скачать книгу бесплатно
Глубоко чтимый и незабвенный для всех знавших его, отец Парфений родился в Тульской губернии, Алексинского уезда в селе Симонове, в сорока верстах от города Тулы, 24 августа 1792 года, от отца причетника храма того села по имени Иоанн Краснопевцев и матери Анны, и при рождении наименован был Петром.
Сын бедного причетника, он от колыбели испытал скорби, неразлучные с убожеством. Покрывая тернием жизненный путь, бедность для людей обыкновенных бывает нередко если не матерью пороков, то как бы гнетом, подавляющим всякое стремление к высокому: но для душ избранных – это огонь чистительный, поедающий в самом зародыше наклонности и страсти испорченной природы человеческой, лелеемые довольством и роскошью. Избранный от младых лет быть чистым сосудом молитвы и служения Богу, юный Петр в труженической жизни своих родителей почерпал уроки терпения, трудолюбия и совершенного презрения к так называемым земным благам, и это презрение ко всему вещественному, ко всему, что составляет удобства жизни, было впоследствии отличительною чертою его характера. Он до могилы искал одного удобства: молиться и молиться непрестанно.
По достижении отроческого возраста, Петр, обученный грамоте в родительском доме, поступил в Тульское Духовное Училище. Имея от природы быстрые способности, он успевал в науках очень легко, и по окончании училищного курса был переведен в семинарию в класс словесности. Но еще в раннем возрасте открылось в нем призвание свыше к иной, лучшей цели, чем школьное образование. Сердце его, долженствовавшее быть храмом Святаго Духа, от младенчества горело особенною любовью к Богу-Утешителю, и еще в отроческих летах сподобился он благодатного видимого наития Его.
«Однажды, – сказывал он, – возвращаясь вместе с братом из училища на вакациальное время в дом родительский, мы остановились где-то на ночь и легли уснуть под открытым небом. Ночь была ясная, я долго не мог уснуть; не знаю, отчего сердце у меня как-то радовалось неизреченно. Я смотрел вверх, и вдруг вижу белоснежного голубя, парящего надо мною. Я удивился, откуда он; в доме его не было. Гляжу и не нагляжусь – так он хорош; и не летает, а все на одном месте то поднимается, то опускается надо мной. Я разбудил спящего подле меня брата:
– Посмотри, говорю, видишь ты голубя?
– Какого? Где?
– Да вот надо мной.
– Ничего не вижу; ты, знать, во сне, брат, бредишь!
Он заснул опять, а я до самого света не сводил глаз с него и радовался несказанною радостью. С рассветом он не улетел, а стал вдруг невидим. И с этой поры в сердце мое запала какая-то сладость и желание чего-то нездешнего, и я уже ни на что земное не прельщался, мне все было противно; ко всему я охладел, и тяжело было мне между людьми».
О сем видении упоминает он и в одном из молитвенных песнопений своих: «Неописанный Параклите, от Отца исходяй и в Сыне пребывай! Установи во мне храм своему величеству. Памятствую явление в моем возрасте еще младом Твоего наития тиха и тонка на мя ленива и нерадива, голубя в виде».
После сего видения, давшего его характеру решительное направление и отрешившего душу его от земли, благодатный отрок удалялся от людей, часто уходил в прилежащий к деревне лес и там воспитывал в себе любовь к безмолвию, богомыслию и молитве. «Однажды, – говорил он, – я, утомившись, лег под деревом и задремал. Очнувшись, вижу стоящего передо мной благообразного старца – монаха, который сказал мне: „Странен монах и земен мертвец“, – и удалился в чащу дерев. Я побежал за ним, но не мог отыскать его, образ же монаха и слова его остались навсегда в душе моей. С той поры родилась у меня мысль о монашестве. Впоследствии, размышляя о значении сих таинственных слов, я истолковал их себе так, что монах должен быть странным, то есть чуждым пришельцем везде, и мертвецом на земле».
Старший брат его Василий (8) вступил в монастырь, когда Петр был еще в семинарии, и на нем, казалось, лежала обязанность быть опорой своего семейства. Но Промысл Божий готовит ему иное назначение. За чрезвычайную кротость и тихость нрава, а вместе и за высокую рассудительность, какую являл он еще в незрелом возрасте, он любим был всеми в околотке и особенным уважением пользовался в домашнем кругу. Во всяком сколько-нибудь затруднительном обстоятельстве родители его говорили: «Спросим, что скажет Петруша». И его слово, отличавшееся чрезвычайною простотою, но вместе и силою рассуждения, было для них как бы законом.
Следующий, переданный им самим, случай показывает, что действительно было это безыскусное слово истины, исходившее еще из юных уст его. Брат его, будучи послушником в Жабинской пустыни, приехал однажды погостить в дом родительский. Родители, видя образ мыслей и жизни младшего сына и начиная терять надежду склонить его к семейной жизни, стали уговаривать Василия, живого и веселого юношу, оставить монастырь, жениться и быть опорою их старости. Недолго колебался он и был готов уступить их желанию, и вот однажды вечером, повторяя о сем речь, родители указали ему на выгодное и праздное место, назвали и невесту. «Ну, матушка, так и быть, дело кончено, – говорил Василий. – Утешу тебя, не возвращусь уже в монастырь, а поеду ко владыке подавать прошение. Да что-то скажет на это Петруша?» «А я, – говорил старец, – лежа на печи, отвечал ему: «Обещался ты, брат, служить Богу, а теперь хочешь служить сатане. Так мне с тобою нет части, я тебя и знать не хочу!» – «Ну коли так говорит Петруша, – сказали родители, – то об этом и думать нечего. Нет тут Божия благословения!» И Василий возвратился в монастырь, где впоследствии был иеромонахом и игуменом и назывался Венедиктом.
Со дня на день более и более возгоралось в юном Петре желание Божественного, и, побуждаемый им, он стремился посетить Киев и поклониться святым угодникам там нетленно почивающим. И вот, в вакациальное, свободное от учения, время он испросил себе у начальства билет, а у родителей благословение и отправился в Киев пешком на богомолье. Это было летом в 1814 году. Когда прибыл он в Киево-Печерскую Лавру, ему, по особенному о нем промыслу Божию, указали на келью тогдашнего начальника типографии, соборного старца иеромонаха Антония, отличавшегося строгою подвижническою жизнью и бывшего впоследствии наместником Лавры, а потом архиепископом Воронежским. Он принял Петра с любовью и радушною простотою, о которых старец всегда воспоминал с глубокой признательностью. С участием расспросил его об обстоятельствах и намерениях его и дал приют у себя на все время пребывания его в Киеве. «Неизъяснима была, – сказывал старец, – та радость, какую ощутил я при входе во врата Святой Лавры и при взгляде на великую, небеси подобную церковь лаврскую. Тогда же дан был мною обет здесь остаться и быть хотя самым последним послушником и служителем на дворе лаврском».
В это время еще живы были в Лавре великие старцы, известные строгостью жизни и прозорливостью: Вассиан Слепой и Михаил схимник. Первого из них посещал в бытность свою в Киеве Государь Император Александр Павлович, и, хотя входил к нему в полночь, без предварительного извещения и не желая открывать ему своего высокого сана, но узнан был им. Благословенный Монарх был тронут беседою мудрого старца, исповедовался у него и впоследствии пожаловал ему драгоценный крест, хранившийся в лаврской ризнице. Прибывши в Лавру и слышав прежде о старце Михаиле (9), Петр пожелал принять его благословение. «Прихожу к дверям его кельи, сказывал он, стучусь в них, и Михаил, вышедши, прямо назвал меня по имени, спросив: «Что ты, Петре, пришел? – и благословил желание мое остаться в Лавре на послушании».
Но проживши около года в Лавре (с августа 1814 г. по 22 марта 1815 г.), Петр не был уволен из семинарии и своей епархии и по требованию начальства должен был возвратиться в Тулу и опять взяться за учение. Чувствуя одначе неодолимое стремление в Киев и к иноческой жизни, он в том же году уволился из семинарии. Таким образом, он не окончил полного курса образования, почему и называл сам себя всегда невеждою и неученым. «Я ведь не богослов», – говаривал он, уклоняясь от каких-либо ученых вопросов, целью которых было не назидание и спасение души, а простая пытливость ума. Между тем он глубоко понимал самые высокие таинства богословия, почерпнув ведение оных не в книжном и школьном научении, а в непрестанном молитвенном созерцании Бога Слова…
По увольнении из семинарии Петр думал, что не будет уже ему никакого препятствия к исполнению своего намерения: но вышло не так. Родители хотели пристроить его скорее к месту поближе к себе и заставили его определиться причетником в родном своем селе на открывшееся место. Здесь была готова ему и невеста – сирота, дочь священника. По мягкости и кротости своего характера, он не противоречил воле родителей. Сделана была помолвка и назначен день брака. Но, не дождавшись его, он ушел в другой раз в Киев. Впрочем и в этот раз, после двухмесячного странствования, должен был опять возвратиться на родину, не быв опять уволен из епархиального ведомства. Возвратившись домой, Петр нашел свою невесту уже замужем. Между тем родители нашли ему другую – в соседней Калужской епархии, дочь одного священника. Этот священник вскоре умер, и родные желали, чтобы он занял его место. Петр и в этот раз не прекословил родителям и отправился в Калугу к тамошнему преосвященному Антонию с прошением предоставить ему место умершего священника, со взятием в замужество сироты – его дочери. Но архипастырь отказал, и Петру, по возвращении домой, осталось жениться на сироте и быть простым причетником на прежнем месте. Опять все было слажено. Но прежде чем исполнилось это, случилось ему посетить Тулу, где был уже новый архипастырь Авраамий. Тут пришло ему на мысль вновь попроситься в Киев. Архипастырь охотно согласился. «Молись там и за меня», – сказал он Петру и приказал немедленно дать ему билет. На другой день получил он билет с совершенным увольнением из епархии.
Возвратившись домой, Петр объявил об этом родителям. С сожалением и слезами они выслушали его, но не стали наконец противоречить и благословили сына в путь, видя в нем давно уже избранника Божия и ходатая своего у престола благодати. «Молись за нас, Петруша, – сказали они. – Мы видим, что тебе жить между нами нельзя». С особенным умилением воспоминал всегда старец любовь родительскую. «У батюшки, – говорил он, – были одни только сапоги, которые надевал он по праздникам. Но провожая меня, он отдал их мне, сказав: „Ты свои износишь за дорогу, а купить других тебе не на что“. Я взял, чтобы не огорчить его, но с дороги переслал их ему с верным человеком, а сам пошел в лаптях. Наделил меня еще родитель мой гривной денег да благословил медным небольшим крестом». Впрочем, на дороге случилось ему встретиться с одним добрым купцом, ехавшим в Киев. Он пригласил Петра быть сопутником, и при совершенном недостатке собственных средств, доставлена была ему возможность не только дойти, но и доехать до Киева.
В июне 1819 года прибыл он в Киево-Печерскую Лавру и нашел знакомого ему начальника типографии Антония уже наместником Лавры. Он принял Петра с прежней любовью, исходатайствовал у митрополита Серапиона благословение на определение его в Лавру и поместил его в просфорне, где и началась его подвижническая жизнь. «Я вовсе не раздумывал, – говорил он, – о подвигах монашеских, о том, чтобы установить себе такое или другое правило, избрать такой или другой образ жизни. Я думал только о том, как бы молиться да молиться непрестанно и трудиться сколько сил есть, слушать во всем как Бога начальника, никого не оскорблять и не осудить. Да мне и некогда было смотреть за поступками других, я только себя знал».
Так, руководимый Духом Святым, он в новоначалии легко исполнял те добродетели, которые обыкновенно бывают только плодом долговременных подвигов. Он утруждал плоть свою, подвергал себя всякого рода лишениям не для умерщвления плотских страстей – он их не знал, хранимый благодатию Божией с раннего детства, – а потому, что презирал покой телесный, полагая, что всякая внешняя забота, всякое попечение о себе отвлекали бы его от молитвы, которой хотел он посвящать каждую минуту, остававшуюся у него свободною от многотрудного послушания просфорнического, с горячим усердием им проходимого. «Бывало, утрудившись, – говорил он, – я лягу под лавкой или под столом – мне все было равно».
Строгая жизнь его и ревность к послушанию не укрылись от следившего за ним с особенным вниманием наместника Лавры Антония, и в том же году он сделан начальником просфорни, где и провел двенадцать лет в трудах и непрестанной молитве. Тут, когда однажды подвергался он духу уныния и душа его нуждалась в утешении и подкреплении в трудах проходимого им послушания, в одну ночь молитвенного бдения сподобился он видения преподобного Никодима просфорника, сидящего у просфорной печи с Псалтирью в руках. «Я думал, – говорил он, – что это кто-либо из старцев лаврских, и удивился, зачем он в мантии и как я не заметил его прихода. Но когда подошел к нему ближе, он стал невидим. А когда я уснул на заре, вижу его во сне, и он говорит мне: «Я Никодим просфорник и всегда посещаю место, где я трудился и улучил милость Божию и спасение». С той поры он питал к сему угоднику особенную любовь и благоговение и подражал ему в ежедневном совершении всей Псалтири, которую вскоре и выучил на память, так что впоследствии всегда читал ее наизусть.
Сам о себе говорил, что он не был постником во всю жизнь и не держал никогда поста не только что по неделям, но даже и по целым дням. Однако же в действительности был воздержан и умерен в высшей степени. Нрав имел удивительно кроткий, ласковый и приветливый ко всем. Кроме подвигов трудолюбия, бдения и молитвы, ничем не возмущаемой кротости и совершенного незлобия, старец особенно поражал всех своим удивительным нестяжанием. Он не имел другой одежды, кроме той, которую носил, да и последнюю готов был с радостью отдать нуждающемуся. Однажды, в холодное зимнее время, какой-то странник украл у него подаренный ему одним боголюбцем тулуп. Он нимало не оскорбился сим, хотя и не имел другого. Через несколько дней послушники поймали вора в его тулупе и с укоризнами приводят его в просфорню. Видя смущение бедняка, он говорит им: «Не троньте его. Он бедный и в тулупе трясется. Нам ведь хорошо здесь в тепле сидеть, а он без покрова день и ночь на морозе». Потом, обращаясь к вору, говорит: «Не скорби, брате, возьми себе этот тулуп. Вот тебе и денег на пропитание, только вперед не бери чужого». Подобными примерами нестяжания ознаменован был каждый его шаг.
По собственным его словам, он не изведал борьбы с плотью даже в самых юных летах. Господу угодно было, чтобы сердце его, имущее быть жилищем Святаго Духа и храмом молитвы, не запятналось никогда не только страстями нечистыми, но ниже каким-либо особенным пристрастием земным. Даже от мысленных греховных приражений охраняла его благодать Божия. «В начале моего просфорного послушания, – сказывал он, – случилось мне однажды наслушаться невольно праздных бесед между ребятами, и в сумерки, когда прилег я отдохнуть, взбрело на мысль мне слышанное. А я еще был неискусен, не отогнал этой мысли, остановился на ней, и наконец думаю: да как это люди грешат, что же за приятность в грехе плотском? Далее и далее эта мысль начинает занимать меня, никак уж и не отвяжусь от неё.
Вдруг стучат в дверь и зовут меня на послушание. Я пошел немедля: принялся по обычаю за дело от всей души с молитвою, и помыслы, меня занимавшие, исчезли совершенно, так что я и забыл о них. Протрудившись до полуночи, совершил я обычное правило и уснул. Рано утром меня зовут к наместнику. Когда я пришел к нему, он повел меня в кабинет и говорит: «Скажи мне, Петр, как бы отцу духовному, не согрешил ли ты в чем-либо особенно?» Я смутился. Думаю, перебираю в мыслях прошедшее, и ничего не нахожу. «Нет, – говорю, – не знаю ничего, кажется, в чем бы укорила меня совесть». «Подумай, испытай себя хорошенько», – просит наместник. Опять думаю, нет, ничего не припомню. Тогда он говорит мне: «Ну что-нибудь да есть. Я видел ныне во сне, будто стою в Великой церкви против местной иконы Пресвятой Богородицы. Близ Нее по сторонам св. апостол Петр и преподобный Антоний. Ты входишь в церковь, подходишь к иконе, кладешь поклон. Пресвятая Владычица, как бы живая, отвращает от тебя лицо. Ты заходишь с другой стороны, Она опять отвращается от тебя. Ты остановился пред Нею в смущении. Тогда преподобный Антоний покрывает тебя своею мантией и говорит вместе со св. апостолом Петром: „Пресвятая Владычице, прости его, он погрешил в неведении, мы Тебе за него поручаемся“. – „Если вы за него поручаетесь, – говорит Пресвятая Дева, – Я прощаю его вас ради“. С сими словами Она обратила к тебе лице, и я пробудился. Подумай же еще, если ты не согрешил делом, то не помыслил ли чего безместного?»
Тогда я вдруг как бы озарился светом, вспомнил смущавшие меня помыслы и исповедал их наместнику. Этот случай, – прибавлял он к своему рассказу, – указал мне, до какой степени должно хранить себя даже от приближения к нечистым помыслам и как тщательно должны мы блюсти чистоту не только телесную, но и умственную, – если Пресвятая Владычица отвращается от нас и за помышления о чуждых грехопадениях! Вот что значит «от тайных моих очисти мя, и от чуждих пощади раба Твоего» (Пс., 18:12—13).
В 1824 году сентября 20 дня облечен он в иноческий образ наместником Лавры архимандритом Антонием в Больничной церкви и наречен Пафнутием. В непродолжительном времени рукоположен в иеродиакона Преосвященным митрополитом Евгением. С принятием иночества увеличил он подвиги молитвы и самоотвержения. При входе в его келью взор поражался пустотою и лишением. Одни голые стены, на небольшом столике распятие и икона Пресвятой Богородицы, деревянная скамья без всякого покрова, служившая ему и одром для успокоения, деревянная чашка и фонарь – вот все, что в течении многих лет удовлетворяло всем его потребностям. Ночи проводил он в молитве и чтении и трудился в переписывании отеческих книг. Так собственноручно переписаны им Скитский Патерик и книга Исаака Сирина.
По мере подвигов своих, возрастал и преуспевал он и в совершенстве духовном и удостаивался по временам необычайных благодатных осенений. /…/ Перед рукоположением своим во священство он имел следующее сновидение: «Вижу я, – сказывал он, – что вхожу в алтарь Великой церкви, аки бы уготовляясь ко служению. У престола стоит неведомый мне архиерей в полном облачении, одесную Жена благолепная в царской одежде, а на престоле Евангелие в неизреченном сиянии. Святитель говорит мне: «Пафнутий, возьми Евангелие и священнодействуй». А я, пораженный светом, окружающим престол и Евангелие, говорю: не дерзаю, владыко святый, приблизиться к престолу святому, не только прикоснуться к Евангелию…
Тогда предстоящая Царица говорит мне неизреченно сладким гласом: «Возьми, Пафнутий, я поручаюсь за тебя». Если Ты, Владычица, поручаешься (я узнал в Царице Пресвятую Деву), то я на все готов, буди воля Твоя! С сими словами я приближаюсь к престолу, святитель кладет мне на руки Евангелие, и я пробуждаюсь. В эту минуту меня зовут к экклесиарху, и он говорит мне, что высокопреосвященный Евгений приказал мне быть готовым к служению с ним в Великой церкви и рукоположению, чего я никак не ожидал, не был предварен заблаговременно». Рукоположение его совершилось 26 декабря 1830 года.
Вскоре к благому и легкому для него игу священства высокопреосвященный Евгений присоединил тяжелую обязанность духовника Лавры, поручив ему назидать братию словом и жизнью. (Несколько времени он был еще содержателем лаврского магазина, но как это послушание было вовсе не по его духу и требовало немало развлечения, то он вскоре был уволен от него). В то время ему не было еще сорока пяти лет, и в возложении на него сей важной обязанности строгим и разборчивым архипастырем видится рука Божия.
Преуспевая во всех добродетелях иноческих, особенно хранением сердца и непрестанною молитвою, он возвысил в себе чистоту и бесстрастие до такой степени, что для близко знавших его казался бесплотным, и ничто чуждое ему не приражалось к нему.
От того, когда исполнял обязанности духовника, он невольно изведывал всю глубину испорченного сердца человеческого, «в нем же гади, имже несть числа» (Пс., 103:25). Это познание падшей природы нашей не возмущало чистого потока мыслей его, охраняемых благодатию, а только сокрушало его часто до изнеможения. Во дни поста, после исповеди многочисленных поклонников, притекавших к нему, можно было видеть его в скорби и сокрушении духа невыразимых.
Его младенческая душа, пораженная мрачною картиною многоразличных страстей человеческих, болела и не скоро находила успокоение. Он сокрушался при мысли о том, какое оскорбление величия и благости Божией причиняется беззакониями человеческими. «О бедные, бедные человеки! – говаривал он. – Если бы они ведали, как оскорбляется грехом милосердие и величие Божие! Если бы они ведали, какие блага меняют они на кал греховный! Лучше бы пожелали не родиться, а изгнить в утробе матери!» С живым участием и истинно отеческою любовию выслушивал он кающихся и воистину мог сказать с Иовом: «Аз о всяком немощном восплакахся» (Иов., 30:25).
Никакого грехопадения не приписывал он злобе человеческой и обдуманному намерению согрешить, а исконному врагу спасения нашего. «Он „яко лев рыкая, ищет кого поглотити“ (1Пет., 5:8), – говорил он. – А бедные человеки не ведают того, не видят его козней, предаются его власти, потому что удаляются от Бога, не слушая Его святых заповедей и учению Церкви не внимая. Вот где начало греха и за что судимы все! Грех сам по себе мерзок так, что человеки его любить и с намерением творить не могут. Но удалившись от Бога небрежением, человек попадает в когти диавола, а диавол уже играет им как мячиком – и не рад бы творить, да творит. Потому-то всякому хотящему спастись надо всем сердцем взыскать Господа, а взыскать Его можно только прилежным и докучным к Нему молением. Ты только молись, проси от всей души Господа, чтобы Он не оставил тебя, а Он вразумит, наставит и от греха сохранит тебя. А сам по себе ничего не сделаешь: без Бога ни до порога».
В 1838 году возжелал он облещись в схиму и подал о семь прошение в Духовный Собор Лавры следующего содержания. Как не было дотоле примера, чтобы кто-либо в Лавре в такие, еще непреклонные, лета принимал на себя великий подвиг схимонашества, и притом в последнее перед сим время вовсе оскудели в Лавре старцы, подвизавшиеся в схиме, и не было уже ни одного схимника, то он сомневался в соизволении на сие начальства, а потому смущался духом. Однажды, занятый сею мыслию в саду, прилежащем к его келье, он задремал и видит, будто идет святитель в полном облачении и, приблизясь к нему, говорит: «Пафнутий, не сомневайся, желание твое исполнится». – «Кто же ты, архиерей Божий?» – спрашивает он в недоумении. «Я Парфений, епископ Лампсакийский». При сем он пробуждается и сомнение уступает место упованию. Так с самого начала и во всю жизнь всякая сколько-нибудь значительная перемена в его положении совершалась всегда по особенному ясному указанию Промысла Божия, каковое предварительно получал он свыше.
Вскоре высокопреосвященный Филарет, прибывши на Киевскую паству, рассмотрел его прошение, и по беседе с ним уразумев духом благодать, сущую в нем, сам облек его в схиму 1 июня 1838 года в пещерах преподобного Антония и наименовал Парфением, на сорок шестом году от рождения. С того времени и доселе никогда не оскудевают в Святой Лавре старцы, подвизающиеся в схиме, и всегда бывает оных до семи и более.
С восприятием сего великого образа, он с горячим усердием и как бы вновь возложил руку на рало, не озираясь вспять. Приобретение истинного молитвенного духа составляло главнейший его подвиг, и он стяжал сей благодатный дух в высшей степени. Молитва, по словам его, обратилась для него в такую потребность, как пища или питие, или же сделалась у него, по его выражению, как бы болячкою, вросшею в сердце. Она сама собою при внешних даже развлечениях и даже во сне в нем действовала. Он сам видел однажды в полусонном видении свое сердце, объятое пламенем.
Он питал особенную, чрезвычайную, самую умилительную и можно сказать нежную, детскую любовь и преданность к Пресвятой Матери Божией и не находил довольно слов, чтобы выразить и Ее любовь к людям и свою к Ней. Любимым праздником его был праздник Благовещения Пресвятой Богородицы: «Буди благословен и преблагословен день Благовещения Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы!» – писал он однажды в этот день к одной любимой им особе. Не раз сподоблялся он блаженного видения Преблагословенной Девы. Так однажды, размышляя с некоторым сомнением о читанном им где-то, что Пресвятая Дева была первою инокинею на земле, он задремал и видит от Святых врат Лавры идущую в сопровождении многочисленного сонма иноков величественную монахиню в мантии, с жезлом в руках. Приблизившись к нему, Она сказала: «Парфений, Я монахиня!» Он пробудился и с той поры с сердечным убеждением именовал Пресвятую Богородицу Пещеролаврской Игуменией. Под внешним образом монашества старец, конечно, разумел монашество внутреннее, девственную, молитвенную, смиренную жизнь Пренепорочной Девы, которой Она поистине была первообразом на земле.
Однажды после всенощного молитвенного бдения, забывшись тонким сном, он видит келью свою наполненной множеством зверообразных чудовищ, устремляющихся на него с яростью. В ужасе он возопил: «Пресвятая Владычице моя Богородице!» При сем воззвании дивный свет осиял келью, и Преблагословенная Дева в сопровождении Архангела Михаила предстала в неизреченной славе; страшилища исчезли, как дым, а он, пробудившись, в радостном трепете видел уже недремлющим оком сияние на месте, где стояла Пречистая. По принятии схимы, несколько лет провел он в тесной келейке, очень похожей на пещеру, единственное окно которой заградил иконою Пресвятой Богородицы, озаренной тусклым сиянием неугасаемой лампады. «На что мне свет чувственный, – говорил старец. – Она, Пречистая, свет очей и души моей». Эта икона была во всю дальнейшую жизнь его постоянной свидетельницей его молитвенных воздыханий до самой кончины. Молясь однажды пред ней, да поведает ему Владычица, что есть принятое им на себя схимничество, он услышал от нее глас: «Схимничество есть – посвятить себя на молитву за весь мир».
Он имел такую любовь и приверженность ко святой КиевоПечерской Лавре и к преподобным отцам Печерским, что боялся и на короткое время отлучиться от сей обители, а к своему архипастырю, которого был духовником, имел он совершенную покорность. Не только воля его, но и каждое слово его, каждое о чем-либо мнение было законом для благоговевшего пред ним старца. Его тревожила несколько времени мысль, что он далек от пути истинных подвижников, потому что не испытал гонений от человеков в продолжение всей своей жизни в Лавре. Но высокопреосвященный успокоил его сим словом: «На что тебе гонение? Ты сам себя гонишь. Кто ныне пожелает жить твоею жизнию?» После сего душа старца умиротворилась.
Чуждый малейшего пристрастия к стяжанию, всякую вещь, кроме самой необходимой, он считал сором, который спешил выкинуть за порог, если не находил кому отдать ее поскорее. Случалось, что он связывал без разбора в один узел дорогие чашки, подсвечники, хрусталь, белье, принесенные ему усердствующими и принятые, чтобы не огорчить приносителя, и выносил этот узел из кельи, клал на дороге и радовался как младенец, когда он был скоро взят. И дорогие вещи не имели для него никакой цены.
Денег он никогда не имел. Если, по неотступному убеждению преданных ему, и принимал от них их усердные приношения, то немедленно раздавал их нищим или кому-либо из нуждающихся. Никогда убогий не отходил от него с пустыми руками, он всегда находил что-нибудь дать ему, хотя и имел только самое необходимое. Однажды прислал ему кто-то кусок хорошей материи. Не имев, что подать пришедшим к нему по обычаю нищим, он разрезал материю на несколько частей и раздал. А будучи человеком обыкновенным он мог бы обогатиться, при чрезвычайной преданности к нему многих богатых особ, и в особенности блаженной графини Анны Алексеевны Орловой, этой незабвенной любительницы и благодетельницы монашества. Она питала к нему беспредельную преданность и по слову его готова была на все возможные пожертвования.
Однажды, во время пребывания своего в Киеве, она, растроганная его глубоконазидательной духовной беседой, преклонив пред ним колени, говорила ему: «Отец мой, скажи мне, чем могу я тебя утешить? Я не пожалею для тебя и миллиона». «Вот нашла чем утешить! – отвечал он. – На что мне этот навоз? Единое мне утешение: не мешай мне никто пребывать с Богом и со всеутехою моею Пресвятою Богородицею!» Завещанные ему по духовной графини пятнадцать тысяч рублей серебром он отдал немедля в Духовный Собор Лавры для пропитания странных в гостинице.
Со времени принятия схимы, в продолжение семнадцати лет, он ежедневно совершал Божественную литургию в домовой церкви при покоях высокопреосвященного. Это священнодействие было величайшим и единственным наслаждением его чистой души. И скольких благодатных видений сподобился он – ведает един Господь, утешениями, недоведомыми миру, утаивавший раба своего за презрение благ земных, которые вменял от юности уметы быти Его ради! Так однажды, во время песни Херувимской, когда молился он пред престолом, по обычаю, с воздетыми руками, видел он аки бы небо отверсто, Господа Иисуса Христа, нисходящего на святый престол, Бога Отца, благословляющего Его снисхождение, и Бога Духа Святого, парящего над ним. Видение это было мгновенно. «1843 года ноября 13 дня, пишет он в своих келейных записках, видел Златоуста со Архистратигом, пришедших ко мне на помощь, и икону содеях на память». Однажды, в благоговейном чувстве пламенной любви Божией, он повторял в себе молитву:
«Иисусе, живи во мне и мне даждь в Тебе жити», – и услышал тихий и сладкий глас: «Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает и Аз в нем» (Ин., 6:56). Часто в каком-либо смущении духа он был укрепляем благодатными сновидениями.
Так, обуреваемый некогда духом уныния, которого разжжённые стрелы знакомы всем подвижникам благочестия, – он видит себя в небольшой ладье плывущего по быстрой реке. Ангел хранитель стоял за его плечами, а св. Иоанн Предтеча правил ладьей. Сильно бушевал ветер и заливал волнами ладью… Вот она близка к погружению… В испуге он хватается за край. Ангел Хранитель, удерживая руку его, говорит: «Не бойся, довезем!» Он пробудился, и дух уныния отступил от него.
Он любил размышлять о великом таинстве воплощения Господня. Однажды, накануне нового года, после всенощного бдения, повторяя церковную песнь «Сходяй Спас к роду человеческому прият пеленами повитие», он углубился в благоговейное созерцание духом младенчества Богочеловека, умиляясь при мысли, каков долженствовал быть этот Младенец, осьмидневный по Матери и безначальный по Отцу, «краснейший добротою паче сынов человеческих» (Пс., 44:2). В сем священном богомыслии внезапно погрузился он в тонкий сон и вот видит двух ангелов, летящих от востока с Младенцем на руках. Ниспустившись долу, они приблизились и положили его подле изумленного старца. «Язык человеческий, говорил он, не может изобразить красоты этого дивного Младенца. Он смотрел на меня с любовью, от которой разгоралось сердце мое. Не знаю, долго ли длилось это радостное видение. Ангелы взяли Его, и на мое моление помедлить еще – отвечали „Матерь будет скучать“, – и улетели, а я, пробудившись, был вне себя от радости и весь день не мог ни чем заняться, ни помыслить о чем, кроме этого чудного Младенца».
Весну и лето проводил он обыкновенно в Голосеевой пустыни, отправляясь туда вместе с архипастырем и с ним же потом возвращаясь на праздники в Лавру. Там, в самом уединенном углу пустыни, среди глубокой чащи сада, была его келья. Любя безмолвие и скучая посетителями, которые, особенно летом, когда стекается в Лавру множество богомольцев, жаждали его наставлений и желали его иметь духовным отцом своим, он не раз порывался совсем затвориться и не принимать никого на исповедь. Но слезы тех, для которых назидание его было необходимо на пути спасения, удерживали его от исполнения сего намерения, и конечно, по воле Того, который чрез апостола своего заповедал нам «искать не своих сих, но яже суть к созиданию ближняго» (1Кор., 10:24). И действительно, решившись однажды не принимать более посетителей и отказаться даже от исповеди прежних детей своих, он несколько времени никому не отворял дверей своей кельи, и можно было видеть его только в церкви на Богослужении. Но вот видит он во сне, будто напал на него какой-то страшный зверь и был готов уже растерзать его.
Вдруг сбегаются к нему духовные его дети с палками в руках и прогоняют зверя. Этот сон убедил его, что Господу угодно, дабы он еще послужил ближним своим и в содействии их спасению искал и обретал спасение собственной души. Каждый день был отчасти похищаем у него посетителями: он восполнял утраченное ночью, так что иногда и часа не оставалось на успокоение его немощной плоти. Силы его постепенно ослабевали; тихо, как лампада, догорал он и с удивительным спокойствием и радостью видел приближение давно желанного им дня своего разрешения.
Давно уготованный им для себя гроб был неразлучным его келейным сотоварищем. Сидя подле него, как сладко говорил он о суетности жизни, о неизбежности смерти, о том, как душа, излетев из тела, просияет как солнце и будет смотреть с удивлением на оставленную ею смрадную темницу, которую так любила и лелеяла в жизни! Часто он изумлял некоторою прозорливостью и чрезвычайной меткостью своих замечаний, которые как раз приходились к внутреннему состоянию приходивших к нему для беседы и наставления. Эта меткость особенно видна была при исповеди.
Последние годы жизни провел он в уединенных кельях, расположенных при Ближних пещерах, и ежедневно совершал литургию в пещерном храме преподобного Антония. Велика была любовь и вера его к преподобным Печерским. Не имея уже сил часто поклоняться нетленным мощам их, в пещерах почивающим, уклоняясь при том и неизбежных встреч с многочисленными поклонниками, он мысленно обходил пещеры утром и вечером с поклонением и особенной молитвой, им для сего составленной. В ней сперва призывает он по именам всех преподобных отцов, как в Ближних, так и в Дальних пещерах почивающих, потом заключает ее сими словами: «И вси просиявшие житием добродельным в горах Киевских, на пажити Богоматерней, поминайте мя пред Господом, аз усердно к вам притекаю, скорым моим помощникам и молитвенникам». На книжице, в которой написана сия молитва, подписано: «Се есть злато мое – имена отцов наших чудотворцев Печерских, Богородицею мне дарованное».
Ночь и большую часть дня проводил он в небольшой темной келье, украшенной распятием и иконою Богоматери. Здесь, как неугасаемая лампада, как денно-нощно теплющаяся свеча, стоял он на молитве, которая не прерывалась и в кратком сне, или лучше сказать дремоте, упокоевающей его труженическую плоть. Редко, разве в крайнем преогорчении неправдою или злобою людскою, резкое слово обличения исходило из уст его, и тогда он не взирал ни на какую личность, не щадил ни сана, ни звания; с великим и сильным земли говорил как с послушником монастырским, как с рабом, оскорбляющим величие Божие. Но при малейшем признаке раскаяния или сокрушения он весь изменялся, принимал обычный себе тон удивительной простоты, благости и кротости, весь был любовь, готовая положить душу за ближнего.
Когда ослабевшие силы его не дозволяли ему уже выходить вне келий своих, высокопреосвященный митрополит благословил устроить при оных церковь в зале, где дотоле совершалось у него вечернее и утреннее Богослужение. Служение его имело какую-то особенную благодатную силу. Нельзя было без глубокого умиления присутствовать при совершаемой им литургии.
За год до кончины не мог он уже совершать литургию, но всегда присутствовал в алтаре при ее совершении и ежедневно причащался Святых Тайн. Изнемогая с каждым днем, – с каким благодушным терпением переносил он тяжкий недуг свой! Удушающий кашель не давал ему покоя, иссохшие кости его болели: но он попрежнему восклонял их на узкую и жесткую лавку, презирая тление внешнего человека, да более и более обновляется внутренний. Он воздавал большее благодарение Богу за болезнь свою, чем люди обыкновенные воздают за вожделенное всем здоровье.
С приближением весны 1855 года старец видимо стал таять как снег, дыхание его более и более стеснялось и кашель усиливался. На третьей неделе поста 25 февраля по желанию его совершено над ним елеосвящение, и он ясно предчувствовал уже и говорил, что со дня на день, и даже с часу на час должен ожидать своего отшествия. Но вот и приблизился этот давно желанный им день его отшествия – радостный праздник Благовещения в Великий Пяток Страстной Седмицы! Ежедневно, в продолжении двадцати лет, совершал он поклонение страстям Христовым, ежедневно триста крат приносил он Пресвятой Деве архангельское приветствие: и вот распятый Искупитель, которому сраспинался он в продолжение целой жизни, Преблагословенная Дева – его любовь, его радость, его упование, воззвали вкупе верного раба своего из юдоли плача в радость нескончаемую!
В Великий Четверток в келейной церкви его совершалась ранняя литургия, в продолжении которой он стоял в мантии в темненькой своей келье. Тяжкая скорбь угнетала души бывших при сем некоторых ближайших духовных детей его. Им чувствовалось, что эта последняя великая Вечеря Господня с учениками была последняя и для него. Он не входил в алтарь, а Божественные Тайны принесены были к нему. После поздней литургии собрались к нему по предварительному приглашению его самого все духовные дети его – архимандриты и некоторые из иеромонахов Лавры, коих всем был он восприемным отцом по монашеству. Несколько минут беседовал он со всеми, потом отпустил, простившись с каждым, каждому сказал несколько слов в последнее назидание и каждого благословил – кого иконою, кого Евангелием или другою священною вещью, прося молитв о себе по своем отшествии.
«Отец мой, – сказала одна из дочерей его, – обещайте мне молить за меня там Господа, чтобы он не отлучил меня от вас в будущей жизни». «Если обрящу дерзновение, буду молить! А ты паче всего будь всегда проста и незлобива, больше всех сокровищ ищи стяжать молитву, когда стяжешь ее, она как болячка врастет в сердце, и тогда уже не измешь ее». – «Мы надеемся, отец мой, сказать вам еще: Христос воскресе!» – «О нет! Пасху уже я там буду торжествовать! Там Пасха нескончаемая! Уповаю, уповаю на заступницу мою Пресвятую Богородицу! Она меня проведет чрез мытарства, покроет от злобы врагов. Ну, прощайте!»
В пять часов утра 25 марта пономарь, убирая церковь и приготовляя что нужно к служению литургии, слышал, что старец вышел из темненькой кельи своей. Убравши, он отворил дверь церкви в келью и взошел, чтобы принять благословение у старца, и видит его сидящим на стуле близ маленького столика, у дверей церковных, с поникшею главою, как бы в глубокой думе. «Благословите, батюшка», – говорит он. Нет ответа. Он повторяет то же, и снова молчание. Он приближается и видит, что душа его уже отлетела ко Господу.
В Великую Субботу из келейной церкви, которая не могла вмещать усердствующих служить панихиды по усопшем, тело его было перенесено в Крестовоздвиженскую, что над пещерами, церковь самим высокопреосвященным митрополитом с архимандритами, несшими на своих раменах гроб его, и братией Лавры. На другой день Светлого Христова Воскресения совершено им же, при многочисленном стечении народа, отпевание усопшего. На сем отпевании, по чину Церкви, не слышно было обычных погребальных песен, а слышались только радостные и торжественные песни Воскресения Христова. Так он, приобщившись смерти Христовой и жизнью, и кончиною своею, еще здесь приобщился и Воскресению Его. Во все время, до самого погребения, стечение народа в церкви, где стоял гроб его, было чрезвычайное.
По совершении отпевания гроб несен был в Голосееву пустынь его духовными сыновьями, и не взирая на сильный дождь, продолжавшийся почти во все время шествия, многочисленная толпа народа сопровождала его (10). Здесь, в этой пустыни, в которой любил уединяться старец в продолжении семнадцати лет, ожидала его в храме Живоносного Источника уединенная могильная келья, уготованная ему любовью архипастыря (11).
Житие преподобного иеромонаха Алексия (Шепелева)
(1840 – 1917). Печатается по изданию 1918 г.
Православное монашество терпит в наши дни со всех сторон нападения. Нападают на монашество не только люди неверующие и инаковерующие, но даже свои же братья – православные христиане. Обвиняют монашество, главным образом, в том, что оно якобы отжило свой век, что современное монашество не имеет в себе духа христианского, наоборот, заражено духом антихристианским. Но все нападки на монашество рушатся при одном воспоминании о благодатных подвижниках современного иночества. Одним из таких подвижников является многим известный старец – духовник Киево Печерской Лавры иеромонах Алексий (Шепелев) (12).
Кто видел светлое, ласковое лицо отца Алексия, кто слушал его вдохновенные беседы, тот не скажет, что монашество отжило свой век, что современные его представители не имеют в себе христианского духа. Кто же не был лично знаком с отцом Алексием и поэтому не мог на себе испытывать духовного влияния этого замечательного инока, того мы постараемся познакомить с ним в предлагаемом очерке.
Преподобный Алексий, в миру Владимир Шепелев, происходил из дворянской семьи киевлян. Отец его, Иоанн Иоаннович Шепелев, в чине капитана служил в Киевском арсенале. По условиям того времени дети дворян обязаны были получать образование в военных школах и после этого проходить службу в офицерском звании. Но Господь Своего избранника чудесным образом отклонил от светской офицерской жизни и направил в монастырь.
Мать отца Алексия, Мария Кузьминична Шепелева, будучи благочестивой женщиной, присутствовала 7 августа 1832 года при открытии мощей святителя Воронежского Митрофана. Архипастырем Воронежской Церкви был тогда архиепископ Антоний (Смирницкий), хорошо знавший по Киеву Марию Кузьминичну Шепелеву. (Архиепископ Антоний был наместником Киево-Печерской Лавры с 1825 г.). Когда Мария Кузьминична представлялась владыке Антонию, то он во время разговора с нею, между прочим, сказал ей: «У тебя родится сын калека, но не скорби об этом: он будет Божиим слугою». Мария Кузьминична недоумевала. Предсказание, однако, святителя Божия сбылось. Через семь с лишним лет после разговора Марии Кузьминичны с архиепископом Антонием 14 апреля 1840 года в первый день Святой Пасхи у Иоанна Иоанновича и Марии Кузьминичны родился мальчик, которого при крещении назвали Владимиром – в честь благоверного князя Владимира Киевского. Новорожденный Владимир действительно оказался калекой: он был совершенно немой.
Немота Владимира наводила печаль на семью Шепелевых, и родные его тяготились недостатком ребенка. Одна мать чувствовала в немоте сына особое действие Промысла Божия. (Отец Владимира умер, когда ему было всего три года). Она подолгу молилась и старалась воспитать в своем дитяти христианские чувства. Особенно она старалась научить своего сына милосердию. Мария Кузьминична водила своего Володю даже по тюрьмам и здесь раздавала милостыню заключенным.
Посещала она с ним и Китаевскую пустынь Киево-Печерской Лавры, где в то время подвизался Христа ради юродивый старец иеросхимонах Феофил. Отец Феофил любил приходивших к нему за благословением и молитвами сына и мать Шепелевых. Однажды, увидевши их на дворе пустыни и указывая глазами на маленького Владимира, он скороговоркой произнес: «Ага… монашонок идет, монашонок…» Другой раз отец Феофил призвал мальчика к себе в келью и, давая груду пряников, говорил: «Держи руки… ешь пряники!» Дитя с удовольствием принялось кушать лакомство, а старец только подбадривал его: «Ешь, ешь, – говорил он, – вырастешь – не пряники, а Христа принимать будешь». После таких встреч с отцом Феофилом Мария Кузьминична стала понимать, что Господь сына ее ведет к священству в монашеском чине.
Между тем, подходило время учения. Владимир должен был поступить в одну из школ военного ведомства. Весной 1852 года, когда Владимиру сравнялось 12 лет, его матери прислана была из Петербурга бумага, которой ей вменялось в обязанность привезти своего сына для воспитания в Петербургский Пажеский корпус. Вместе с бумагою были присланы и деньги на проезд. Мария Кузьминична не знала, что делать.
В это время митрополитом Киевским был высокопреосвященнейший Филарет (Амфитеатров), святитель святой жизни. Он хорошо знал и немого Володю, и его мать, которая нередко заходила к почитаемому всем Киевом владыке за благословением и советами. Поспешила она и в этом случае к владыке митрополиту за советом. Высокопреосвященнейший Филарет сказал Марии Кузьминичне, чтобы она своего сына не отправляла в корпус, а написала туда, что она своего сына Владимира не может привезти для учения вследствие его немоты. В Петербурге таким ответом удовлетворились и больше Марию Кузьминичну не беспокоили. Так Промыслом Божиим отец Алексий был отстранен от светской офицерской жизни…
Но так же должны были на нем исполниться предсказания архиепископа Воронежского и иеросхимонаха Феофила о том, что он будет «Божиим слугою», что он будет «монахом», «принимающим Христа». Ведь эти слова двух прозорливцев нужно было понимать в том смысле, что Владимир будет не только монахом, но еще и священнослужителем, совершающим таинство Тела и Крови. Но он же был немой!
После освобождения отрока Владимира от необходимости ехать учиться в Петербург Мария Кузьминична стала чаще заходить к митрополиту Филарету с просьбами о молитве за своего немого сына. Владыка Митрополит советовал скорбящей матери усилить свою молитву и увеличить милостыню. «Успокойтесь, – говаривал святитель Марии Кузьминичне, – Господь милостив и всемогущ. Он поможет Вашему сыну». Между тем, подходила Пасха 1853 года. Владыка велел Марии Кузьминичне прийти к нему на первый день праздника вместе с сыном. Вот и Пасха наступила. На первый день вечерню владыка Филарет служил в своей домовой церкви, сооруженной в честь святителя Митрофана Воронежского, куда допускались только избранные лица. Сюда-то и пошла со своим сыном Владимиром Мария Кузьминична, чтобы там после вечерни поздравить святителя с великим праздником Воскресения Христова.
После окончания службы все молящиеся стали подходить ко кресту, который держал владыка. После всех подошла и Мария Кузьминична с сыном. Святитель дал поцеловать крест и обычно милостиво их обоих благословил. Затем, неожиданно обратившись к отроку Владимиру, он велел ему поцеловать свою палицу. Когда Владимир с благоговением поцеловал висящую на святителе палицу, владыка Филарет громко сказал ему: «Христос Воскресе!» Но мальчик не ответил. Владыка повторил свое приветствие, но ответа не было. Тогда святитель в третий раз сказал: «Христос Воскресе!» – И, о, чудо! Мальчик восторженно ответил: «Воистину Воскресе!»
Возблагодаривши Господа, владыка ушел в алтарь разоблачаться, а Мария Кузьминична с исцеленным сыном осталась наедине. Она не знала, что делать: ее сердце было полно благодарности и к милосердному Господу, она готова была упасть и к ногам чудотворца владыки; ей хотелось расцеловать и исцеленного дорогого сына…
После исцеления отрока от немоты вопрос о его воспитании был решен легко Марией Кузьминичной. «Если владыка Филарет исцелил моего Володю от немоты, то пусть укажет он мне, как ему дать и дальнейшее воспитание», – так она рассуждала. А владыка Филарет сказал Марии Кузьминичне, чтобы своего сына Владимира отдала на дальнейшее воспитание в Лавру. И вот 2 июля 1853 года Владимир Шепелев, имея тринадцать лет от роду, напутствуемый благословением матери, поступает в Киево-Печерскую Лавру, сначала в качестве послушника митрополита Филарета. Владыка принял очень близкое участие в судьбе своего нового юного послушника. (Тем более естественно было митрополиту Филарету заботиться об отроке Владимире, что мать последнего скончалась через четыре дня после его поступления в Лавру – 6 июля 1853 года).
Он весьма был близок к Киевской Духовной Академии и к Киевскому университету. Профессора того и другого учебного заведения часто заходили к владыке. Некоторые из них, по просьбе митрополита, занимались науками с отроком Владимиром. Следы этих занятий были заметны в преп. Алексии даже в последние годы его жизни. Батюшка отец Алексий знаком был с русской литературой, хорошо знал русскую церковную и гражданскую историю, сведущ был в медицине. Нечего уж говорить о Святом Писании, житиях святых и святоотеческой литературе, которые он читал до последних дней своей жизни. Но, заботясь об умственном образовании послушника Владимира, владыка Филарет не забывал и о нравственном его воспитании. Особенно учил его делу милосердия. Митрополит Филарет имел обыкновение перед большими праздниками лично раздавать милостыню бедным жителям Киева.
Зиму Владимир обычно жил в Лавре, а летом с владыкой митрополитом и старцем Парфением уезжал в Голосеевскую пустынь. Но вот старец Парфений отошел ко Господу. Стал и владыка Филарет готовиться к отшествию в иной мир. Болезни его тела говорили ему, что и его день смерти недалек. (Митрополит Филарет скончался в 1857 году). Нужно было поэтому владыке Филарету подумать об устройстве подросшего уже Владимира в Лавре, вне своих покоев, чтобы он мог и после его смерти жить в святой обители, сделавшейся для него вторым отеческим домом. Побуждаемый такими размышлениями, митрополит Филарет благословил Владимира подать прошение в Духовный Собор Лавры о зачислении его в послушники Киево-Печерской обители. Резолюцией Духовного Собора от 25 февраля – 6 марта 1856 года просителю дозволено было трудиться в числе временных послушников Лавры при типографии. Благочестивейший архипастырь, прочитав молитву пред надеванием подрясника, своими руками облачил Владимира в подрясник. Послушник Владимир теперь оставил покои митрополита и поселился в братских кельях. Тогда ему шел семнадцатый год.
15 апреля 1857 года Владимир Шепелев был зачислен Духовным Собором в число действительных послушников Лавры с оставлением его на прежнем послушании – при типографии. При типографии послушание Владимира шло прекрасно. Всегда послушный, аккуратно исполнял он все обязанности, все возлагаемые на него поручения, посещал церковные службы и занимался чтением полезных книг. Но всякому подвижнику диавол старается ставить на пути спасения преграды. Пришлось и послушнику Владимиру испытать от врага человеческого спасения искушение.
Во время послушничества Владимира Шепелева появлялся часто среди лаврских богомольцев Христа ради юродивый странник Иван Григорьевич, по прозванию «Босый», по фамилии – Ковалевский. Это был человек прозорливый. И вот встречает однажды этот странник послушника Владимира на монастырском дворе и говорит ему: «Берегись, прекрасный Иосиф, женского пола, как огня берегись… не то они тебя скоро погубят». – «Да я и так никогда не смотрю на них», – стыдливо ответил молодой послушник. – «А теперь и подавно от них отвернись: скоро они по твою душеньку в Лавру приедут». Как сказал Христа ради юродивый, так и случилось.
Через месяц после указанного разговора приезжает в Лавру знакомая семье Шепелевых помещица и начинает употреблять всевозможные усилия, чтобы вытянуть молодого человека из монастыря с целью выйти за него замуж. И хотя послушник Владимир не выражал никакого желания оставить Лавру, светские его родственники, не понимавшие высоты монашеского служения, настаивали на этом. И только авторитетное вмешательство в это дело наместника Лавры, которым тогда был архимандрит Варлаам, облагоразумило родственников послушника Владимира и остудило пыл себялюбивой помещицы.
Владимир по-прежнему пребывал в Лавре, оставаясь послушником до 1872 года, когда ему дали монашество. Пред своим пострижением в монашество послушник Владимир съездил в Воронеж поклониться святителю Митрофану, во время открытия мощей которого архиепископ Антоний предсказал его рождение. Отслужил тогда в Воронеже он панихиду и над могилой архиепископа Антония.
Архимандрит Варлаам, наместник Лавры, знал любовь послушника Владимира Шепелева к его благодетелю приснопамятному митрополиту Филарету и потому, намереваясь постричь Владимира в монашество, на бумаге предназначил ему имя в монашестве – Филарет. Но вот наступил и день пострижения – Великий Четверг Страстной седмицы 1872 года, 13 апреля. Пострижение совершал сам архимандрит Варлаам в Антониевой церкви Ближних пещер. Когда в чине пострижения подошло время назвать Владимира новым именем, отец Варлаам забыл то имя, которым решил назвать Владимира в монашестве, а какой-то тайный голос подсказал ему другое имя: Алексий. Так он после минутной борьбы с собой и назвал Владимира Алексием в честь Алексия, человека Божия, празднуемого 17 марта.
После пострижения отца Алексия в монашество его скоро, 12 сентября того же года, из типографии перевели на послушание записчика в больничный Николаевский монастырь (так назывался один из храмов Лавры, имеющий своего особого настоятеля, подчиняющегося непосредственно Духовному Собору Лавры). Здесь отец Алексий получил в год своего пострижения в монашество в день памяти святителя Митрофана Воронежского 23 ноября посвящение в сан иеродиакона. Свт. Митрофан Воронежский был как бы ангелом отца Алексия: в день открытия мощей свт. Митрофана мать отца Алексия получила предсказание о его рождении, исцеление отца Алексия от немоты произошло в Митрофаниевской церкви, и вот посвящение в сан иеродиакона отца Алексия совершилось опять в день памяти святителя Митрофана.
Записчиком при Николаевском монастыре отец Алексий состоял до 23 декабря 1874 года, когда он был назначен туда же ризничим. В алтаре Николаевской церкви долго сохранялся подаренный им серебряный стаканчик для запивки после Святого Причастия с надписью «За упокой иерод. Алексия (Шепелева)».
6 декабря 1875 года отец Алексий был возведен митрополитом Киевским и Галицким Арсением (Москвиным, †1876 г). в сан иеромонаха. Это рукоположение состоялось неожиданно как для самого отца Алексия, так и для окружающих его. 6 (19) декабря, день святителя Николая, был престольным днем в Николаевском монастыре. В 1875 году в этот день здесь выразил желание служить сам митрополит Арсений. К этому торжественному дню, по указанию лаврского начальства, готовились к рукоположению: один монах – в сан иеродиакона и один иеродиакон – в сан иеромонаха. Но вот за несколько дней наместник Лавры архимандрит Варлаам видит сон. Ему является святитель Николай и приказывает представить к рукоположению в иеромонахи иеродиакона Алексия. Архимандрит Варлаам рассказывает свой сон митрополиту Арсению. Святитель, выслушав рассказ, распорядился намеченного к рукоположению на 6 декабря иеродиакона оставить до другого праздника, а вместо него подвести иеродиакона Алексия. Так неожиданно и чудно состоялось рукоположение в сан иеромонаха. На него возложили новое послушание, которое он потом нес при разных храмах Лавры до конца своих дней – это духовничество.
20 августа 1879 года отец Алексий Духовным Собором был переведен с должности ризничего Николаевского монастыря на такое же послушание на Ближние пещеры. Должность ризничего на пещерах для отца Алексия была одним из приятных послушаний. Открывать по утрам раки преподобных, смотреть за чистотою покрывал и гробов, в которых почивали святые мощи – это для отца Алексия не составляло никакого труда, а доставляло одно духовное утешение. Там, в пещерах, у мощей святых угодников и молитва лилась свободнее из его сердца, там он забывал все мирское и, всегда видя перед собой нетленно почивающих угодников, невольно стремился к подражанию им.
Насколько отец Алексий был хорошим ризничим, видно из слов начальника Дальних пещер того времени. Когда начальнику Дальних пещер нужен был новый ризничий, он пришел к наместнику Лавры и говорит: «Дайте мне такого ризничего, как вот ризничий Ближних пещер – отец Алексий». Для богомольцев, посещавших во множестве пещеры, отец Алексий всегда был ласков и приветлив. Никто не мог так ласково провести по пещерам и толково рассказать о печерских подвижниках, как это умел делать отец Алексий. Высокопреосвященный Платон, который тогда был митрополитом Киевским, знал об этом и поэтому часто поручал отцу Алексию сопровождать по пещерам почетных гостей.
В это время начал Господь посещать Алексия Своими дивными знамениями. Служил отец Алексий литургию в Ближних пещерах во Введенской церкви. Во время выноса Святых Даров к народу подходит причащаться Христа ради юродивый старец Паисий. Отец Алексий, когда увидал отца Паисия, то даже отступил с Дарами в алтарь от страха: лицо отца Паисия сияло неземным светом!
Другой раз Господь открыл отцу Алексию день смерти Государя Александра II. 1 марта 1881 года отец Алексий совершал Божественную литургию в сослужении иеродиакона Тихона в пещерной церкви прп. Антония. По совершении проскомидии перед покрытием дискоса и чаши покровцами взор отца Алексия остановился на частице, вынутой в честь Государя Александра II: частица показалась ему не белой, какими были все прочие частицы, а светло-коричневой, как бы облитой вином. Тогда отец Алексий подзывает иеродиакона Тихона и, не говоря ничего о замеченном изменении частицы, спрашивает его, не облил ли он нечаянно при влитии вина в чашу частиц. Иеродиакон заявил, что он вина при влитии его в чашу не проливал. Когда же отец Алексий указал ему на частицу Государя и сказал, что она пропитана вином, иеродиакон, посмотревши на частицу, также сказал, что она в вине. Отец Алексий замолчал.
Здесь же в алтаре случился в это время бывший тогда в Лавре на покое игумен Мелхиседек (раньше московский протоиерей Михаил, кандидат Московской Духовной Академии). Отец Алексий обращает и его внимание на частицу, но она ему показалась вполне белой, как и прочие частицы, а потому он заявил отцу Алексию: «Это просто у Вас в глазах что-то неладно, а частица ничем не отличается от других». К литургии пришел иеросхимонах Исихий, духовный отец батюшки Алексия. Тогда отец Алексий подозвал к жертвеннику отца Исихия и показал ему частицу Государя, не говоря ничего о том, что сказали по поводу частицы иеродиакон Тихон и игумен Мелхиседек. Иеросхимонаху Исихию частица показалась не белой, а такой же, как и отцу Алексию – светло-коричневой. Он взял даже ее в руки, чтобы лучше рассмотреть. После осмотра частицы он заявил: «Это ее иеродиакон облил вином». В великом смущении и скорби отец Алексий начал Божественную службу. Теперь он не сомневался, что частица не была облита вином, а это великое Божие чудо, предзнаменующее какое-либо событие в жизни Государя Александра II. Этим событием оказалась смерть Александра II, который в этот именно день был убит в Петербурге.
Вместе со знамениями Божией милости к отцу Алексию здесь же, при пещерах, начинаются для него и великие скорби. В пещерах ежегодно в июле переоблачаются преподобные. Для этого их по порядку выносят наверх в особую залу. При переоблачении всегда присутствует и ризничий пещер. В один из годов служения отца Алексия в день переоблачения прп. Исаакия отец Алексий после переоблачения указанного угодника остался в зале, а остальные старцы, участвовавшие в этом, вышли. Они должны были прийти к трем часам дня в ту же залу, чтобы там совершить, по обычаю, акафист Божией Матери перед облаченными мощами угодников.
Когда отец Алексий дожидался прихода старцев, в зале вдруг стало темнеть. Темнота в комнате в то время была совершенно неожиданной и неестественной, так как на дворе было совершенно светло и солнце своими светлыми лучами смотрело прямо в окна залы. Отцу Алексию стало страшно, но бежать он не мог. Позабыл он перекреститься и прочитать Иисусову молитву. И вот появляется перед отцом Алексием сам диавол… Позади его ад… Очертания его тела были неопределенны, но голова его все время менялась: то она напоминала собою голову человека, то обезьяны, то собаки, то какого-то иного животного, а изо рта так и пышет. Отец Алексий стоял еле живой, он не мог двинуть ни одним своим членом. Диавол, обращаясь к нему, говорит: «Ты меня своим смирением побеждаешь… Но я тебе покажу, я тебе наделаю делов…» Видение на этом окончилось. И действительно, впоследствии, скоро после описанного видения, отцу Алексию пришлось перенести большое испытание.
На пещерах отец Алексий был ризничим более шести лет. Здесь он получил в награду за труды по послушанию наперсный крест от Святого Синода. 7 октября 1885 года отец Алексий был перемещен с должности ризничего Ближних пещер на то же послушание к Великой церкви. Переход на послушание из пещер в Великую церковь Лавры, в «Дом Богородицы», для отца Алексия был весьма приятен. Если в пещерах к нему были близки преподобные Печерские, то в Великой церкви особенно близка была для всех Пречистая Богородица. К тому же и богослужение Великой церкви по его красоте и величию никак не могло быть сравнимо с богослужением других храмов Лавры. Но недолго пришлось отцу Алексию наслаждаться богослужением Великой церкви. Здесь-то и начал мстить батюшке враг рода человеческого – диавол – за его смирение.
В это время весьма часто посещали Лавру две сестры – девицы по фамилии Степановы. Они, как видно, были бедны, а по внешнему виду – благочестивы. Они и сами усердно молились, и у монашествующих просили молитв. Отец Алексий, веруя в то, что милостыня очищает (Сир., 3:30), часто помогал этим бедным сестрам деньгами и вещами. И вот эти, на вид кажущиеся благочестивыми, но в действительности злые и неблагодарные женщины решили оскорбить своего благодетеля. Предполагая, что отец Алексий обладает большими денежными средствами, они однажды явились к нему и потребовали от него пять тысяч рублей денег, которые иеромонах якобы взял у них на хранение. Отец Алексий никогда у этих женщин никаких денег не брал и сам не обладал такими большими средствами, а потому он решительно отказал им в этих деньгах. Сестры подали тогда на него жалобу сначала наместнику Лавры архимандриту Иувеналию, а потом и самому митрополиту Платону. Как наместник, так и митрополит после разговора с отцом Алексием убедились в его невиновности и отпустили с миром, но не так-то легко было отделаться от злых женщин.
Не достигнувши своей цели через наместника и владыку митрополита, они стали писать частые письма непосредственному начальнику отца Алексия, экклесиарху Лавры архимандриту Валентину, выливая на отца Алексия в своих письмах всякую грязь. Архимандрит Валентин не любил отца Алексия и поэтому письма злых женщин нашли для себя благоприятную почву. Под влиянием этих писем архимандрит Валентин потребовал в Духовном Соборе Лавры, чтобы отец Алексий был лишен должности ризничего Великой церкви. Старцы соборные не стали спорить с экклесиархом, и 21 сентября 1887 года отец Алексий был уволен от должности ризничего Великой церкви, но сестры Степановы не оставили отца Алексия и после этого. Они теперь стали лично преследовать отца Алексия. Идет ли он по лаврскому двору – они догоняют его и начинают называть вором, обидчиком бедных беззащитных женщин. Появляется ли отец Алексий в храме для исповеди богомольцев, сестры и здесь производят шум, крича на весь храм: не подходите, православные, исповедоваться к этому монаху, он такой-то и такой, при этом они называли его разными нехорошими именами. Совершает ли он богослужение в храме – они и здесь дерзают нарушать молитвенную тишину своим криком в адрес отца Алексия…
Батюшка с терпением переносил попущенное для него Богом искушение. Но лаврское начальство, видя, какой соблазн производили дерзкие женщины вокруг отца Алексия, решило избавить его от этого испытания, и поэтому 30 апреля 1891 года Духовным Собором отец Алексий был переведен из Лавры на очередное богослужение в лаврскую Спасо-Преображенскую пустынь. Как ни тяжело было отцу Алексию переносить оскорбления от сестер Степановых, но, когда он узнал, что из Лавры его переводят в Спасо-Преображенскую пустынь, для него это оказалось еще тяжелее. Проведя в Лавре 38 лет, отец Алексий к ней привык – Лавра сделалась для него вторым отеческим домом. Дорога для него была Великая, «небеси подобная» церковь, не хотелось ему расставаться с громогласным лаврским пением и гармоничным колокольным звоном на большой лаврской колокольне, жаль ему было покидать пещеры со святыми мощами преподобных… Но всего обиднее для отца Алексия было то, что его отправляли в ссылку безо всякой со стороны его вины…
Грустный, унылый шел отец Алексий по лаврскому двору после того, как получил весть о своем переводе. Вдруг навстречу ему идет блаженный старец Паисий и ласково говорит: «Чего грустишь, душечко? Вспомни Христа Спасителя… Как Его безжалостно били, как заушали, плевали в Него. И не Он ли претерпел позорную крестную смерть? А все ради кого? Ради нас, душечко…» Отцу Алексию стало легче после такого наставления. «Значит, такова воля Божия», – подумал он и уже спокойный стал собираться к переезду в Преображенскую пустынь.
В Преображенской пустыни отец Алексий прожил четыре с половиной года. Здесь ему жилось спокойно. Сестры Степановы сюда не являлись. Вспоминая в конце жизни о проведенном в Преображенской пустыни времени, отец Алексий говорил: «Это было самое лучшее время в моей жизни. Я там всегда помнил о смерти». Батюшке напоминало о смерти находящееся в Преображенской пустыни братское кладбище и часто погребаемые там умершие. 15 ноября 1895 года постановлением Духовного Собора отец Алексий из Преображенской пустыни переведен в другой скит Лавры – Голосеевскую пустынь – на должность ризничего. Здесь, будучи вместе с тем духовником-старцем лаврской братии и приходящих богомольцев, он и окончил свои дни.
В Голосеевской пустыни отец Алексий прожил 21 год. Первое время он проводил обычно, как и все прочие иеромонахи: совершал богослужения, смотрел за порядком в церкви и исповедовал приходящий народ. Одним разве он отличался от других – это воодушевленным чтением поучений после запричастного стиха. Но с течением времени мудрыми советами, вовремя сделанными предупреждениями он стал обращать на себя внимание православных людей: сначала прилегающих к пустыни селений, затем Киева и, наконец, всей необъятной России. Об отце Алексии знали в Петрограде, в Москве, на Кавказе, в Сибири и на Дону. Он был известен и в городах, и в селах, и в монастырях. Такую широкую известность отца Алексия не трудно объяснить: посещавшие во множестве Киево-Печерскую Лавру богомольцы знакомились здесь с отцом Алексием и, обласканные, успокоенные им, разносили весть о нем по всем уголкам нашего обширного отечества.
В последние годы жизни отца Алексия у дверей его кельи можно было встретить и священников, и монахов, и мирян. К нему приходили и богатые и бедные, и знатные и незнатные, и ученые и необразованные, и заботящиеся о своем спасении и забывшие о том, как нужно угождать Богу. Но больше всего у кельи преподобного толпилась беднота, которую питал он не одним словом Божиим, но и хлебом насущным. Отец Алексий всех одинаково принимал, всех старался обласкать, каждому чем-либо помочь. И действительно, он помогал страждущим людям. В келью его люди входили расстроенные, с мрачными лицами, взволнованные, а выходили спокойными, умиротворенными, со слезами радости на глазах.
У старца Алексия искали умиротворения своей совести не одни паломники и монахи, но и архипастыри, и даже Киевские митрополиты. Так Черниговский архиепископ Антоний вызывал отца Алексия к себе в Чернигов в апреле 1911 года для предсмертной духовной беседы и на его руках предал дух свой Богу. Голосеевская пустынь была ни чем иным, как дачей Киевских митрополитов, где они летом отдыхали от своих архипастырских трудов. В течение пребывания отца Алексия в Голосеевской пустыни на Киевской митрополичьей кафедре сменилось четыре архипастыря: высокопреосвященные Иоанникий Руднев (1891—1900), Феогност Лебедев (1900—1903), Флавиан Городецкий (1903—1915) и Владимир Богоявленский (1915—1918). Два из них, особенно продолжительно пребывавшие на Киевской кафедре, митрополиты Иоанникий и Флавиан, имели отца Алексия своим духовником. А митрополит Владимир несколько раз просил молитв у отца Алексия.
