скачать книгу бесплатно
Я шла тропинкою лесной,
Не ты ли веял надо мной
В одежде сизого тумана?
Не ты ль, как дух, в горах блуждал
В тот страшный час, при громах бури,
Не ты ли тучи гнал с лазури?
Не ты ли в молниях блистал?
Не ты ль мне веял теплотою,
Когда покоилась земля,
Когда пришла я на поля,
Опустошенные грозою?
Не твой ли голос по реке
Порой вечерней раздавался,
Не твой ли образ в ручейке
С сияньем вечера сливался?..
И этот светлый образ, ах!
С тех пор и в грезах, и мечтах,
И в тайне сердца молодого
Не знаю образа иного![165 - Теплова Н. С. [Терюхина]. Стихотворения Надежды Тепловой. Изд. 3-е, доп. М.: тип. С. Селивановского, 1860. С. 42–43.]
Стихотворная драма А. Тимофеева «Елизавета Кульман» (1835) посвящена судьбе изумительно талантливой девушки, скончавшейся в 17-летнем возрасте (1808–1825) в Петербурге. Елизавета рассказывает своей сестре Марии о посещении ангела-хранителя:
Он раз являлся мне во сне,
В златой, сияющей одежде,
С венком из лилий на главе
…………………………………
Он долго вился надо мной
И над туманною землей,
Потом спустился, улыбнулся,
Ко мне тихохонько нагнулся,
И, взявши за руку, сказал:
«К тебе я дар принес от Бога;
Меня Он вестником избрал.
Тебя там любят. Есть дорога
С земли к высоким небесам.
Ее узнаешь ты. Над солнцем
Тебе готовят вечный храм.
Теперь чужая ты у света,
Гостишь; хозяйкой будешь там.
Теперь я твой, Елизавета!»
Сказал и подал свой венок;
Одежда, взвившись, улетела;
Все птички скрылись, лишь цветок
Один упал и встрепенулся.
Его скорей я подняла;
То, Маша, лилия была.
Мой ангел снова улыбнулся
И снова подал мне венок:
Я вся дрожала, я смотрела,
Я слова вымолвить не смела.
Лилия, обозначавшая чистоту и невинность, – обычный атрибут архангела Гавриила, канонический символ Благовещения; поэтому ангел и дарит ее Елизавете (так же, как пушкинский Гавриил – Марии: «цветочек ей вручает»[166 - Об этом мотиве «Гавриилиады», как и вообще о благовещенской символике лилии, см.: Алексеев М. П. Споры о стихотворении «Роза» // Алексеев М. П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л.: Наука, 1984. С. 369–370.]); к тому же аллюзионному ряду примыкают «птички». Но семантика чуда поставлена здесь еще и в ассоциативную связь с именем героини. Ведь в Евангелии от Луки рассказ о Благовещении сопровождается сходной историей Елизаветы, родственницы Марии (Лк. 1: 5–25, 57–80): Елизавета, страдавшая бесплодием, чудесно зачала и родила (Иоанна Предтечу), а ее муж, священник Захария, онемевший было на весь срок беременности, столь же чудесно обрел дар речи (некая параллель центральному евангельскому сюжету о рождении Бога-Слова).
Как бы то ни было, тимофеевское повествование сгущает в себе все благовещенские антиномии, обусловленные «единосущием» и подогретые реликтовой архаикой, пробужденной к нарративному бытию. Изображенный здесь «вестник» – гибрид Гавриила с Купидоном – очевидно, послан был лишь в качестве посредника между Богом и юной девой; а последней, судя по всему, предназначалось стать тамошней «хозяйкой», то есть, в согласии с архаической логикой сакрального брака, небесной супругой божества: «Тебя там любят <…> Хозяйкой будешь там». Вместо того вестник узурпирует прерогативы возлюбленного: «Теперь я твой, Елизавета!» – а мотив невинности, запечатленной в сброшенной им «лилии», контрастно упреждается его эксгибиционистским триумфом, заворожившим визионерку: «Одежда, взвившись, улетела <…> Я вся дрожала, я смотрела».
Вслед за тем ангел возвращается уже наяву и в качестве ее «Гения» («Он! он!» – ликует Елизавета, подобно пушкинской Татьяне, опознавшей героя своих сновидений). Но этот небесный Гений теперь стилизован и под евангельского Младенца: он изображен как «белокурый мальчик». Сюжетные перипетии Троицы и сакрального брака на этом не кончаются. В сознании тимофеевской Елизаветы, уже оплодотворенной «небесным даром», зарождается творческая «мысль»:
Родилась мысль в моей главе, —
Еще в какой-то смутной мгле…
Мой зодчий разум созидает
Прекрасный храм: его рука
Давно колонны воздвигает;
И там, где вьются облака,
Уж купол с звездами летает.
Пред этим храмом в умиленьи
Стою я с девственной мечтой,
И для высокого служенья
Священный огнь несу с собой.
Зажгутся светлые лампады,
Святая песнь наполнит храм,
Кругом заблещут мириады
Златых светильников, и там
Между священными столбами
Повьется чистый фимиам…
Храм, воздвигаемый ее «мыслью» – «зодчим разумом» на священных столбах и венчаемый небесным куполом, конечно же, отсылает к библейскому семистолпному храму, который в Притч. 9: 1 построила себе Премудрость[167 - Ср. наблюдение Р. Тименчика о том, что к этому библейскому стиху взывают строки Ахматовой «Небывалая осень построила купол высокий, / Был приказ облакам этот купол собой не темнить». – Тименчик Р. Храм Премудрости Бога: Стихотворение Анны Ахматовой «Широко распахнуты ворота» // Указ. соч. С. 304.]. Но
эта премудрость – по мысли Святой Церкви – не кто другой, как ипостасная премудрость Божия – Господь Иисус Христос, научивший нас истинному Богопознанию, а храм, устроенный ею, – Пресвятая Дева Богородица. «Из тебе Божия мудрость, Храм себе создавши, воплотися неизреченным снисхождением, Отроковице неискусобрачная». Поэтому Богоматерь называется «палатою Царя всех», «чертогом бессеменного уневещения» (обручения), «чертогом Слова нескверным», «всесветлым»[168 - Сказания о земной жизни Святой Богородицы, с изложением пророчеств и прообразований, относящихся к ней, учения Церкви о Ней, чудес и чудотворных икон Ее. М., 1904. С. 14–15.].
В данном же случае «храм» Елизаветы – это и ее вышний свадебный чертог.
Небесный «мальчик» тем временем продолжает смешивать все свои квазиевангельские амплуа. В заключительной сцене, рисующей блаженную смерть девушки, он нисходит к ней в обличье Вифлеемской звезды, ознаменовавшей рождение Спасителя – и сам же замещает Его: «Звезда увеличивается и наконец превращается в Гения». Он приветствует Елизавету словами «Мир и благодать!» – то есть цитатой из Гавриила, возвестившего Марии: «Радуйся, благодатная!» (Лк. 1: 28), – но при этом венчается с девою сам:
Гений:
Привет тебе, моя невеста!
……………………………
Конец всему: небесный храм
Горит уж брачными огнями
……………………………
Елизавета (преклоняет голову на плечо Гения):
Я твоя![169 - Тимофеев А. В. Опыты // [соч.] Т. м. ф. а.: В 3 ч. СПб.: Н. Глазунов, 1837. Ч. 1. С. 175–176, 179–180, 237, 260–262.]
Как уже говорилось, русская романтическая поэтика отдает, однако, предпочтение вовсе не воплощению, а взлету в сияющее загробное инобытие, уготованное хранителям поэтического дара. Так и завершается драма Тимофеева: заключив брачный союз с Гением, героиня счастливо умирает, возносясь душой на небеса и стяжав себе посмертную славу.
В 1837 году, вслед за драмой о Елизавете Кульман, выходит поэтический сборник столь же юной ее тезки Елизаветы Шаховой – девушки, которая рано лишилась отца и росла в бедной семье. Всего через восемь лет после своего дебюта она, испытав опыт несчастной любви, предпочтет путь «невесты Христовой» и примет в монастыре (где дослужится до игуменьи) смежное по благовещенской истории имя – Мария[170 - См. Голицын Н. Н. Биографический словарь русских писательниц. СПб., 1889. С. 274–276; Вацуро В. Э. Жизнь и поэзия Надежды Тепловой // Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб.: Академический проект, 2000. С. 425.]. (А еще через столетие так же переименует себя другая Елизавета – поэтесса Кузьмина-Караваева.) Вместе с тем благовещенские мотивы отчетливо просматриваются в этой ее первой и совсем еще корявой публикации. Крохотная книжка завершается стихотворным посвящением «К*** (почтенному благодетелю моему)». Соединяя вдохновение с робкой эротикой, пятнадцатилетняя поэтесса повествует о том, как сошел на нее творческий дар:
В меня влюбилося мечтанье,
И я доверчиво ждала
Чего-то в светлом упованьи,
И искру свято берегла.
……………………………
Все так же ожидала я
Чего-то с сладостным волненьем.
Сама не знаю, – раз во сне,
Иль наяву, иль привиденьем
Крылатый дух явился мне:
Непостижимый, призрак чудный,
Прозрачной белизной сиял;
Венец блестящий, изумрудный
Его роскошно осенял.
«Дитя! Я с вестию святою,
Он прозвучал, как лира, мне,
Час дивный близок, жди, за мною
Явится благодать тебе!»
Тут белой, как струя эфира,
Рукой меня перекрестил
Жилец неведомого мира,
И взмахом серебристых крил
Повеял холодом приятно
В мое лицо и вдруг исчез.
Не знаю, кто был непонятный
Предвестник милости небес;
Но только чудное виденье
Сбылось со мной и наяву:
И скоро ваше посещенье
Мне разгадало тайну всю.
(Теперь уж боле нет сомнений!)
Когда вдруг к нам явились вы,
Я в вас узнала, добрый Гений,
Мой идеал былой мечты
И мысли творческой созданье!
……………………………
Беседой сладкою своей
Вы благодать мне в сердце влили.
И вспыхнула в душе моей,
Как пламя, искра вдохновенья!
К Престолу Вышнего Творца,
С тех пор за вас мои моленья
Я возношу, как за отца![171 - Шахова Е. Опыт в стихах пятнадцатилетней девицы Елисаветы Шаховой. Писано в 1836 г. СПб.: тип. К. Вингебера, 1837. С. 21–23.]
В сущности, здесь наличествует такая же инцестуальная многослойность, что в тимофеевской драме. Гипостазируемый эстетическо-эротический импульс («В меня влюбилося мечтанье») принимает облик серебристо-белого «крылатого духа», несущего «святую весть» о поэтической «благодати» (о Святом Духе напоминает и смежный мотив Крещения: «меня перекрестил»). А тот «Гений», в которого он затем воплощается, дан одновременно в трех функциях: как творческое чадо самой мечтательницы – ее «мысли творческой созданье», – как даритель той же благодати («Вы благодать мне в сердце влили») и, наряду с этим, как заместитель покойного отца (симптоматически срифмованного с «Творцом»).
Тем не менее во второй своей книжке Шахова заменила это стихотворение другим – «Вдохновение». На сей раз вестник представлен не в мужском, а в девичьем обличье музы – как субстанциальный двойник самой героини. В остальном за ним сохранены обычные приметы «благодати» и Святого Духа, означенного «легким ветерком» и белоснежным голубем, – а последний сравнивается с лилией. Рассказ о благой вести развертывается весной и на фоне воды (по церковному преданию, Благовещение, или, вернее, так называемое предблаговещение, происходило возле колодца[172 - Сказания о земной жизни Святой Богородицы… С. 82–83.]). Общая картина в стихах напоминает скорее католические изображения святых – например, Схоластики, – умудряемых Святым Духом в виде голубя. «Гений» у Шаховой, так сказать, отчасти феминизирован и одновременно интериоризирован – внедрен в самое существо, в «девичью грудь» героини:
Раз, минувшую весною,
Помню, позднею порою,
У холма вблизи ручья
На скамье сидела я.
……………………………
Трелью, дробью раздавались
В роще песни соловья;
Наполнялась грудь моя
Их гармонией небесной,
Унеслась я вмиг – в чудесный
Мир мечты душою я…
Что-то вдруг вблизи мелькнуло,
Подле речки голубой,
Что-то легкое порхнуло,
И в испуге пред собой
Деву, призрак, я узрела;
Вся в лучах она горела
И как облачко была
Ослепительно бела!
На груди сияла лира,
В светлых взорах благодать;
И дала мне знак внимать:
«Я с родимого эфира
Послана тебе вдохнуть
Божий дар в девичью грудь! —
Полюби его отныне,
Гений жизни он твоей.
Сохрани его святыней
В чистоте души своей».
……………………………
И сказав, от глаз туманом
Лучезарная свилась,
И как облачко взнеслась
В высь лазурную эфира.
На траве осталась лира,
Златострунна и ясна,
Солнцем искрилась она.
К ней я с трепетом припала;
Но едва моя рука
Струн коснулася слегка…
Лира дивная пропала!
Веял легкий ветерок;
Надо мною, как лилея,
Снежной свежестью белея,
Резво взвился голубок[173 - Шахова Е. Н. Стихотворения Елизаветы Шаховой. СПб.: Р[ос]. а[кад]., 1839. С. 7–10.].
Возможно, в самоотождествлении героини с призрачной «девой», приоткрывающей ей счастье благодати, сказалось влияние «Сновидения» княжны Екатерины Шаховской, изданного на несколько лет раньше. Вергилия в этом ее самодельном варианте «Божественной комедии» замещает некая Дева, которая ведет героиню сквозь житейские стремнины и «Леты волны» к обетованному эмпирею, где обретаются и покойные русские поэты. Дева, соотносимая с христианской Премудростью, вселяет вдохновение в грудь начинающей поэтессы, следующей ее наставлениям:
Бесприютная, безмолвная,
Средь блуждающих теней,
Я пошла, печали полная,
Вслед за спутницей моей[174 - Шаховская Е. А. Сновидение. Фантасмагория // Соч. кн. Екатерины Шаховской. М.: тип. Лазаревых Ин-та вост. яз., 1833. С. 16.].
В несколько ином направлении, чем у Тимофеева и Шаховой, развернут благовещенский сюжет у И. Лажечникова в «Басурмане» (1838). Действие приурочено к XV веку, к временам Ивана III, когда ввиду исторических условий говорить о женской поэзии не приходится. И все же героиня, боярская дочь Анастасия, подобно пушкинской Татьяне, обладает страстной поэтической натурой, жаждой чудесного и визионерским даром. Если Татьяне Лариной романы «заменяли всё», то Анастасии всё заменяют сказки – эти изустные романы, эти народные поэмы того времени».
В ее ночные видения проникает благовещенский голубь («белые крылья»), а сама мечтательница исподволь соотнесена с Богоматерью, которой она молится:
