Удовольствие есть наказание

Её огромная футболка напоминала святую робу, что висит на ангелах.

Она и была ангелочком. Но однажды пришёл в больницу твой парень. Как ты понимаешь, святая идиллия была сорвана и разрушена Клаасом.

Он стал привлекать к себе слишком много внимания, в основном женского. Девушки глазели на него, и слюнки у них текли.

Предупреждаю твой вопрос, лицо было восстановлено в ближайшие дни после его приезда. Донор хороший был. Но я довольно юлил и отворачивался от того, что нельзя сокрыть. Прости меня за правду, Элис, но Клаас переспал с Тасей. Ему было так скучно без тебя, что он не нашёл другого выхода, кроме как изменить. Произошло это действо в четвёртую ночь после его приезда. Они заперлись в кладовке и… Впрочем, не буду разрушать твою психику. Но поспешу упомянуть, что всё прошло быстро. Через пять минут они выскочили оттуда радостные, а как только увидели меня, так сразу же разбежались кто куда.

Но зоркий глаз Кирелова всё подмечает и всё помнит. Но стоит подметить в последнее время ещё одну деталь. Эта деталь очень прямо вытекает из первой. Как ты понимаешь, в больнице отсутствовали средства предохранения. Да и где же, собственно, этим влюблённым идиотам их достать? Пускай Тася глупа, но она в той же мере глупа, сколь свята.

Мне в тот момент было тебя немножко жалко. Но, поверь, только самую капельку. Так вот, спустя пять месяцев после проведённого акта я понял, что Тася беременна от Клааса. Живот стал очень отчётливо виден в последнее время. Но замечать я его стал и раньше. Лишь тебе не подмечал эту деталь. Я думал, что они не настолько глупы, чтобы заниматься подобным. Глупость – не иначе. Эта белая растягивающаяся футболка так много времени скрывала очевидное последствие того срама, что они проделали.

Видишь? Даже мне приходиться ошибаться в собственных суждениях. Но, знаешь ли, это лишь иногда. Даже самые идеальные люди порой совершают ошибки. Такова сущность нашего неидеального мира. Жаль, но это ещё не всё. С каждой строчкой всё становится хуже и хуже, не так ли? Признаюсь, мне даже нравится над тобой издеваться этим долгим подводом к основной теме нашего разговора.

Впрочем, надоедает тратить столько чернил на бессмысленную кучу слов. Ладно. Вот причина подводки. Тася знает, что ребёнок родится мёртвым, но делать аборт уже поздно. Так уж сложились обстоятельства. Я думаю, что‑то там у них несовместимое. Вот и итог. Возможно, мальчик. А, возможно, и девочка. Я не разбираюсь в этой детской галиматье. Невозможно найти ребёнку, а тем более мёртвому ребёнку, достойное применение в нашем современном мире. Тем более, что его родители – такие дураки. При выходе он будет больше похож на мумию, чем на человека. Там будут иссушенные кости, на которых запеклась кровь. Глазницы же будут обязательно, а я бы сказал непременно, пусты. Тело будет обёрнуто либо в голубую, либо в розовую пелёнку – в зависимости от пола. Хотя, может, стоило бы взять белую? Вряд ли в такой ситуации Тася собирается определять пол этого мёртвого существа. Я бы убил его уже в животе, чем оставил бы столь неуспешный эксперимент.

Впрочем, кому как не мне поддерживать её? Твой парень этого не делает, оттого в действие принуждён вступить я сам. Уверен, только я способен защитить столь беззащитное существо. Клаас ничего не делает ради своей новой девушки, а лишь ненароком иногда вспоминает тебя. Да уж. Похоже, что скоро он и тебя забудет, Элис. На твоём месте стоило бы напрячь голову и, наконец, понять, что с вашими отношениями должно быть покончено. Я могу судить вас всех, ибо лучше вас всех. Вы так ущербны, что тратить бумагу на описание этого не стоит. Стоит скорее с тобой попрощаться и забыть всё вышеперечисленное, как страшный сон. Но прежде, чем это сделать, надо пригласить тебя на встречу. Через два дня я, Тася и ещё один человек хотели бы встретиться с тобой в десять часов вечера по московскому времени в прибольничном парке. Там есть скамейка под берёзой. Там только одна берёза, так что ты не ошибёшься. Под ней мы тебя и встретим. Удачи не буду желать – слишком уж она тебе сопутствует. Присылаю свою тетрадь, чтобы ты имела малейшее представление о прекрасном. Довольно находиться в сетях обмана! Я сделал первый шаг навстречу тебе, так что уж не подведи меня. Славно было познакомиться. Возможно, один честно жду твоего ответа, Элис. Но надо же мне быть в чём‑то первым. Впрочем, я и так уже первее вас всех, ущербные коротковолосые плебеи! Ладно, тут уж идёт самолюбование, которое ты в себе увеличила и размножила кустарным методом. Довольно разговоров! До встречи, Элис.

Твоя надежда.

ТЕТРАДЬ

Он имел одно виденье,

Непостижное уму,

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему.

С той поры, сгорев душою,

Он на женщин не смотрел,

Он до гроба ни с одною

Молвить слова не хотел.

Он себе на шею четки

Вместо шарфа навязал

И с лица стальной решетки

Ни пред кем не подымал.

Полон чистою любовью,

Верен сладостной мечте,

A. M. D. своею кровью

Начертал он на щите.

И в пустынях Палестины,

Между тем как по скалам

Мчались в битву паладины,

Именуя громко дам,

Lumen coeli, sancta Rosa!

Восклицал он, дик и рьян,

И как гром его угроза

Поражала мусульман.

Возвратясь в свой замок дальный,

Жил он строго заключен;

Всe безмолвный, всe печальный,

Как безумец умер он.

Александр Пушкин

"Знаете…"

Знаете, обугленная рыба в облаках ‑

Это ведь душа какой‑нибудь собаки.

Той, что бегала в ребяческих руках

Или той, готовили что к драке.

Ну а в этих чёрных волосах

Отражает всю дворовую породу.

И в белёсых глупеньких глазах

Умирает демократная свобода.

Поводок придуман неспроста ‑

Сдерживает деревенческий он люд.

Сдерживает их буржуй‑простак,

Поедая курицу с сих блюд.

Нет у нас инстинкта революций.

Как и нет привычки обещаний.

Все, что обещал вам лидер лучший,

То не делает. Для вас он крайний.

Зреет лишь вопрос – кто победил?

Кто на самом деле "сущий воин"?

В наше время воин – крокодил.

Он – единственный, кто сам достоин.

Знаете, ведь есть беременные девушки?

Те, что носят в животе своём ребёнка.

В головах их зреют недо‑бедушки,

Ну а в мышцах нет силёнки.

Твари те высокомерны,

Безрассудны и глупы.

Заставляют пасть в колени,

Потому что все, как ты.

Жрут, что под руку найдётся

И страшнеют с каждым днём.

Надо с этим всем бороться.

Мы на помощь к вам идём!

В их глазах глупеют своды,

И глаза, как беготня.

Мужики‑водопроводы

Все текут. А им петля

Предназначена судьбою.

Так нам это важно ли?

Пред открытою тобою

Плачу, словно я – дожди.

Знаете, бежит какая‑то личинка,

Разбивая голову в прыжке.

Всё виною этому резинка,

Что висит на тонком узелке.

Кричат и давят всем на уши.

Другие косят кривым взглядом.

И разве надо это слушать?

Кому вообще всё это надо?

Зачем вовсю плодить детей,

Что сдохнут в голоде и нищете?

И им не выпутаться из сетей,

Ведь всех приговорили к красоте.

Мои друзья, всё напускное ‑

Иметь каких‑то там детей.

Ведь чтоб иметь всё дорогое,

Вы тратились на соль речей,

Что травят вам маркетологи.

Давно пора бы вам понять!

Я жду их под своим порогом,

Ведь только там смогу обнять.

Если вдруг такая жизнь,

Что ни жить, ни умирать,

Ты мне лучше покажи,

Покажи мне мать!

Если сам ушёл, дурак,

Не иди к своим друзьям,

Потому что ты никак

Не придёшь назад.

Мать люби со всех сторон ‑

Разных: добрых и плохих.

Ибо и не я, не он,

Как ты не любил.

Та любовь крепчает звонко,

На очах этих крадётся.

Только ты лишь крикни громко,

И она вернётся!

Вы, друзья, любите маму.

Надо разве только так.

Разводить не надо драму.

Разводишь – дурак.

Знаете, миллионер – тоже профессия?

Ведь он любит те грязные деньги,

Что рождает ваша агрессия.

Он же купается в крови реках.

Буржуазный настрой им не противит.

Дети дохнут, как чёрные мухи.

Дело лишь в том, что сердце видит,

А видит оно не хлебные крохи.

На глазах пелена,

А в душе опилки.

Теперь ты одна!

Готовьте носилки!

И в наших строях мы терпим потери

Людей, что раньше ходили при нас.

Из них нам кто‑то отчаянно верил,

А кто‑то мог и сдохнуть за нас.

Обмануты, люди,

Обмануты вы!

Все дети на блюде,

И мы сожраны.

Знаете предсмертный вой собаки?

А она ведь бегала в садах

И в стенах подопытной клоаки

Падала и путалась в ногах.

Кровью залилось тело зверушки,

И в зубах запёклись все остатки.

Дети думают – игрушки,

Закапывая тело под палатки.

Всё смешалось в этих волосах ‑

Всё, что "шерсть" и всё, что "грязь".

Дети же в убогих телесах

Косточку за косточкой за раз

Соберут и целый миллион.

Ну а косточки собачки

Все разъест лимон.

Убийца встанет на карачки.

Жалко мне животных,

А себя не жаль.

Потому что лучших

Бог бесплатно дал.

Знаете, ведь жизнь‑то продолжается!

Даже голуби, смеясь, летят.

И какой‑то увалень старается

Оболгать пернатеньких ребят.

Слетаются клювы и перья,

Когтями срывая кожу.

Однако, я всё же верю,

Что мы с ними чуточку схожи.

Не чуточку, самую малость,

А может даже совсем.

С животными схожесть – не шалость,

А лишь кузовок для проблем.

Всё то, что я говорю

Есть двойное пророчество.

Я только Бога молю,

Чтобы сгорело творчество.

Творчество, знаешь ли, есть такое,

Что оно должно лишь сгорать.

Как письмо моё пустое

Или глупая Тася‑мать.

Знаете ли, зачем убивают люди?

А зачем они страдают по утрам?

Чтобы не в глаза безумство – в руки ‑

Попадало, как я попадал.

А они ведь не хотят

Видеть то, что всё в крови.

Кучи маленьких ребят

Скажут, что я зря убил.

Даже если сам курок

На чужого опущу,

Всё равно промажу, друг,

И тебя тотчас прощу.

Только ради общих благ,

Ради сладостного рвенья

Я, такой тупой дурак,

Всё пишу стихотворения.

Только сам себе скажу,

Мне важно лишь слово "ты".

Если я тебя убью,

То прошу меня простить.

Знаете, зачем мне кровь?

Та, что бурая вода.

Чтобы Йдя со мною вровь,

Вы смотрели не туда.

Не туда, где Луны спят,

Не туда, где воробей

Пролетал и всё сожрал,

Ну а после ‑улетел.

В ней есть тысячи личинок,

Что сжирают изнутри

Кучу смешанных смешинок,

Потому что это – ты.

Ты смеёшься, ты не плачешь,

Ибо незачем тут плач.

Словно хлебушковый мякиш

Ты мягка, а сердцем – врач.

Ты излечишь, ты прогонишь

Даже грубую болезнь.

И, я верю, поцелуешь

Мою писанную жесть.

Знаете, кто есть урод?

Отличается от всех.

В мыслях сумрачный лишь сброд,

Сам он просится на грех.

Внешний фактор не играет

Роли вовсе никакой.

Сам урод себе копает

Грязь, могилу под ногой.

Сам плывёт в уродских мыслях

И не плачет по ночам.

И поступки, как у крысы.

Действует один он. Сам.

Не найдёт урод команды

И умрёт один в тиши.

За всю жизнь не были рады

Ему в собственной глуши.

Быть мне странным ‑не опасно.

А уродом – может быть.

В нашем мире так прекрасно,

Что не хочется и жить.

Знаете, мне страшно быть писателем

И марать бумагу ручкой.

Предпочёл бы стать карателем

С броской и холодной головой.

Многие меня не понимают.

Диалогом всё не описать.

Лишь бумагу судражно сжигают,

Чтобы лучше себя стать.

Мне не светят врата в рай,

Да и в ад я не стремлюсь.

Ты, стихи мои отдай!

Я на них скорей женюсь,

Чем прогнусь под ваши узы,

Что вы дружбою зовёте.

Вы б ещё себе рейтузы

Нацепили, как у Гёте.

Дружба – страшное словечко.

Писарь, собственно, дурак.

Я найду тебе местечко

И оставлю строчки там.

Знаете, что такое каприз?

Это – любить, не надеясь.

Это – подстава подлиз,

Которые тщетно верят.

Фонарики светят, сжигают

Желания наши чрез меры.

Удовольствия они отнимают.

Наказание дарят взамен.

Ну а людям всё равно нравится,

Когда так пользуются ими

Какая нибудь красавица,

Друзья, родственники или.

Я сыграл бы капризам "Реквием",

Чтобы с ними сблизиться.

Они для меня – Savior,

Которым мечты грезятся.

И таких миллион или больше,

Ну а с них спросу нет.

И моя Кирелова роща

Сжата, словно грубый корсет.

ЭЛИС

Лева Шнейдера шинелью

Пятилетие играл

И обычной канителью

Время наполнял.

Возвратясь в штиблетах узких,

Миллион наследства взял,

Богу молится по‑русски,

А студентов обокрал.

Фёдор Достоевский

Ну здравствуйте, господа и дамы! Отправляю вам одну почеркушку на всех, потому что жаль тратить слишком много денег на разные бандероли, к тому же тогда, когда им всем подлежит быть в одном‑единственном месте – в больнице. Некоторые люди из вашей странной компании очень меня встрепенули и встревожили. Других же хочется поблагодарить от всего сердца. Вы все такие разные! Обняла бы вас при встрече, но не хочу – желания нет. Несколько человек из вашей компании не что огорчили меня – они выбесили меня. Каждому из вас я посвящу отдельную даже строчечку во всём этом сочинении. Хочется сегодня писать букву за буквой, хотя ранее категорически не хотелось. Странно. Впрочем, вы все такие же странные, как и я. Всё в вас пропитано этим больным духом, что навевает страх на окраины города. Но я вас, однако же, не боюсь – прошу это помнить! Мой друг Кирелов, я хочу вас отблагодарить от всей души. Спасибо за раскрытие всех карт. Ваши стихи, честно, мне очень понравились. Так душевно, но всё‑таки странно.

Читать почти невозможно, но не про это речь. Кирелов, ты мне открыл глаза своим объяснением. Оно было, действительно, необходимо мне, дабы понять, зачем же всё‑таки я существую в этом мире. Ты – единственный человек, которому я теперь способна доверять, за что тебе огромное спасибо. И ты, правда, очень красиво пишешь, так что своих недоброжелателей посылай куда подальше. Я верю, что у тебя всё хорошо сложится в жизни. Только ты своё высокомерие и пыл бы приуменьшил, а то с тобой так никто даже общаться не станет.

Способность видеть людей насквозь – твой конёк, так что используй его на полную катушку. Тебе эта способность обязательно пригодится в жизни. У других же всё не так радужно, как у тебя, Кирелов. Тася, ты мне ничего не писала и правильно сделала. Всё равно бы твои дрянные словечки я даже и читать не стала. У меня высочайшее желание прямо сейчас размозжить тебе голову. Никто не имеет права спать с моим парнем, а потом ещё и беременеть от него. Так у тебя ведь ещё и выкидыш случится? Ну всё‑таки ты и дура. Надо бы избавиться от ребёнка, а ты его оставляешь! Дура, она и в молодости, и в старости остаётся дурой. Но тебя из‑за твоей дурости становится даже жалко. Да и парня, теперь твоего, тоже жалко. Жалеть всех – эту фишку я переняла у Кирелова. Ему вроде идёт. Про себя уж и не знаю. Ваше мнение меня не интересует. Вы мните себя сливками общества, когда сами на деле являетесь обыкновенным быдлом.

Знакомые ваши становятся такими же – видимо, так называемый, быдловирус передаётся по воздуху. Примерно такое же мнение сложилось о другом члене вашего коллектива. Я про Гелова. Какой‑то извращенец, а не человек. Постоянно издаёт какие‑то возгласы о любви, хотя в жизни ни разу меня не видел. По соцсетям нашёл мои фото, голос, рост и т.д. Зачем следить? Какой‑то странный, ей‑богу, человек. Ненавижу тех, кто смотрит лишь на фотографии и, бог знает, как их использует. Всё для собственного жирного удовлетворения желаний! Мерзко и гадостно даже такое представлять! Невозможно для таких людей существовать в реальной жизни. Они могут лишь мечтать, представлять себе непотребства и радоваться собственному низменному существованию. Их жизни протекают за мониторами, за смартфоном и за экранами телевизоров, транслирующих всякую дрянь. Я никогда подобного не смотрела, потому что мне и в жизни этих грязных удовольствий хватало.

Впрочем, хватит о плохом. Лина слишком амёбна и безучастна. Мне не нравится её пассивность в отношении любой ситуации, произошедшей с кем‑либо. Ничто не способно растрогать её холодное сердце. Кажется, будто это эмоции когда‑то давно оставили её. Мне даже не хочется ни говорить, ни писать о ней. Правда, она не оставляет после себя ничего – нечего даже вспоминать томными холодными вечерами. Просто слишком пустой человек. Тебе, Лина, должно быть слишком стыдно за то, что мне приходится про эти все твои недостатки писать. Описывать же их – отдельный вид садомазохизма. Неприятной личностью тебя назвать нельзя – слишком уж ты была хороша в письме ко мне. Но терять или обретать тебя как друга, мне бы не хотелось по вышеназванным причинам. За это честнословие не надо ненавидеть меня или себя. Всё было предрешено для вас одним человеком. Клаасом. Он испортил всё своей связью с Тасей. Я сначала даже скучала по нему. Теперь же у меня нет совершенно никакого желания его видеть.

Разве только хочется в его поганую рожу плюнуть. Или мне хотелось бы посмотреть прямо в его глаза? Я не знаю. После письма Кирелова, Клаас, ты мне стал совершенно интересен в негативном ключе, но никак не в положительном. Пишу это, и слёзы наворачиваются прямо на глаза. Тебе этого не понять – слишком уж скудно твоё мировоззрение.

Тебе бы лишь девушку покрасивее да возможность как‑нибудь не изысканно с ней поиграться. А использовать девушек ты любишь – вижу на своём примере. Нет в тебе ни морали, ни ценностей.

Ничего в тебе нет, Клаас, кроме одного. В тебе есть неоспоримая тяга ко всякого рода удовольствиям. И ведь тебе никто, думаешь, не посмеет отказать? Поздоровайся с первым в твоей жалкой жизни отказом! Однако же пришло время рассказать, где я всё это время пропадала. После того раза меня увезли полицейские в участок на своём идеально белом с синими полосками "бобике". Дорога была долгой. За всё время поездки я не проронила ни слова. Только дома Града‑Танка проплывали прямо перед моими глазами, растворяясь в пучине прочей зелени, что осыпала всю дорогу. Облака складывались в неестественные фигуры наподобие рыб, а некоторые даже чернели, готовясь стать полноценными тучами. Дождь собирался, но тогда было не до него. Если бы я могла плакать по желанию, то я бы заплакала. Но слёзы мои уже давным‑давно иссякли.

Лишь татуировка чёрной слезы на левом бедре до сих пор остаётся напоминанием о том, что они когда‑то вообще были. В последние месяцы я на неё очень долго смотрела и никак не могла всё‑таки понять, зачем мне её нужно было вообще набивать. Татуировщиком была девушка. Представилась Линой. Если это была ты, то у тебя золотые руки. Ну так вот, давайте вернёмся к линии повествования.

Меня повели по этим длинным коридорам два каких‑то огромных бугая с чёрными резиновыми дубинками. Само здание изнутри чернее некуда, а вот свет белый. Эти квадраты света слепят сильнее всяких там Солнц. Мои глаза собирались в кучку от такого количества света. Всё, видимо, сделано так, чтобы ни один человек, попавший в это захолустье, ни за что бы не мог вспомнить, что же он там увидел. Раньше я видела решётку только на окнах, а тогда смогла увидеть их вживую и наяву. Мне, конечно, могло и почудиться, но я, кажется, слышала чьи‑то крики. Будто следственный изолятор и полицейский участок – одно и то же здание. Даже если это и так, то не надо меня осуждать – во всей этой канители я ни черта не разбираюсь.

К тому же разбираться сейчас в устройстве всей этой наворованной системы слишком поздно. Раньше нужно было. И вот я оказалась в кабинете у следователя. Абсолютно белый куб с посеребрёнными столом и стулом посередине и был этим самым кабинетом.

Присев на стул, я сразу же почувствовала неимоверное ощущение холода. Чтобы вам было понятно – в кабинете совершенно отсутствовали окна, так что сквозняк, скорее всего, бил откуда‑то снаружи. Холод пробирал от самых костяшек ног до кончиков пальцев. Кровь стыла в жилах от того, что здесь называли кондиционером, обеспечивающим циркуляцию воздуха. Если бы я могла, тотчас же бы сбежала, сплетая ноги в единую целую бурю. Даже сегодня, бывает, навеваются эти воспоминания о страшной холодной комнате и об ужасном человеке, которого называют следователем. Он мне сразу не понравился. Возможно, могло случиться нейтральное отношение, но всё‑таки он повёл себя настолько ужасно, что и не могло сложиться ничего кроме тягучей жалкой ненависти.

Но надо, наверное, расписать, что он такого сделал. Сначала этот лысый страшный мужчина начал выпытывать у меня силой причину смерти Роджера. Меня били руками, ногами, но этот хмырь старался наносить удары так, чтобы после них не оставалось ни синяков, ни ран, ни ссадин.

В ту минуту мне было лишь интересно, за что меня невзлюбили, ведь я никуда не сбегала и ничего противоправного вообще‑то не совершала. Было видно его желание повесить смерть Роджера и нанесение тяжких травм тебе, Клаас, на меня. Я не могла ударить человека. Я заплакала, и тут он отпрянул. На лице выскочило удивление, и этот следователь покраснел, как помидор, а сам обнял меня. Будто он понял, наконец, что совершил подлость не только передо мной, но и перед всем человечеством. Меня сразу же повели к выходу. Тогда я поняла, насколько всё‑таки люди могут быть мягкотелыми. Более мягкотелый, чем этот следователь, только, наверное, Гелов. Но вот и я вышла на свободу. После того, как даже минуту отсидел в том месте, сразу же начинаешь смотреть на этот мир по‑другому.

Всё начинает казаться светлее и лучше. Ты начинаешь находить даже в самых отъявленных проступках нашего правительства или общества какие‑то плюсы. Люди в твоих глазах даже если только поздоровались с тобой, то уже кажутся лучше, чем сам Господь Бог.

Именно поэтому люди после тюрьмы ударяются в веру. Их никто, кроме Иисуса Христа, не понимает. Никто не способен приголубить бывшего заключённого, а на самом деле и полстраны сидит незаслуженно. Нужно это только понять, и всё станет гораздо проще. Но для этого нужно и самому, возможно, приобщиться к этой самой религии. Это не значит, что атеисты не могут воспринимать заключённых как людей. Это значит нечто гораздо большее, что даже я ещё не могу понять. Это "что‑то" – душа.

Только она помогла мне увидеть то, что раньше я бы и не заметила. Пейзаж. Все эти зелёные деревья с набитыми кронами, вся зелень, опавшая на землю, чувствующая себя как листва! Так невозможно! Нет ничего красивее, чем природа в городе! В лесу всё становится таким обыденным, потому что наблюдаешь эту красоту каждый день.

Вследствие этого, она начинает тебе надоедать.

В городе же всё структурировано – на каждый домик найдётся деревце, как и на каждое деревце найдётся домик. В этой гармонии и заключается прелесть нашего Града‑Танка.

Никогда не ожидала от такого грязного города такой красоты! И ведь даже своим глазам перестаёшь верить, смотря на всю эту картину. Но эта реальность всё‑таки постепенно тебя опутывает, и, поверь, теперь она тебя уже никогда не отпустит.

Человек нужен одновременно и природе, и городу. Но вы, обычные городские жители, даёте предпочтение каменным джунглям лишь из‑за того, что ваш глаз не привык видеть что‑то другое.

Ну да и хватит о погоде. Мне бы хотелось видеть тебя, Клаас. У нас намечается серьёзный разговор. Захочешь позвать своих дружков – зови давай.

Только, прошу тебя, не нужно впутывать сюда Тасю и Кирелова.

Они и так уже натерпелись всякого за эти дни. Или, в отличие от тебя, им нужны целые нервы и чистая голова.

Мне о них хочется позаботиться от чистого сердца. Я за тобой только ухаживала и теперь вижу, чем это обернулось.

Больше я не допущу такой ошибки. "Нас" больше нет и ты, надеюсь, в состоянии это понять.

Остальные твои друзья не имеют для меня веса, так что мне совершенно плевать на их отсутствие или наличие.