Фетишизт

Роман Геннадьевич ушел, а за ним вскоре утекли, как взбалмошные ручейки, и все дети. Старый арифметик заболел, и поэтому сегодня было только три урока.

Школа быстро опустела.

Аврелий не любил пустоту в чужих домах, потому что тогда чувствовал себя как будто абсолютно нагим, беспомощным и смешным; вокруг него вырастала клетка с толстыми прутьями, которая, как механизм пытки, с каждым часом становилась все меньше и меньше; мозгам становилось тесно, и все больше они начинали мариноваться сами в себе—вынести это было почти невозможно.

Аврелий вернулся в учительскую на втором этаже. Домой он идти не собирался.

Бутыль с молоком стояла на столе в таком же положении и с таким же разворотом, какая она была сначала. Аврелий засопел и, с отвращением взяв ее, содрал бумажку, порвал и выкинул, а саму бутыль засунул за шкаф, подальше.

Он позволил увязнуть себе в болезненных чувствах, иногда вылавливая короткими проблесками жизни утренние воспоминания: проклятую Катерину, работающую заодно с Хансом; взбунтовавшихся детей, бутыль; Ханса. Шипел ветерок в щелях, как дырявые легкие остатками воздуха. Это все было каким-то страшным недоразумением, но что давным-давно в гимназии, что сейчас в этом паршивом интернате— никому до Аврелия не было дела, а дети смеялись и убегали, смеялись и убегали.

«Ни за что на свете не вернусь сейчас домой. Он там. И она там. Они сговорятся и убьют меня. Им плевать на то, что это мой дом, и что я в нем хозяин. Осквернили. Обманули. Я приду, и они убьют меня. Да хоть ударят кухонным ножом. Убить ведь просто. Всякий сможет, но не всякий захочет.

Я приду, никого не увижу, это будет типо западня. Распространенный прием. Мои инстинкты притупятся, я зайду спокойно в залу, может быть, даже сяду. И никого. Как будто все ушли. Я подумаю, что это замечательно, пойду стряпать ужин—почему бы и нет, раз без Катьки—встану, и тут она выскочит откуда-нибудь сзади и начнет резать спину, покуда он будет дурить мне мозги. Или наоборот: он резать, а она дурить. Или никто дурить не будет, потому что уже обдурили, а будут только резать. Вряд ли убьют сразу, сначала, наверное, просто поцарапают. Скорее всего будут пытать. У меня в подсобке лежат палки. Будут бить. Дети еще эти. Тоже заодно. Специально позовут детей, и они начнут бить. Может, кто подожжет спичкой. Зажарят для метафоры. И в конце шмякнут чем-нибудь так, чтобы наверняка. Неприятно будет».

Аврелий зажмурился. Мысли оборвались. Небо заволоклось и стало сумрачно в учительской, покойно.

Проснулся Аврелий от того, что прямо за дверью назойливо шкребали острым.

В крохотной учительской, в которой помещалось одно кресло, узкий стеллаж и деревянный короб, заменяющий стол, горела лампа приятным оранжевым светом. За окном уже было темно.

Аврелий как будто опомнился.

Подобравшись к окну, он робко выглянул наружу, но ничего не разглядел. Вдалеке чернел его флигель; ни в одном окне не горел свет.

«Где же они, собаки?»

За спиной Аврелия взвизгнула половица и засмеялся ребенок. Шкребание утихло.

Аврелий развернулся и, помертвевший от страха, вжался в стену. Среди мыслей промелькнула одна, запоздавшая, совсем несуразная и бессмысленная: «В Каролине значилось, что судебными писцами приглашаются дворяне и ученые. Отдельно дворяне, отдельно ученые. Это значит, что один никогда не станет другим. Непреложная истина, к сожалению или счастью». После этого в голову пришла более здравая мысль: «Они здесь».

Аврелий покосился на лампу, а потом на окно.

«Увидели. Поняли».

Он быстро потушил ее и, сгорбившись, присел возле двери. Спустя минуту начали болеть коленки и заныло под ребром. Упав на четвереньки, Аврелий подкрался к двери, отворил ее, выглянул наружу, опять ничего не увидел. Темная кишка коридора невозмутимо улыбнулась дряными прогнившими досками: ни детей, ни звука, ни даже ветра.

Одно толкало Аврелия вперед, совершенно другое говорило затаиться, свалить шкаф к двери и проспать в кресле до утра без еды, без ванны. От этого стало тошно. В каких-то глупых книжках у всех всегда были револьверы и тактика.

Положение Аврелия было другим, но ощущение близким к этому. Захватив с собой портфель, он выполз в коридор, поднялся и снова застыл на месте, прислушиваясь. Могильная тишина.

Аврелия трясло, но он тем не менее сбежал вниз и накинул пальтишко. Позади него тут же игриво застучали чьи-то башмаки. В Зидене ходили все здешние мальчишки. Это были маленькие нелепые склейки с сантиметровыми каблучками, заказываемые из фабрики бывшего Виктора Зидена на границе Ашгата; в таких ходил еще Аврелий. Стук их был узнаваем. Но позади стучали не пузатые зиденки, а плоские, кожаные нитхи, чей шаркающий субтон Аврелий часто слышал, лежа на кровати перед сном. Эти-то самые нитхи остановились рядом с ним, пошловато расшаркались и замерли на месте. Обладатель нитх сладко причмокнул и как будто бы улыбнулся: хлюпнула слюна на уголках губ.

Покрывшись испариной, Аврелий выскочил на мороз и побежал без оглядки как можно дальше от школы, как можно дальше от собственного дома; за ним побежали с десяток пар ног, теперь не понятно, в нитхах или зиденках; у него самого пылали щеки, которые жег мороз, и холодели пальцы ног, потому что между них опять застревали комки снега. Дорога вела к дому, в котором горел свет.

– Откройте, у-у-убивают! Дети с-с у-ума посходили,—заорал Аврелий еще на подходе.—Сослать их к чертовой матери на каторгу! Я,—Аврелий ввалился в слегка приоткрытую дверь, сбил кого-то с ног, сглотнул и пролепетал:—я показания дам…я…показания…пусть сошлют. Убили чуть-чуть не…не убили. Вон они..там.

—Какые люды,—съязвил Краков,—вас еще у прыгорка слышно было. Кто там вас убывал? На улыце ны душы. Товарыщ Гогман готовытся ко сну, вы поздно.

– Да поздно не поздно, все равно. Уйди с дороги,—Аврелий грубо оттолкнул тоненького Кракова и поднялся наверх.—Петро?! Ты слышишь меня? Петро! Нужно поговорить.

Аврелию не ответили, да он бы и не услышал ответа сейчас. В потемках по наитию он набрел на дверь и отворил ее машинально, не заметив даже, что под ней горит свет. Комната Петро была меньше комнаты Аврелия вполовину и освещалась лишь двумя свечами. Петро часто говорил, что этого ему вполне хватает.

Сам Петро, не успев еще раздеться, стоял у раскрытого окна спиной ко входу и снова курил, раз десятый за день. Там, на снегу, лежал светлый диск, вокруг которого царил тихий и плотный мрак, только выплывали изредка на свет кудлатые снежные хлопья, взбиваемые ветром, и быстро, но изящно испарялись в темноте. Было холодно, сквозняк въедался в кожу, но Петро ничего этого не чувствовал.

– Петро, че за холодина тут у тебя?—Аврелий потер руки и съежился на стуле у двери.—Мне поговорить нужно, сейчас, прямо позарез.

– Раз позарез, то я слушаю.

Петро вынул трубку и улыбнулся ночи; он не дрожал от холода и не старался запахнуться. Гогман не чувствовал температуры вовсе.

– Ты никак обкурился, товарищ? Я от холода сейчас околею, а тебе как будто в самый раз,—Аврелий попытался неловко съязвить, но, посмотрев на Петро прямо, просто замер с туповатой улыбкой.

– Да, Реля, я хотел покурить, поэтому открыл окно. Когда ворошил тумбы, нашел заодно дядькин табак. Дрянь. После нее отец водил меня по врачам, как собачку по выставкам. Однако же в память о моей дурости и о дяде эта чума осталась. С тех пор лежала при мне, неизвестно с какой целью, бесполезная, гнусная.

– Ты это,—Аврелий неуверенно почесал затылок, совершенно сбитый с толку,—завязывай. Мало ли, что убудет с гашишем в голове, или чего тебе там вздумалось принимать? Я в газетах читал…

– О нет, он все еще лежит там нетронутый, ты можешь взглянуть, если хочешь. Я вспомнил к слову. Для мыслей сейчас такой простор. Много ошибок совершено. Очень много. Я думал, что с годами их станет меньше, но оказалось, что стало больше.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.