скачать книгу бесплатно
Догматизм утверждает реальность знания, а скептицизм сомневается и отрицает ее. Но и то, и другое ненаучно, поскольку догматизм не обосновывает свои предположения так же, как скептицизм обосновывает свои сомнения; он лишь разрушает то, что догматизм строит. Критика противостоит обоим типам процедуры в философии, ставя перед философией проблему возможности знания. Философия должна исследовать, обосновать и подтвердить возможность познания. Допущение или отрицание реальности знания в догматизме и скептицизме без всякого исследования и обоснования не соответствует природе философии как науки; напротив, она должна исследовать возможность знания, основание всякого знания.
Все другие науки, какое бы название они ни носили, имеют свое знание в том, что они признают какой-то определенный объект; но знание и признание сами по себе не являются их объектом. То, что остается скрытым и неисследованным во всех науках, – возможность познания – и есть проблема философии. Поэтому философия, согласно ее концепции, является критической философией, которая решает вопрос о возможности, истинности и определенности познания. Эпохальное значение Канта заключается в том, что он признал это. Вся прежняя философия была лишь подобием эмпирической науки, познающей конкретные объекты. Философия есть философия через проблему объяснения и обоснования концепции познания.
Философия должна исследовать не факт познания, который можно наблюдать и описывать, как это делал Локк, а возможность познания. Исследование возможности познания означает исследование условий познания, что, следовательно, не может быть сделано эмпирической, а только философской процедурой. Факт познания в жизни и во всех науках можно наблюдать, но никакое решение о возможности познания не может быть достигнуто посредством наблюдения.
Возможность может быть исследована на основе реальности. Познание, которого нет, не может быть объектом познания. Поэтому, если критическая философия исследует возможность познания, то должно существовать познание, возможность которого она исследует. Поэтому Кант также исходит из факта познания, а именно из факта познания в математике, в физике, в метафизике, исследуя возможность и условия познания. Именно в этом преимущество или суть критики Канта, что во всех своих исследованиях он исходит из полного факта познания, как он может быть замечен, в том, что он хочет исследовать его возможность. Критика – это не эмпирическая психология, которая, пусть и тщетно, стремится лишь описать рост этого факта от минимального его начала. Скорее, этот предрассудок эмпиризма должен быть отброшен, если мы хотим прийти к правильному пониманию критики. Критику вовсе не интересует то, что интересует эмпирическую психологию. Поэтому Кант также воздерживается от гипотез о тьмах, как это делает эмпирическая психология, поскольку хочет описать рост факта человеческого знания от первого временного начала, которое никто не знает, ни в душе детей, ни в животных, ни в так называемом первобытном человеке, который является лишь продуктом воображения. Более того, невозможно описать рост этих фактов от минимального их начала, если этот факт не был замечен заранее, как он дан. Эмпирическая наука о человеческом познании, как она была развита в сенсуализме английской и французской философии, стремится к прогрессивному развитию, тогда как Кант идет регрессивно, принимая факт познания как данность.
Несомненно, в современной философии до Канта есть начинания, направленные на критицизм. Их можно найти во всех произведениях современной философии, содержащих исследования человеческого разума, у Локка и Юма, у Лейбница и Кондильяка, у Спинозы и Малебранша и т. д. Они также свидетельствуют о стремлении всей современной философии реформировать формальную логику, доставшуюся ей от средневековья. Тем не менее, только основатель критики характеризуется своей концепцией проблемы критической философии и своим методом решения этой проблемы. Америка была известна еще до Колумба, и все же он первым открыл ее. То же самое относится и к критике. Вся современная философия хочет реформировать логику и стремится к критике. Но ее основал только Кант, это его заслуга в истории философии.
Кант, однако, не разработал науку о возможности познания во всей ее полноте, а придал проблеме особую формулировку, поставив вопрос о том, как возможны синтетические суждения a priori. Он обращает свой взор только на синтетические, а не на аналитические суждения, на априорное, а не на эмпирическое знание. Казалось бы, если наука о познании должна быть полной, то она должна исследовать и возможность эмпирического знания и аналитических суждений. Но Кант исключает такое исследование.
Наука об аналитических суждениях – это формальная, аристотелевская или аналитическая логика. Кант не стремится ее обновить, он просто оставляет ее в силе и чтит как старую традицию философии. Она также не является достаточной для развития наук и прогресса знания. Анализ наших понятий не расширяет наше знание.
Кант также не принимает во внимание эмпирические понятия. Опыт учит каждого их происхождению и подтверждает их достоверность. Описывать их постепенное формирование, как это делал Локк, конечно, похвально и интересно, но недостаточно для решения проблемы возможности познания. Ведь эмпиризм учит нас многому новому, но он не дает никакой науки, никакого общего и необходимого знания. Кант хотел дать не теорию эмпиризма, а теорию априорного знания в синтетических суждениях. Лишь попутно он рассматривает аналитические суждения в противоположность синтетическим, а эмпирическое знание в противоположность априорному. Таким образом, он ограничивает проблему и, кажется, не рассматривает ее во всей полноте, когда задается лишь вопросом о возможности синтетических суждений a priori. Но это не так. Ведь анализ понятий, как бы он ни был необходим, и простое собирание эмпирии или фактов – это лишь части знания, а значит, не само знание. Истинное и полное знание состоит в синтетическом суждении a priori. Поэтому Кант определил понятие знания иначе, чем это делали до него. Исследовать возможность знания – значит исследовать возможность синтетических суждений a priori в соответствии с их условиями.
Согласно Канту, как и в аристотелевской логике, знание состоит в суждении. Судить – значит давать знание. Понятие суждения дает представление о природе знания. Но Кант теперь считал, что существует два вида суждения: аналитическое и синтетическое. Но это лишь уступка прежней формально-аналитической логике Аристотеля, согласно которой все суждения должны заключаться только в анализе понятия. Признав два типа суждений и допустив их существование рядом, Кант усложнил понимание своей собственной доктрины; ведь, согласно Канту, только синтетическое суждение является сущностью знания, но не аналитическое. Знание состоит в синтетическом, но не в аналитическом суждении.
Аналитическое суждение возникает в результате анализа понятия в соответствии с его содержанием или объемом, благодаря чему оно становится ясным и отчетливым. Предикатное понятие в аналитическом суждении проясняет для нас то, что уже было осмыслено ранее в субъектном понятии; поэтому они не расширяют наше знание. Истинность этих суждений опирается на принцип противоречия. Противоречие возникает, когда я пытаюсь отрицать предикат от субъекта в аналитическом суждении. Предикат обязательно связан с субъектом в аналитическом суждении в соответствии с принципом противоречия. Если я анализирую понятие тела, то нахожу предикат протяженности и получаю аналитическое суждение: все тела протяженны. Предикатное понятие дано в субъектном понятии и через него. Я не могу отрицать предикат субъекта без того, чтобы не возникло противоречие. Тело без протяженности – ничто. Поэтому во всех этих суждениях присутствует также логическая необходимость. Формы суждения и умозаключения формальной логики – это средства, с помощью которых понятия анализируются и становятся ясными и отчетливыми. Все суждения формальной логики, таким образом, также являются лишь аналитическими суждениями, в которых, согласно принципу противоречия, мыслится необходимая связь предиката с субъектом. Если все наше знание состоит только из аналитических суждений, то невозможно понять, как мы можем расширять познание и прогрессировать в познании.
Синтетическое суждение не возникает из анализа понятия, и поэтому его истинность не опирается на принцип противоречия. В синтетическом суждении предикат добавляется к субъекту только через связь; поэтому они расширяют познание. Весь прогресс в познании опирается на синтетические суждения. Нет никакого противоречия, если я отрицаю предикат от субъекта в синтетическом суждении. Если же предикат мыслится связанным с субъектом не случайно, а обязательно, то эта связь не основана на принципе противоречия и поэтому требует иного обоснования.
Согласно Канту, все суждения, основанные на опыте, являются синтетическими суждениями. Ведь благодаря опыту наше знание постоянно увеличивается и расширяется, мы приобретаем новые предикаты, которые нельзя найти, анализируя понятие. Суждения опыта основываются на синтезе, а не на анализе, и их истинность не основана на законе противоречия.
Суждение о том, что все тела тяжелые, является, согласно Канту, синтетическим суждением, основанным на опыте. Понятие тяжести не может быть найдено путем анализа понятия тела, а приобретается в опыте. Геометрические тела вытянуты, но не тяжелы. Предикат тяжести не лежит в понятии тела, как и предикат протяженности, поэтому он также требует иного обоснования, чем то, которое способна дать формальная логика.
Различие, которое Кант предполагает между аналитическими и синтетическими суждениями, является объективным, а не просто субъективным, как думают некоторые, когда учат, что все суждения в равной степени аналитические и синтетические, поскольку то, что является анализом для того, кто уже имеет понятие об объекте, является синтезом для другого, который еще не приобрел это понятие. Таким образом, различие было бы чисто произвольным и зависело бы от случайного уровня образования мыслителя. Такой взгляд – это отказ от всякой логики. Но это не мнение Канта и не соответствует сути дела. Различие не сводится только к точке зрения, поскольку связь в этих двух формах суждения различна, и, следовательно, их обоснованность также оценивается по разным принципам. Если бы это различие было чисто субъективным, то опыт, по крайней мере, не имел бы для нас ни смысла, ни познавательной ценности, поскольку то, что можно познать, анализируя понятие, должно быть возможно и без опыта. В любом случае, суждения опыта – это не анализ, а оригинальный синтез в познании. Даже если бы кто-то обладал так называемым абсолютным понятием, он не смог бы познать реальное, факты опыта, анализируя это понятие.
Проблема, которую Кант поставил перед философией в связи с возможностью синтетических суждений, – это вопрос о том, как возможно расширение и увеличение нашего знания, как возможен прогресс в познании. Это не может произойти через применение формальной логики, поскольку она дает только аналитические суждения. Поэтому Кант, как и вся современная философия, отвергает формальную логику как органон или методологическую теорию наук. Из ее применения не следует никакого прогресса в науках, только их застой.
Математика и естественные науки, поскольку они были заново сформированы после окончания Средневековья, тем не менее находятся в состоянии постоянного прогресса в познании. Это обстоятельство и побудило Канта поставить проблему возможности познания в синтетических суждениях. И его «Критика чистого разума», отвечающая на этот вопрос, представляет собой новую логику, новую методологическую теорию наук. Логика аналитических суждений – это логика Аристотеля, из которой в Средние века возникла формальная логика. Логика синтетических суждений, не существовавшая до Канта, – это «Критика чистого разума». Факт знания лежит в основе исследования его возможности. Реформа логики, методологии наук, связана с дальнейшим развитием реальных наук.
Однако, согласно Канту, существуют не только синтетические суждения опыта или апостериорные, но и синтетические суждения априорные. Кант исходит из того, что мы обладаем как априорным, так и эмпирическим знанием, что мы делаем как аналитические, так и синтетические суждения. Математика и общая физика обладают априорным знанием; более того, даже обычный человек обладает априорным знанием, когда предполагает, что все происходящее имеет свою причину. Наука везде невозможна без априорного знания, ибо опыт – это лишь совокупность единичных и случайных восприятий, но не наука, основанная на общем и необходимом знании.
Знание a priori – это знание a priori в аналитических или синтетических суждениях. Если сера – это тело, то, просто анализируя понятие тела, я априорно знаю, что сера растянута в трех измерениях, точно так же, как на основании простого опыта я знаю, что она желтая. Но в сциентистских суждениях также есть априорное знание, которое не может быть найдено никаким анализом понятия. В понятии события есть только последовательность событий, но нет ничего о том, что одно является причиной или приводит к другому. Тем не менее, мы априори считаем, что все, что происходит, имеет свою причину. Опыт показывает нам, что везде нет причины, а есть лишь случайный ряд событий. Мы не находим причину, просто анализируя событие. Тем не менее, интеллект постоянно связывает с понятием события суждение о том, что ничто не происходит без причины. Синтетические суждения a posteriori основаны на опыте, аналитические суждения a priori – на принципах и процедурах формальной логики; но на чем основаны синтетические суждения a priori, которые делают знание возможным в первую очередь, на чем основывается развитие науки? Ни простой эмпиризм, ни старый органон науки, обычная логика, не дают ответа на этот вопрос. Поэтому философия, или наука о знании, должна прежде всего решить этот вопрос о возможности синтетических суждений a priori, в которых содержится само понятие знания.
Синтетические суждения a priori опираются на понятия, которые обычно и обязательно добавляются ко всем данным эмпиризма, что касается событий. Но откуда берутся эти понятия, которые не даются никаким опытом, поскольку они добавляются ко всему опыту, которые не обнаруживаются никаким анализом, и какая обоснованность, истинность и оправданность заключается в применении этих понятий во всяком познании?
Прежний рационализм называл их врожденными. Но это ничего не объясняет, а лишь констатирует факт, что мы обладаем такими понятиями, из которых априори вытекают синтетические суждения. Сенсуализм считает их сомнительными, он хочет доказать, что они даны опытом, но поскольку он не может этого сделать, он хочет вывести их из привычек воображения, а поскольку они не возникают и из привычек воображения, которые не являются органами чувств, которые, как предполагается, содержат в себе происхождение всех понятий, он только ставит под дальнейшее сомнение происхождение и обоснованность этих понятий. Сенсуализм, поскольку он не смог решить эту проблему, сомневается и отрицает только факт человеческого познания, поскольку он дается существованием наук. Но сенсуалистический скептицизм должен молчать о факте; он не может спорить против факта. Но поскольку он не мог объяснить этот факт, он просто переосмыслил его в терминах последствий своей сенсуалистической теории. Этот консеквенциализм – зло сенсуализма и эмпиризма, который прежде всего не способен понять и признать факты в том виде, в каком они даны. Эмпиризм в философии прямо противоположен эмпирической процедуре в эмпирических науках. Так называемые эмпиристы в философии, которые постоянно восхваляют и рекомендуют опыт для обучения, знают его и его применение очень мало. О нем и его использовании можно узнать только в самой эмпирической науке.
Кант не спрашивает, возможно ли знание, возможны ли синтетические суждения a priori, но он спрашивает, как они возможны. Вопрос о том, возможно ли познание, нигде не является разрешимой проблемой. Ведь для того, чтобы решить, возможно ли познание, уже предполагается, что познание возможно. Даже для того, чтобы распознать то, что я не могу распознать, я уже должен предположить возможность познания. Таким образом, в проблеме возможности познания есть противоречие, поэтому ее решение невозможно. Проблема, положение которой содержит противоречие, не может быть решена, но должна быть отвергнута. Отказ от противоречий в мышлении – единственно правильное отношение, которого они заслуживают. Поэтому Кант был прав, когда спрашивал не о том, возможно ли знание, а о том, как синтетические суждения возможны a priori.
По этой причине полемика Гегеля против проблемы Канта здесь также неприменима. Гегель говорит («Энциклопедия», Сочинения, стр. 15), что стремление Канта исследовать возможность познания подобно мудрому решению схоласта научиться плавать, прежде чем войти в воду, ибо исследование возможности познания само является познанием. Но желание познать, прежде чем познать, подобно схоластическому решению научиться плавать, прежде чем войти в воду. Однако это опровержение не применимо к попыткам Канта. Ведь Кант спрашивал не о том, возможно ли познание, а о том, как оно возможно. Более того, плавать можно научиться и до того, как войти в воду, как можно научиться и в воздухе. Никто не станет слепо и наугад бросаться в воду, чтобы научиться плавать. Но заниматься познанием, как рекомендует Гегель, – это просто гимнастика мысли, к которой Кант предусмотрительно отнес проблему возможности познания, поскольку наука – это не слепое познание, а методическая процедура познания, а исследовать возможность познания, которым занимаются другие науки, – это проблема философии.
Вопрос о возможности познания, или об условиях, при которых познание возможно, касается происхождения, опосредования и цели, или объекта и истины познания. Познание возникает, каким бы то ни было образом, из души; поэтому исследование происхождения познания называется также психологическим исследованием. Опосредование в познании происходит через функции мышления и является предметом логики; но исследование объекта] и истины познания является метафизическим. Эти три элемента, психический, логический и метафизический, содержатся во всех знаниях и науках. Разложение всего знания на эти три элемента не представляет никаких трудностей, так же как легко и правдоподобно образовать на основе этого разложения три дисциплины – психологию, логику и метафизику, каждая из которых имеет дело с одним элементом знания, хотя и отдельным и отличным от другого. Однако эти три дисциплины не в состоянии решить проблему науки о познании, поскольку каждая из них не в состоянии даже правильно понять и осмыслить тот элемент, на котором она основана, поскольку они разрывают эти элементы на части и ни одна из них не в состоянии, таким образом, дать достаточное объяснение природы и процесса познания. В отрыве друг от друга они образуют эмпирическую психологию, формальную логику и догматическую метафизику, которые являются фрагментами целого, которое никогда не может быть в них узнано. Отказ от этих прежних философских дисциплин, старых средневековых традиций, – первый шаг к решению проблемы науки о знании. Для них разложение знания на элементы – лишь средство установить возможность познания, поскольку искусственно отделенные друг от друга элементы всегда содержат реальное знание, когда они связаны друг с другом.
Заслуга «Критики чистого разума» Канта состоит в том, что он впервые рассмотрел проблему науки о познании во всей ее полноте, исследуя знание в соответствии с тремя указанными элементами в связи друг с другом. Поэтому нет ничего более препятствующего пониманию и оценке учения Канта, чем рассмотрение его с точки зрения одной из трех прежних дисциплин философии – эмпирической психологии, формальной логики или догматической метафизики, что всегда приводит к ошибочному толкованию. Прогресс, которого философия достигла благодаря Канту, заключается прежде всего в его постановке проблемы. Кант поставил новую проблему для философии, спросив, как возможны синтетические априорные суждения, и тем самым стал основателем немецкой философии. Тот, кто знает, как поставить перед наукой новую проблему, приводит в движение все силы исследования во всех областях познания.
Решение проблемы
Решение проблемы Кант нашел в «Критике чистого разума», в «Критике практического разума» и в «Критике способности суждения». Эти три работы вместе содержат критику Канта, но не «Критика чистого разума» сама по себе. «Пролегомены ко всякой будущей метафизике, которая сможет явиться как наука» служат дополнением к «Критике чистого разума». V. «Die Grundlegung zur Metaphysik der Sitten» содержит введение к «Kritik der praktischen Vernunft». Хабилитационная диссертация «De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principis» содержит первый набросок критики Канта, из которой возникла «Критика чистого разума».
В «Критике чистого разума» рассматривается вопрос о возможности теоретического познания, которое относится к существующему. В «Критике практического разума» рассматривается практическое знание, которое направлено на то, что должно быть. Объектом практического познания является идеальное, объектом теоретического – реальное. В «Критике способности суждения» достигается посредничество между теоретическим и практическим знанием, идеальным и реальным, физическим и этическим знанием.
Согласно старой классификации, теоретическое знание включает в себя математику, физику и метафизику. Поэтому исследование теоретического знания делится на три вопроса, касающиеся возможности математического, научного и метафизического знания. Кант начинает решение своей проблемы с исследования возможности априорных синтетических суждений в математике.
Это привело к недостатку в изложении философии Канта. Сразу же приступая к решению своей проблемы в частностях, Кант упускает из виду общие условия и предпосылки ее решения для себя. Поэтому он предполагает как известное и определенное то, что представляется сомнительным и не может считаться известным.
Критика познания невозможна без идеальной концепции природы познания, того, чего оно должно достичь, какова его цель и по сравнению с чем оценивается и измеряется каждое отдельное познание. Несомненно, такая концепция присутствует в работах Канта, но он принимает ее как известную и признанную, нигде ее не обосновывая. Знание, по Канту, есть, по самому определению, в соответствии с его истинной концепцией, знание вещей как они есть или как они есть сами по себе. Для него всякое исследование знания есть исследование и суждение о нем в соответствии с этим действительно идеальным понятием, обсуждение которого предполагается. Понятие вещи-в-себе, которое, вероятно, было названо априорным понятием кантовской философии и в котором заключен характер всего его мышления, вытекает из идеального понятия познания или знания, как его понимает Кант. Нет истинного знания, кроме как в познании бытия или вещей самих по себе. Это абсолютная истина, или реальная и метафизическая истина, которую Кант предполагает в качестве стандарта и критерия для суждения о каждом отдельном познании. Она является целью всякого мышления, независимо от того, можем мы ее достичь или нет; без ее идеального понятия невозможна никакая критика познания. В этой предпосылке Кант полностью согласен с платонизмом и рационализмом со времен Картезия. Только он по-другому использует это понятие, поскольку с его помощью судит о возможности всякого познания.
Можно сомневаться в правильности идеального понятия познания, из которого вытекает понятие вещи-в-себе, абсолютной истины, как ее понимает Кант, и из учения Канта такие сомнения возникли именно в развитии немецкой философии, которые привели к тому, что это понятие было объяснено и понято по-другому, и также справедливо придется оставить рассмотрение этих предпосылок, которые делает Кант; Но поскольку философия Канта уже дана, не остается ничего другого, если мы не хотим заранее закрыть себе вход в нее, как принять эти предпосылки на время, ибо их недостаток не может быть, как это пытался сделать Рейнгольд, исправлен чужой рукой, как это возможно со многими произведениями искусства.
LITERATUR: Friedrich Harms, Die Philosophie seit Kant, Berlin 1876
ЭРНСТ МАРКУС
Проблема познания [КАК ФИЛОСОФСТВОВАТЬ С ПОМОЩЬЮ ГРАВИРОВАЛЬНОЙ ИГЛЫ]
Прелюдия
Философская Вальпургиева ночь
«Но скажи мне, стоим ли мы?
Или мы идем дальше,
Все, все, кажется, вертится».
От Канта к проблеме познания. Неосведомленный читатель будет поражен, узнав, что был человек, который утверждал, что открыл точную науку, до сих пор неизвестную, то есть равную по рангу математике и физике, а потому совершенно неоспоримую и совершенно новую, о которой (по его собственному выражению) «до сих пор ничего не было и в мечтах». Он будет поражен тем, что этот человек из-за своего открытия сравнил себя с Коперником (первым основателем современной астрономической системы). Он скажет: «У этого человека есть мужество» или «чертовски скромный парень».
Но тот, кто это сказал, на самом деле был очень скромным, добрым, непритязательным человеком, который надеялся лишь на то, что в будущем встретится не со своими великими коллегами по философии, а со своим старым слугой Лампе, потому что предпочитал общество особо праведных душ любому другому. Тот, кто говорил это, был также человеком, который был не только против лжи, но и против небрежного нарушения истины, и особенно против небрежного распространения заблуждений в высшей степени. Он также был человеком, который впервые создал науку о происхождении неподвижной звездной системы, которая по существу признана и сегодня, вплоть до мельчайших деталей. Этот человек – наш старый, дорогой Кант, который известен большинству людей лишь по темным слухам и противоречивым интермедиям.
Итак, если этот скромный человек, боязливо избегающий любого нарушения истины, прав, то существует новая, истинная, точная наука наравне с астрономией, математикой и физикой, то есть наука совершенной точности, хотя «даже сегодня мы еще не можем мечтать о ней».
Читатель, восприимчивый к сенсационным новостям, спросит себя, спит он или бодрствует, и, придя в себя, скажет: «Какая тысяча! Это что-то совершенно новое и даже одно из тех редких или невозможных известий, которым уже более ста лет. Если это так, то где же люди, которым государство поручило культивировать существующие науки, присваивать и распространять новые открытия? Неужели эти люди спят? Разве не сказочно в высшей степени, что назначенные хранители и блюстители науки даже не подозревают, что существует совершенно новая точная наука, открытая Кантом. Я еще ничего не слышал о ней. Я слышал только, что Кант написал в своей «Критике чистого разума» всякие завитушки, которые трудно понять, что он противоречит сам себе самым серьезным образом, что он находится в конфликте с «современным» естествознанием и что дарвинизм опроверг его. Но теперь, когда я слышу, что он считал себя великим первооткрывателем, мне придется считать его совершенно беспринципным и нескромным шарлатаном или даже дураком. Но это любопытная история. С одной стороны старый Кант в полном одиночестве, в великолепной изоляции по методу английской политики, с другой – несколько тысяч хранителей и блюстителей науки – живых и мертвых, включая даже «великих» философов и ученых. Кому верить – одному Канту или нескольким тысячам хранителей и блюстителей?
Я полностью согласен с читателем в его сомнениях, более того, я понимаю его, когда он отшатывается в благоговейном трепете перед могущественной армией стражей и блюстителей, тем более что он узнал от них много действительно верных вещей. Их голоса также производят огромный шум, когда соединяются вместе. Но – в отличие от парламентов и общих собраний акционеров – большинство здесь не решает. Подобное уже случалось, возможно, не раз. Такие сенсационные, почти столетней давности новости действительно уже были. Знаменитый Коперник был не лучше Канта. Пока примерно через сто лет не проник Кеплер, существовала целая масса блюстителей и хранителей науки, в том числе и знаменитые ученые (например, «великий» философ Бако из Верулама), которые не хотели знать, что солнце является центром нашей планетарной системы и что земля вращается вокруг себя и вокруг солнца. Это были люди, которые не могли оторваться от традиций своих отцов, они были старообрядцами, ортодоксальными противниками Коперника, или, скажем коротко: ортодоксальные антикоперники; и теперь читатель согласится со мной, что, хотя это почти ужасающе невероятно, все же не исключено, что наши тысячи стражей и дозорных, которые отрицают, что учение Канта – истинная, несомненная наука, возможно, являются ортодоксальными противниками Канта, то есть ортодоксальными антикантианцами. Таким образом, дело еще не окончательно решено, хотя хранителям хотелось бы, чтобы мы так считали, тем более что произошли и другие весьма любопытные и сказочные вещи, о которых я вскоре сообщу. Однако я должен умолять читателя пользоваться тем ограниченным пониманием непрофессионала, которым его наделила природа. Не то чтобы я особенно дорожил этим пониманием, которое я часто с успехом использовал. (Далеко не всегда я хочу расположить к себе читателя, делая комплименты его интеллекту.) Нет, он просто не должен пользоваться тем особым философским пониманием, которое один из исследователей Канта иногда рекомендует для этой цели как понимание знатока, превосходящее понимание обывателя. Читатель поймет это предупреждение, если продолжит знакомиться с продуктами этого особого понимания и если учтет, что сам Кант время от времени требует, чтобы о науке судили с помощью «обычного» понимания, как если бы он уже боялся только что открытого понимания знатока.
А теперь к делу! В дополнение к только что упомянутому нескромному высказыванию Кант сделал еще одно чрезвычайно скромное высказывание, о котором читатель никогда не слышал и которое, вероятно, было упущено опекунами и сторожевыми псами и поэтому, а может быть, и по другим причинам, не получило распространения. Это высказывание означает, что если новая наука Канта не делает всего, то она вообще ничего не делает, то есть она совершенно и абсолютно ложна и бесполезна.
Да! Читатель скажет: «Что, черт возьми, это должно означать для меня? Это утверждение излишне, потому что оно совершенно самоочевидно. Ведь если то, что говорит Кант, не является истинным и доказанным, то это просто ложь или сомнительный материал, которому место в мусорной корзине».
Да, так говорит обыватель, и так говорит Кант, который, как я правильно предположил, тоже работал с обывательским умом; но очень многие, почти все опекуны и попечители, которые представляются исследователями Канта, придерживаются другого мнения. Они говорят, например, если свести их мнения к одному:
«Ни в коем случае не все, что Кант говорит в „Критике“, хорошо, в сущности, он ничего из того, что утверждает, не доказал сокрушительным образом, да и вообще ничего не доказал, во многих случаях грубейшим образом противоречил сам себе и ни в коем случае не создал истинной науки, а в лучшем случае исторически преходящую (в светских терминах: „сомнительную“) науку (т.е. ненауку). Однако, несмотря на все это, некоторые положения учения Канта чрезвычайно ценны, его учение гениально, несмотря на его противоречия, более того, противоречия – это знак качества».
Таким образом, читатель убеждается в том, что «обычное», или непрофессиональное, понимание Канта также противоречит пониманию знатока. Ведь Кант отправляет всю свою доктрину (как и читатель) в мусорную корзину, если она не делает всего. Знатоки, напротив, сохраняют несколько ее частей (одну эту, другую ту) и отказывают Канту в скромном праве заталкивать свою доктрину в пасть «философских идей». Но это столкновение между буферами сознания обывателя и знатока – еще не все. Третье весьма тревожное обстоятельство заключается в том, что знатоки расходятся не только с доктриной Канта, но даже друг с другом.
Ибо один считает, что Кант учил так, а другой – что совсем наоборот. Один считает, что определенная часть его учения верна и потому ценна, другой – что эта же часть неверна. Один считает, что предложение истинно, потому что дано доказательство, а другой – что оно истинно, хотя доказательство не удалось.
Из этого ограниченный неспециалист преждевременно сделает вывод, что первые тысячи ученых обвиняют друг друга в том, что они ошибаются в своих интерпретациях Канта, и тем самым даже обвиняют друг друга в том, что они неспециалисты, а не эксперты по Канту. Но это далеко не так! Все оказывается совершенно иначе, совершенно чудесно, совершенно удивительно. Противоречивые интерпретации Канта ценятся и почитаются как «проницательные» и «ценные» «взгляды Канта».
Однако мы, простые обыватели, не знаем, какая из этих «ценных» интерпретаций Канта верна, то есть какая из них правильно отражает доктрину, не знают этого и «эксперты». Ибо никто из них еще не доказал правильность своей «кантовской интерпретации». Но такая мелочь, как строгое, убедительное доказательство, в кантовских джунглях и не требуется. Они довольствуются так называемым столь же «проницательным» обоснованием, которое столь же сомнительно, как и сама проницательная точка зрения Канта. Поэтому человек также «терпим» к различным взглядам Канта. Они объявляются «ценными» взглядами Канта.
Обосновать такую терпимость нелегко. Но это возможно. Все остальные науки страдают от самой грубой, бесстыдной и безнравственной нетерпимости. Они не позволяют переступить порог ни одному утверждению, которое является ложным или даже просто сомнительным, то есть бездоказательным, и поэтому математик, например, грубейшим образом нарушает моральный принцип терпимости, просто выбрасывая своего оппонента, который хотел выдвинуть «проницательную» математическую «точку зрения», что прямая линия не является кратчайшим соединением двух точек или что иногда 2 x 2 может быть и 5. В «науке» Канта ситуация совершенно иная. Здесь мы видим самую дружелюбную терпимость, поистине приятную гармонию. Эта терпимость, однако, создается следующими соображениями:
Те, кто участвует в интерпретации Канта, – знатоки Канта (в отличие от «непрофессионалов»). Поскольку каждый из них находит в учении Канта нечто отличное и противоположное от своих коллег-знатоков, несомненно (поскольку мы имеем дело со знатоками), что Кант также думал обо всем этом. Из этого, однако, следует, что Кант во многих случаях противоречил сам себе и, прежде всего, что он был чрезвычайно разносторонним, поскольку из него можно вычитать столько же мнений, сколько магометанин может вычитать из Корана.[31 - Один египетский сановник сказал Наполеону Первому, что в Коране содержится вся мудрость, которая только существует. Когда он спросил, можно ли также узнать из него, как изготавливается порох, то получил ответ: «Это тоже есть, но нужно быть писцом, чтобы уметь это читать». Совершенно верно. Все зависит от правильной интерпретации, от «проницательного понимания».] Этот человек, так сказать, сказал все, что можно придумать (возможно, и кое-что еще), и поэтому он написал «самую разностороннюю, самую гениальную, но в то же время (разумеется) и самую противоречивую книгу», которая когда-либо существовала. Противоречие действительно приводит к многогранности. Если, например, кто-то хочет избежать противоречия, он может сказать: «Мир существует»; если же он достаточно «изобретателен», чтобы не уклоняться от противоречия, он может с такой же серьезностью заявить во второй части своей работы: «Мир не существует». Таким образом, с помощью противоречия он может сделать ровно в два раза больше утверждений, чем без него, то есть быть ровно в два раза более разносторонним. Соответственно, от другого ученого Канта мы узнаем, что противоречие на самом деле является частью «гениальности», что оно и есть гениальность, что настоящий гений не должен быть настолько ограниченным, чтобы уклоняться от противоречий.
Итак – «противоречие гениально». Давайте посмотрим, что значит противоречие: противоречие состоит в том, что в одном месте моей книги я говорю: «Эта вещь существует», а в другом месте с той же уверенностью утверждаю: «Эта самая вещь (которая, несомненно, существует) не существует» (или также: «Сомнительно, существует ли эта несомненно существующая вещь»). Что же я утверждал на самом деле? Очень просто! Оба утверждения одинаково сильны, поэтому мое второе утверждение отменяет первое, а первое отменяет второе. Утверждения взаимно противоречат друг другу. Так что же я утверждал? – Я вообще ничего не утверждал, и, следовательно, гениальность противоречия заключается в том, что человек вообще ничего не утверждает. Таково положение вещей в нашем и даже в обывательском понимании Канта, и теперь я советую читателю принять участие в «Кантовском движении», если он хочет стать гением. Ему не нужно ничего говорить, если он делает это только в гениальной форме противоречия, ибо это единственная форма, в которой можно сказать что-то, не сказав ничего.
Но то, что идея гениального противоречия весьма плодотворна, более того, она даже имеет моральный эффект, поощряя терпимость и называя провозгласителей этого учения «терпимыми вольнодумцами», а их оппонентов – «нетерпимыми ортодоксами», проистекает из того, что последователи этой Кантовой деноминации могут каждый без ошибки интерпретировать («понимать») или даже «переинтерпретировать» Канта совершенно противоположным образом. Ибо противоречие между различными «кантовскими взглядами» возникло не от того, что Канта неправильно истолковали, а от того, что сам Кант был достаточно «тщательным, разносторонним и изобретательным», чтобы противоречить самому себе.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера: