется надежда. Надежда на то, что человечество исправится, и будут такие же светлые и непорочные люди, как Элис. И это обязательно будет. По крайней мере, так казалось Лине. А если уж ей так казалось, то это должно непременно случиться. И тут Элис заметила того самого истукана, из‑за которого она и была вынуждена прийти сюда. По его взгляду сразу стало ясно, что от былого Клааса ничего не осталось. И ей сразу же стало его очень жаль. Он теперь не был красив, скорее походил на мышь, чем на человека.

И Элис точно знала, что это именно он породил детей "Идиота", которые стали писать по одному образу и подобию. Жалко было. Ведь даже самый глупый человек до сих пор ходит на свете и веселится. А этот дурак сидит на скамейке, нарезает швейцарский сыр и поедает его, словно белая мышь. Она подошла к Клаасу и присела к нему на скамью. Знаете такое ощущение, когда люди умиляются маленьким несмышлёным детям?

Вот так себя чувствовала и Элис.

Клаас совершенно на неё не обратил внимания.

Видно было, что он пережил за последние девять месяцев, ведь даже сейчас он был не в силах даже посмотреть на неё. Элис простила. Она поближе прижалась к нему и не хотела его отпускать. Не сейчас. Никогда. В темноте послышались чьи‑то шаги, и к скверу вышли три тёмные фигуры. Самой крайней справа оказалась Тася. Она была в робе для рожениц. А на руках у неё висел ошмёток из костей и плоти, из крови и желчи. На её лице виднелась очень странная, будто бы даже безумная, улыбка.

Она покачивала "ребёнка", будто старалась его убаюкать. Из глаз начали идти перманентные слёзы. Из милой девочки она превратилась в сумасшедшего арлекина, который только что разве не смеялся. Она была совершенно немой, как и вся эта сцена появления трёх незнакомцев. То, что Тася считала ребёнком, очень точно было описано Киреловым, поэтому не буду повторяться. На это зрелище никому не хотелось смотреть, поэтому все старались отвести глаза левее, но они отводили глаза слишком влево, поэтому и видели только то, что находилось на левом краю. Самым крайним человеком слева был самый артистичный, поэтичный и энергичный член своеобразной группы больных.

Это был Кирелов. Такая же тёмная фигура, как и сама ночь, высунулась из тьмы. Лицо его было безэмоционально. Он лишь с надеждой посмотрел на Элис и чем‑то пошуршал в правом кармане своего чёрного балахона. Это уже должно было насторожить. Волосы под дождём намокли и опустились гораздо ниже ушей. Кепка всё так же защищала середину головы. Грозным и холодным взглядом он осмотрел всех участников комедии и отвёл глаза к небу. С минуту где‑то он так простоял и опять посмотрел на Элис.

Ей показалось, что губы Кирелова начали неестественно дрожать, выговаривая молитву. Хотя, возможно, он сделал заговор какой‑то, прям как чернокнижник. Впрочем, эта мысль сразу же показалась Элис тупой и несостоятельной из‑за качества её доказательной базы. Но ужаснее было то существо, которое стояло посередине этой троицы. Сначала издался гулкий смешок, а потом смех с явно очень высоким голосом. Носитель голоса, напевая строчки "Tell the world, I'm alive, Tell the world, I'm survive…", начал выплывать из тьмы. Это был сохранивший идеально своё лицо Роджер Валентайн по прозвищу "Рельса". И тут стало понятно, что всё было подстроено этим зазнавшимся пронырой. И пропажа тела из морга, и искусственная кровь, и друг, соорудивший грим – всё пошло на руку Роджеру.

Его план и заключался в том, чтобы заставить Элис страдать от его утраты. Но вся гениальность пошла насмарку, ибо, казалось, Элис никого из них двоих не любила. Клааса она жалела, а Роджера ненавидела.

Глаза её наполнились гневом, а тот расставил руки, как Иисус Христос, и начал безудержно смеяться своим писклявым голоском, который услышали бы даже в здании больницы, если бы оно было открыто.

Элис с каждым шагом подходила всё ближе к Роджеру, заставив одну руку за спину, дабы поддерживать саму себя. Он же уже был готов сказать нечто такое, что должно было её вернуть.

– Меня не купить, но можно украсть за миг. Ни к чему одному, но для двух бесценно. Что я? – тихо сказал своим голосом, похожим на голос маньяка, Роджер.

– Любовь, – как бы про себя шепнул Клаас, доедавший кусочек сыру.

– Любовь, – повторила Элис. – Только при чём тут…?

– Я действовал из любви к тебе, – начал плакать Роджер, пока на него смотрели все взоры.

– Заткнись! – закричала изо всех сил Элис. – Любовь подразумевает жертвы. Я хотела бы, чтобы ты умер, зная, что ты не способен любить кого‑то, кроме себя!

– Ты ведь любишь его. Я это вижу,– сказал Роджер.

– Я была готова сделать для тебя всё. Ты мог на меня положиться!

– Знаешь, я как раз хотел сказать тебе кое‑что. Что‑то очень важное. Я люблю тебя. Нельзя же игнорировать любовь! – вдруг закричал Роджер. – Элис, я люблю тебя. Уж теперь‑то ты веришь мне?

– Ты любил её, – неожиданно вклинился Кирелов. – А она тебя предала!

– Я и не знал, что, правда, люблю. Я не хотел делиться ей.

– Ты изуродовал моего парня! – выкрикнула, наконец, Элис.

– Ведь мы знаем, что случилось бы иначе. Ты бы ему сама навредила. Так же, как навредила мне.

– Я ни за что не раню Клааса! – со слезами промолвила она.

– Ты мне это говорила слово в слово, – в идиотическом бреду шептал Клаас, жуя сырный кусок.

– Когда мы встретились, ты был нервным дерганным лузером. Ты был никем! Я создала Роджера Валентайна! – сказала Элис и рукой, что была за спиной, приставила нож, отобранный у Клааса, к его горлу.

– То есть ты умрёшь, защищая того, кто чуть тебя не угробил? – крикнул Кирелов на Роджера.

– Именно. Безумие, да? – сказал он парню в кепке и повернулся к Элис. – Я тебе нужен, Элис! Как и ты нужна мне! Мы с тобой не идём по отдельности! – лезвие приблизилось ещё ближе к горлу. – Ты хочешь хладнокровно убить любимого человека.

– Я. Тебя. Не. Люблю, – ясным голосом сказала Элис и воткнула нож поглубже.

Увидев, что тело его "мастера" лежит на полу, Кирелов вынул пистолет из кармана и, целясь в Элис, попал в Клааса. На его исступлённых глазах появилась какая‑то неведомая дрожь. Сам он задрожал и начал биться в конвульсиях возле скамьи.

Элис целовала Клааса в висок, стараясь разбудить его, но ничего не выходило. Он дышал быстрее и быстрее, чего категорически нельзя было делать. Вот и итог. Элис, плача, начала оттаскивать тело к дороге, надеясь, что их кто‑то услышит. Но даже если бы их услышали, то никто и не постарался бы помочь. У Элис на глазах выступили слёзы, и впервые за очень долгое время она вновь закричала.

Крик достиг ушей всех водителей, катавшихся по округе, и даже, казалось, он достиг небес, где сейчас был Клаас. Белый костюм весь испачкался в чёрной, как Кирелов, саже. Кровь из груди плавно перетекла к животу. Элис протянула руки к лицу, которое стало в последние минуты очень дорогим. И я мог бы сказать, что Элис сошла с ума, но сейчас она с улыбкой плакала, глядя на Луну.

Гелов после того, как закончил отмирать, накинулся на Кирелова с кулаками.

Убийца натянул капюшон даже ниже козырька кепки, чтобы не видеть ничего, и выстрелил.

Гелов успел пробежать пару шагов и замертво упал перед его ногами, успев что‑то выкрикнуть. Лина испугалась и даже не попыталась спасти его и просто‑напросто убежала, оставив Гелова умирать в одиночку в компании двух психопатов.

На удивление Кирелов был спокоен.

Он оглядел два ближайших трупа и мельком заметил третий. Он подошёл к телу Роджера и вынул оттуда нож, даже не поморщившись.

Кирелов подозвал к себе Тасю, приобнял её и начал нарезать кровавым ножом швейцарский сыр. Она послушно его начала есть, пока сыр таял во рту вместе с запёкшейся кровью.

Он о ней старался заботиться. Заботиться о том безумии, о котором ему даже не стоило задумываться. И все истории подходят к своему логическому концу. Элис потеряла всё, что ей было дорого, ибо по‑настоящему она никого не любила. Лина ушла в свою депрессию намного глубже, потому что единственный человек, который мог её оттуда вытащить, умер.

Тася окончательно тронулась рассудком из‑за случая с ребёнком. И только один Кирелов остался самим собой, потому что в жизни никогда не знал удовольствий, а только получал кнут вместо пряника. Теперь он нашёл ту, кому нужна была поддержка и крепкое плечо под головой. За каждое удовольствие будет следовать наказание, ибо только так можно поддерживать мировое равновесие. Удовольствие и наказание неделимы, потому что они есть одно и то же. И для каждого человека есть свой лимит собственных удовольствий и наказаний. В конце концов, главнее всего радоваться и тому, и другому. И пока дождь смывает кровь с трупов, обливая одних и соединяя других, приходит осознание того, что удовольствие и есть наказание. От любви человек страдает гораздо сильнее, чем от физических увечий.

И перед этим дождём, несущим свет, ничего не страшно, ведь сама природа очищает себя от того блуда, от той похоти и от того срама, что здесь происходил.

Ещё долго над этим местом не взойдёт Солнце, ибо примитивные люди показали свою подлинную сущность и тем самым обидели природу. Но всё равно когда‑нибудь капли унесут и эту самую историю, предав её забвению. Но в будущем будет равновесие, потому что после этого удовольствие и наказание точно в глазах людей сольются в единый образ. Главное – не забывать, что удовольствие есть наказание.