Сокровища детства

Ваграм Оганджанян

Сокровища детства

Глава 1. ПО СЛЕДАМ ДЕТСТВА

Святой Сарибек

– А, Сурп Сарибегь, да будет лик мой под подножием твоим, стать мне прахом под ногами твоими, жизнь мою – в дар тебе, озари этот мир хоть одной искрой света, прогони от нас зло и беду… – так начинала свою молитву моя бабушка Арпеник, обращаясь к хачкару Святого Сарибека, что стоял на окраине села, у святилища, называемого «Хачин так» (Под Крестом). Затем она продолжала просить у святого исполнения сокровенных желаний.

 Мы, дети, держась за руки, кружили вокруг неё против часовой стрелки, обходя древний хачкар, что веками опирался на одинокое исполинское тисовое дерево. Оттуда доносился запах ладана и восковых свечей, и казалось, будто этот камень и поднявшееся над ним дерево – ось, вокруг которой вращается вся Земля. Три круга, и мы, склоняясь, прикасались невинными детскими губами к закопчённому от свечей камню с резными крестами. Арпеник бабо (бабушка) внимательно следила, чтобы никто не посмел пожадничать на поцелуй святыне.

 После этого мы поднимались немного выше, к «дырявому камню», напоминающему маленькую пещеру между гигантскими валунами. По очереди, напрягая мышцы, как котята, мы карабкались наверх и выбирались наружу через отверстие, в которое слабо проникал свет. Выйдя один за другим, нам казалось, будто мы рождаемся заново. И так – трижды. Бабушка говорила, что мы искупаем свои грехи и станем счастливыми в жизни.

 Моя бабушка, мать моей мамы, была глубоко верующей женщиной и старалась привить нам благоговение к святыням. Подходя к «Кресту», она запрещала нам многое, говоря, что осквернение карается – и если кто посмеет, Крест «парализует» его, то есть окочуриться и будет страдать от болей. Мы, её внуки и наши друзья, воспринимали её слова как священную истину.

 По субботам и воскресеньям, когда к «Кресту» приходили паломники из соседних деревень, бабушка уже с раннего утра была на месте. Она трижды подметала всё вокруг, сбрызгивала святой источник водой, чтобы не поднималась пыль, и ждала прихожан. Многие не знали местных обычаев, и бабушка терпеливо объясняла, как правильно обходить хачкар, как молиться, как приносить в жертву ягнёнка или петуха, как отмечать лбом того, за кого жертвовали, и многое другое…

 Бабушка продавала свечи. А в конце дня, когда возле хачкара оставляли мелкие монеты – то, что называлось «хачаамбюр» (поцелуй Креста), – она собирала их, это и было её недельное вознаграждение.

– «Хачаамбюр» – это только для детей, бедных и для меня, – говорила она. Поэтому в те дни, когда мы ходили с ней, монеты почти всегда оставались нам. Мы, дети, шустро умыкали «поцелуи Креста». А ещё, каждую неделю перед школой, бабушка украдкой клала нам в карман двадцать или пятьдесят копеек, прося не говорить родителям, чтобы те не перестали давать нам деньги.

Но служение Богу на этом не заканчивалось. Она водила нас ещё к двум хачкарам – один был на вершине холма, выше «Хачин-така», который бабушка называла «Крест Сони», другой – на восточной окраине села. Там, после обхода и зажигания свечей, мы начинали убирать, подметать и приводить святилища в порядок.

Бабушка жила в своём духовном мире, где между сном, мечтами и реальностью не существовало границ. Часто рассказывала свои сны – почти всегда про Святого Сарибека.

– Сурп Сарибегь приехал на коне и сказал мне… – начинала она и продолжала пересказывать его советы и наставления.

 Когда мои родители ждали моего рождения, а мама была уже в роддоме, бабушка позвала отца:

– Карле-е-н, ей Карлен, быстро иди сюда, у меня есть что тебе сказать!

 Отец побежал, думая, что пришли вести из роддома. Но бабушка сказала:

– Сегодня утром я увидела, как Сурп Сарибегь на коне приехал ко мне и сказал: «Арпен, дам тебе внука, он будет умнее пятерых царей!» Так что, сынок, запомни мои слова…

 Почему именно пятерых, а не троих или семерых – никто не знал. Отец, улыбаясь, поднялся обратно в дом, не особо веря в бабушкины сны.

Через три дня, 22 февраля 1967 года, в среду, утром, я родился.

 Мама рассказывала, что когда я появился на свет, врачи удивлялись – как новорождённый может так внимательно смотреть на свет от ламп? Они говорили, что никогда такого не видели.

С тех пор я так и остался ищущим свет. Всю жизнь я искал свет – в книгах, на полотнах, в мелодиях, в словах и делах людей, в их душах, и мой жизненный путь тоже был устремлён к свету…

Отец, узнав о моём рождении, радостно вышел на улицу, собирая «ашкалюс» (свет глаз, дословно. Это поздравления и пожелания по случаю рождения ребёнка и при радостных вестях).

Встретил односельчанина Геворга Агаджаняна, сына Мухан-апа, известного писателя, работавшего в редакции газеты в Баку.

– Ну что, Амайак, как назовёшь сына?

– Вахе, – ответил отец.

– Вахе? «Вахе, вахе мин тьит пахе» (Вахе, Вахе, придержи коня) подшучивал в рифм дядя Геворг. Подожди! Лучше Вахрам! Вахрам – хорошее имя!

Отец прислушался к старшему другу и назвал меня Ваграм. Лишь позже узнал, что и сын Геворга тоже носит это имя.

Потом меня принесли в наш старый дом. Дом этот, до сих пор хорошо помню. У меня была необыкновенная память: я рассказывал такие вещи, что мама удивлялась – как можно помнить такое в полтора года? Говорила, что это невозможно. Считалось, что память я унаследовал от деда Исаака (Исама, так называли его близкие и односельчане), отца мамы, который прожил почти сто лет, так и не утратив ясности ума.

Очень рано начал разговаривать. Первые слова я начал произносить в девять месяцев, а к одиннадцати уже говорил ясно и много. По сравнению со сверстниками, я развивался быстрее. В том же году в селе родилось ещё несколько мальчиков.

Отец в те годы лежал больной. Он попал в аварию на мотоцикле, сломал ногу. Ему делали несколько операций, ломали и заново сращивали кость, но кость всё равно срасталась неправильно. Последнюю операцию сделали в Баку, и с тех пор он больше не обращался к врачам. Левая нога осталась чуть короче, он немного хромал.

 Я не отходил от отца. Когда мы сидели у печки буржуйки, который топили дровами и3 наших лесов, я спрашивал:

– Папа, это что?

– Печь, – отвечал он.

 Я смеялся и просил показать костылём. Он протягивал костыль его и снова говорил:

– Это – печь.

– А это что? – показывал я на дымоход.

– Это – труба.

– Нет, нет – тастилавы, тастилавы! (костылём, костылём)

Он снова поднимал костыль, я радостно смеялся, и так мой словарный запас постепенно расширялся.

Очень любил в дождливые дни прятаться в уголке нашего балкона, завернуться в туго натянутую между двумя тканевыми полотнами и слушать, как капает дождь. Притаившись, как волчонок, я настораживала уши и внимательно прислушивалась к каждому звуку – к шорохам, к свисту ветра и к шуму струй, падающих с крыши.

Наш балкон был размером с две комнаты. В стене напротив двери был встроен очаг, в котором разводили огонь – грелись и готовили еду. Одна его сторона была полностью открыта, и там тянулось невысокое деревянное ограждение, сколоченное из перекрещённых, покосившихся досок. Чтобы защититься от дождя, вдоль всей балконной верёвки натягивали тутовый полог – застекления не было. Бабушка Парандзем звала:

– Офеля, Офеля, ахчи՛, посмотри, пусть выйдет оттуда, залез в шаль, всё промокнет, заболеет…

– А что я могу сделать, мама? Она всё время убегает, его не удержишь, – отвечала мама и пыталась вытащить меня. А я, завидев, что меня хотят вытащить, радостно смеялся, убегал поглубже под ткань и с озорным восторгом пряталась ещё крепче.

Моим самым любимым блюдом в то время была танов апур – суп, сваренный из мацуна с рисом. А самым любимым напитком – какао с молоком. Я бы ел и пил их каждый день, если бы мне давали. Если же еда была не по душе, я обижался и устраивал скандал:

– Я хочу тамай (танов), почему вы мне суп дали? Я хочу татавой (какао), почему вы мне чай дали?! Татавооой, таааамай!…

Ничто не может сравниться с детским счастьем. Детство – это дарованный Богом рай. Жаль только, что с годами его вытесняют знания, а счастье начинает тускнеть…

Когда я уже уверенно ходил и говорил, бабушка Арпеник впервые взяла меня с собой в «Хачин так» – святое место у подножия креста, куда водила и своих старших внуков. Там я впервые испил ледяной воды из родника святилища. Потом она решила отвести меня и к «Кресту Сони». Мы собирали там полевые цветы, с жёсткими стебельками, но удивительно душистые и красивые розовые цветы, которые, словно волшебный ковёр, покрывали грудь горы. Эти цветы мы собирали, чтобы вымести ими святое место. Я едва взбирался вверх по каменистой тропинке, запыхался, устал и в расстройстве сказал:

– Вай, имя твоё пусть отсохнет, Арпен бабо! Зачем ты притащила меня в эти колючие, каменистые места…

Бабушка Арпен так рассмеялась, что чуть с горы не покатилась своим пухлым телом. А потом, сожалея, ругала себя и взяла меня на спину, хоть и сама еле шла.

Это было моё первое паломничество к нашим святыням. Долгие годы бабушка Арпеник пересказывала наши приключения, а родные с радостью смеялись, сидя в тени виноградника во дворе дома моего прадеда.

Светлая память добрейшей моей бабушке Арпеник… Скучаю по тем дням…

25 сентября 2014 г.

Провидение

 Когда моя мама пришла невесткой в наш родовой дом, дед Исаак – её отец – сказал своему свату, то есть моему деду по отцу – Гарегину:

– Каракин (так звучит на карабахском диалекте), я тебе дал не просто невестку, а маленькое золото…

 Моя мама, самая младшая из семи сестёр, действительно отличалась от них всех. Она была очень чувствительной, доброй и трудолюбивой. Гордость деда Исаака…

 Новый дом, новые порядки. Вскоре мама поняла, что в её новой семье жизнь вовсе не сладкая.

 Свекровь и свёкор были очень требовательны, руководствовались «старыми обычаями» и, казалось, приняли в дом не невестку, а служанку.

 Но трудности не пугали маму – она выросла в большой и трудолюбивой семье, сама была как говорится, «девушка-огонь».

 Самой строгой к невестке в семье была бабушка Парандзем. Хотя, пожалуй, вины её в этом не было – она только переняла поведение своей свекрови Манишак и свято верила, что именно таковы должны быть отношения между свекровью и невесткой.

 Сама же бабушка Парандзем вела себя как послушная служанка при свекрови Манишак.

 А Манишак, в свою очередь, тоже не виновата – она лишь следовала тому, что сама видела в жизни. Судьба была жестока к бабушке Манишак: она осталась вдовой ещё молодой, когда её муж Григор, наш прадед, трагически умер в слишком молодом возрасте, оставив ей на попечении двух маленьких сыновей.

 Совсем одна, без родни, в чужой деревне, она сберегла честь и верность единственному мужу и вырастила двух сыновей – Гарегина и Ашота. Те с малых лет батрачили по чужим дворам «за кусок хлеба», как говорил дед Гарегин.

 Когда бабушка Парандзем стала невесткой в этом доме, Манишак наконец смогла немного облегчить свой тяжёлый быт. Но тяжесть легла теперь на плечи молодой невестки.

 В тяжёлые военные годы бабушка Манишак ухаживала за внуками, а невеста целыми днями трудилась в колхозных полях вместе с вернувшимся с войны, раненного мужа. А в свободное время – ещё и в огороде…

 Мама не жаловалась. Она тоже была «безмолвной», покорной, выполняла все распоряжения свекрови и свёкра, зная, что таков обычай, так принято. В те годы в доме главными были слова бабушки и дедушки. Мои родители ничего не решали сами.

 Это было либо в конце весны, либо в начале лета 1966 года – точно не знаю, услышал этот рассказ от тёти Зои.

 Моя мама пришла в город пешком из села, держа на руках полуторагодовалую дочь Лиану, мою сестру. Направилась к старшей сестре Зое, которая с девства заботилась о ней, ведь была старше на девять лет.

 Тётя Зоя жила в нижнем квартале Степанакерта, рядом с рынком.

– Ой, что случилось, сестра, куда ты с этим малышом направляешься? – удивлённо спросила тётя Зоя.

– Зоя, пришла к тебе за советом, скажи, что делать…

 Мама рассказала, что ждёт ещё одного ребёнка, но свекровь против – говорит, что сейчас не время, и требует избавиться от ребёнка. А мама не хочет.

– Это нехорошо… – сказала тётя, – и что же ты собираешься делать?

– Свекровь велела – значит, надо…

 Оставив дочку у сестры, мама направилась в роддом.

 Через короткое время по улице раздался визг тормозов, затем крики женщин, плач, паника…

 Весть о трагедии моментально разлетелась по кварталу и по городу – под машину попал маленький ребёнок, погиб…

– Гаго, Гаго! – закричала Зоя и с ребёнком на руках выскочила на улицу искать своего мальчика Гагика.

– Зоя! Зоя! Не бойся, Гаго во дворе! – крикнула соседка из ближайшего дома.

 Не успела Зоя перевести дух, как появилась моя мама, запыхавшаяся, бледная:

– Зоя! Зоя! Где моя дочка?!

– Здесь она, сестра, не бойся, жива! Я с рук даже не отпустила!

 Мама перевела дыхание и рассказала, что до врача так и не дошла. Услышав трагическую весть, что в нижнем квартале города, у рынка, погиб ребёнок, она выскочила из очереди и со всех ног бросилась к сестре, думая, что это случилось с её ребёнком…

– И что теперь будешь делать? – спросила Зоя.

– Оставлю ребёнка, – решительно сказала мама.

– А что скажет свекровь?

– Что бы ни сказала – скажу, что врач сказал, что уже поздно, нельзя…

 Так, ещё до моего рождения, благодаря случайной трагедии, моя жизнь впервые была спасена.

1 мая 2015 г.

Сорванное собрание

 Клуб в деревне, который одновременно служил и домом культуры, был одноэтажным старым зданием с небольшим залом, сценой, маленькой комнаткой с оборудованием для киносеансов и открытой большой верандой. Он находился в центре деревни. Перед клубом возвышался каменный памятник в виде факела, установленный в честь наших односельчан, павших в Великой Отечественной войне. На памятнике были высечены имена погибших солдат.

Летними днями сюда каждую неделю привозили кино из города, и казалось, будто эти дни становились праздником для всех. Люди оживлялись, становились улыбчивее, чем в повседневной жизни. Тёплые летние вечера, наполненные бесчисленными сияющими звёздами, сливались с весёлыми голосами и волшебным концертом сверчков. Это были чудесные ночи, счастливое детство на бескрайних просторах природы.

В клубе также проводились собрания, концерты и самодеятельные спектакли с участием наших односельчан. Эти дни тоже были торжественными, особенно когда приезжали почётные гости из райкома или города.

Это было в конце осени. Деревня отдыхала после сбора урожая и других тяжёлых сельскохозяйственных забот. Я был совсем маленький, всего два года. В тот день отец пообещал взять меня с собой на отчётное собрание колхоза, после которого должен был быть концерт и спектакль. Я весь день с нетерпением ждал и то и дело задавал отцу один и тот же вопрос:

– Папа, а собрание, когда начнётся?

Отец терпеливо и с любовью каждый раз отвечал:

– Скоро, вот-вот начнётся.

 Наконец настал долгожданный момент. Держа отца за шею, на его руках, мы вышли на улицу. Все встречные удивлённо спрашивали:

– Вай, куда вы, такие красивые собрались?

Я с гордостью отвечал:

– Иду на собрание!

Во дворе клуба никого не было – все уже были в зале, но мы не опоздали. Отец внёс меня на руках. Зал был переполнен, почти не было свободных мест. Увидев нас, зал на миг притих, прошёл шёпот, и с разных сторон начали звать отца, предлагая место рядом. В центре зала с правого ряда для нас потеснились. Отец сел, а я уселся у него на коленях.

 Все обратили на нас внимание, спрашивали, расспрашивали, шутили со мной. Я уже пользовался определённой «славой» в деревне как разговорчивый и шаловливый ребёнок, не по возрасту.

 Наверное, это было первое моё посещение в зал клуба, да ещё при таком большом количестве людей. На сцене за столами сидели важные лица из райкома и города. Я с любопытством осматривал зал и параллельно отвечал на лукавые вопросы сидящих рядом.

 Председатель колхоза Михаил Арзуманян, которого называли председатель Мухан, вышел на трибуну. В зале воцарилась тишина. Говорил только он – громко и резко.

И тут начался мой шквал вопросов:

 На стенах висели большие масляные портреты, которые сразу привлекли моё внимание. Я начал расспрашивать отца:

– Папа, а кто это?

– Ленин.

– А что он делает?

– Он проводит собрание на броневике.

– Папа, а это кто?

– Тоже Ленин.

– А, что он делает?

– Принимает делегатов от рабочих и крестьян.

– Папа, папа, а это кто:

– Опять Ленин, сынок.

– А здесь, что он делает?

– Чай пьёт.

 И так далее – то он встречает Новый год с детьми у ёлки в Сокольниках, то пишет письмо, то смотрит в далёкое будущее. Везде Ленин – в разных образах, в разных позах, в разных событиях.

 Кто не вырос в годы советской власти, тому трудно представить, кем был Ленин и каким бессмертным был его образ. Он был идолом из идолов, святым из святых, богом из богов для правящей партии и власти. Это внушалось народу до мозга костей. Кто бы осмелился подумать что-то «не то» о Ленине?

 Те, кто сидел рядом, внимательно слушали мой диалог с отцом, переспрашивали друг у друга, пересмеивались. И тут я замолчал, как будто обдумал всё услышанное, и вдруг меня осенила интересная мысль:

– Папа?

– Да, родной?

– Везде его рисовали, а почему в сортире тоже не рисовали, когда он какал?

Сказал – и всё! Всплеск дикого, неудержимого смеха сотряс сидящих рядом, и зал застыл в удивлении. Смех волной покатился в самые дальние углы зала, и остановиться уже было невозможно.

 Председатель на сцене покраснел, замер, не понимая, над чем смеётся весь зал. Один из сидящих на краю стола подозвал к себе кого-то из первого ряда, спросил, в чём дело, выслушал – и сам прыснул от смеха. Рассказал соседу, тот – своему, и так дошло до всех.

 Смеялись все. Один председатель был в неведении и неловком положении.

– Что случилось? – с раздражением крикнул председатель.

– Товарищ Арзуманян, ничего, просто ребёнок пошутил – и зал оживился, – попытался смягчить ситуацию его заместитель, указывая в нашу сторону.

Кода весть дошло и до председателя, он начал краснеть и в ярости крикнул:

– Эй, ты, забери своего сорванца и выходите вон отсюда, быстро! – прикрикнул председатель на отца.

Отец поднял меня на руки и выходил из зала, а люди с сожалением смотрели нам вслед.

Некоторые даже пытались меня подбодрить, но я, не в силах сдержать слёзы от волнения, не понимал – за что этот «шан тга» (сукин сын) председатель не даёт нам остаться в этом волшебном и тёплом зале, полном радости и очарования ко мне…

 Мы вышли на открытую веранду, примыкающую к клубу, и папа пытался успокоить меня. В этот момент подходит дядя Хачатур (Хачатор даи), который как раз опоздал на собрание.

Высокий, статный, седовласый старик с густыми и длинными усами, в военной гимнастёрке, грудь усыпана сверкающими орденами.

Дядя Хачатур – один из героических участников Великой Отечественной, ветеран многих боёв и уважаемый человек в селе.

– Вай, это сладкий наш мальчик чего это тут плачет? – сказал он, беря меня из рук отца в свои крепкие руки. Я, заворожённый его сверкающими наградами, постепенно начинал успокаиваться.

– Это председатель… этот Мухан… выгнал нас, – всхлипывая, жаловался я и снова разрыдался.

 Дядя Хачатур достал из кармана шоколадную конфету и протянул мне.

– А что случилось-то, за что это он выгнал? – с интересом спросил он.

 Отец стал рассказывать, что произошло. Дядя Хачатур рассмеялся звонко и искренне:

– Ох ты ж, родной ты мой, как же я не смеялся давно так! Молодец, правильно сказал! Пусть теперь председатель сам на себя обижается, если не выдержал детской правды!

 Увидев весёлое и уверенное лицо дяди Хачатура, я приободрился.

– Я этого председателя Мухана… – с гордостью бранил «запретным матом», чего наглая деревенская молодёжь учила меня.

Дядя Хачатур снова громко рассмеялся:

– Председатель ошибся, зря он выгнал тебя! Да разве можно такого сладкого мальчика выгонять? Пошли, родной, пойдём со мной, не бойся никого!

 И он, прижав мне к груди, к своим блестящим медалям, вновь вошли в зал. В ту же секунду зал взорвался аплодисментами и радостными возгласами. Председатель возмущённо требовал всех сохранять тишину и обратился уже к дяде Хачатур:

– Хачатор даи (дядя), прошу вас, проследите, чтобы ребёнок был спокоен, скоро уже начнётся концерт.

– Уважаемый председатель, да кому он, ваш концерт? Этот сладкий малыш – сам как концерт для нас! – с улыбкой ответил дядя Хачатур. – Не беспокойтесь, он будет тихим. Правда, сладкий мой?

 Я опустил голову и молча кивнул.

 Прошло почти полвека с того вечера. Поменялись поколения. Сельский клуб был отремонтирован несколько лет назад, и теперь выглядит свежее. На его стенах больше нет многочисленных портретов Ленина. Но в глубине моей души до сих пор живы те счастливые, незабвенные дни и живые образы трудолюбивых людей, которые и сегодня придают мне силу и вдохновение.

19 сентября 2013 г.

История одного разбитого кирпича

 Когда меня привезли из роддома домой, весна только-только вступала в свои права. Я словно привнёс в наш дом аромат и свежесть весеннего пробуждения. Отец был счастлив – первый сын! Все односельчане поздравляли его: «С пополнением!» Только дед был недоволен, как хмурое весеннее облако, предвещающее дождь.

 Рассказывают, что, впервые увидев меня, лежащего в кроватке, дед долго и пристально смотрел, а потом с горечью и будто бы вынося приговор произнёс:

– Это не наш ребёнок. Похоже, на Меликовый отпрыск…

 По представлениям деда, я должен был быть светловолосым и голубоглазым – как моя сестра и дети всех его сыновей, то есть остальные внуки. Но я не оправдал его ожиданий. Дед разочаровался и никогда не брал меня на руки. Он не был богобоязненным человеком, не читал Библию и вряд ли знал, что «камень, отвергнутый строителями, может стать краеугольным».

– Кто такой Мелик? – спрашивал я бабушку Парандзем, когда уже был в сознательном возрасте и слышал эту историю.

– Эх, кто его знает, дитя моё… – отвечала она. – Когда твой дед лежал в больнице, говорят, рядом с ним на койке лежал незнакомец, звали его Мелик. Чёрный, как уголь, неприятный… А твой дед после этого стал говорить – от Мелика, мол…

 Дед был так же далёк от генетики, как от астрономии или высшей математики. Он не мог знать, что дети могут быть похожи не только на отца, но и на мать, особенно на её родных. Моя мама, её единственный брат Яков и некоторые её сёстры были тёмненькими, пошли в бабушку Арпеник и прабабушку Набат.

 В 1971 году дед с отцом решили строить новый дом: старый был маленький и непригоден для жизни. Мама ждала очередного ребёнка. Поэтому, как только наступили тёплые весенние дни, мы временно переселились в дом дяди Мирзы – старый, заброшенный, с заросшим крапивой двором. Его хозяев давно унесла Великая Отечественная война.

 Мне было только четыре года. Наш старый дом снесли, оставили только фундамент, который даже немного удлинили, и начали возводить стены из природного камня. До этого мы с отцом часто ходили собирать камни – где бы ни лежали бесхозные, мы их подбирали. Этого добра, вокруг села, пожалуй, хватало. Мастер Хорен своим топороподобным молотом разбивал и обтёсывал их, укладывал в стену, смазывая смесью из извести и песка.

 Мама тоже помогала, несмотря на беременность. Таскала камни и раствор, не щадя себя.

Говорила:

– Давайте скорее построим дом, чтобы встретить новорождённого уже в новом жилище.

 Я так вдохновился строительством, что начал строить себе домик во дворе – из мелких камешков и кусочков кирпича. Я тоже делал раствор из извести и песка и клал свои маленькие стенки.

 Когда друзья звали играть, отвечал:

– Потом! Я занят – дом строю!

 Однажды мне понадобился камень для моего домика. Я взял новый кирпич и расколол его молотком. Дед Гарегин так разозлился из-за этого разбитого кирпича, что вылил на нас с мамой поток брани, припомнив всё, что знал. Тогда ему было за шестьдесят, он был жесток, не знаю почему… Только с годами стал тише, добрее, превратился в Божий одуванчик.

 Мама – хрупкая женщина, работала наравне с мужчинами. Долго молча слушала его брань, но потом чаша терпения переполнилась. С глазами, полными слёз, она взяла меня на руки, забрала сестру Лиану, и мы ушли в дом её отца – дедушки Исаака. Мама была необычайно терпеливой и скромной, многое прощала своей свекрови и свёкру, но в тот день она действительно сильно обиделась. Она очень меня любила, я был её слабостью.