Скверное место. Время московское

– Ну что, командиры, давайте что-то решать. Время идет, а у нас дежурство заканчивается. Мы сутки уже на ногах! Нам надо возвращаться на базу. Есть какая-то движуха?

Рязанский попытался сгладить напряжение шуткой. Он широко развел руки и весело сказал:

– Молчат как партизаны.

Но тут же получил смачную «оплеуху», сразу изменившую его тон на деловой. Развалившийся на скамейке боец, даже не приоткрывая глаз, заметил:

– У меня дед был партизаном. Немцы его сожгли. Это не партизаны, это скоты продажные. Таких уродов в партизанских отрядах расстреливали. Так что вы это, господа офицеры, выбирайте выражения.

– Извини, брат. Не подумал.

– Проехали. И вообще, что вы с ними цацкаетесь? Побеседуйте с ними пожестче!

– Ну что мы, ментов будем бить? – поинтересовался Большаков, закуривая сигарету.

И тут собровцы выразили свое мнение. Выражения и слова были разными, но суть приблизительно такая:

– Да какие это менты? Менты стоят перед вами, менты – это вы, а это… Тьфу! Козлы.

Большаков властным жестом прекратил базар и, делая последнюю, на полсигареты, затяжку, объявил свое решение:

– Ладно. Дайте нам еще полчаса. Мы доведем дело до конца. Но бить не будем. Мы с ними очень культурно поговорим. Значит, так, Серега. Ты забирай на себя того первого, а я крупного начну окультуривать. А вы тут стойте, можете понадобиться.

– Что-то я сомневаюсь, что мы сегодня вовремя уедем, – сразу помрачнел Рязанский.

Большаков весело оглядел его с ног до головы и сказал:

– Спорим, через полчаса мы уже будем в дороге?

– По рукам!

Собровцы недоверчиво хмыкнули. Им стало интересно, каким гаечным ключом опер из главка будет развязывать языки решившим поиграть в молчанку двум бугаям, задержанным за продажу огнестрельного оружия, которые фактически еще числились работниками Министерства внутренних дел, но они промолчали. Они просто одновременно посмотрели на свои часы, всем видом своим говоря: время пошло.

* * *

В кабинете их было двое. Большаков и второй задержанный.

– Знаешь, мы ребята не местные, – спокойно начал Андрей. – Нас за триста километров отсюда дети и жены ждут. Знаешь, что такое контрразведка? Вот мы министерская контрразведка.

– Да мне по барабану, откуда вы.

– Вот ты странный человек. Да ты скажи нам только свои данные для протокола, в каком отделе служишь, а потом сам с местными разбирайся. Мы тебя пробьем в любом случае, но у нас время ограничено. Пока сводку напишем, пока начальнику доложим, пока дежурный подпишет. Сейчас пять вечера, а пока мы доберемся до Москвы, мы потеряем кучу времени.

– Закругляйся, в натуре, начальник, со своим гнилым базаром.

– Вот это речь! Да ты на ходу переобуваешься! Откуда такие познания в жаргоне? Молодец! Еще вчера сотрудник милиции, а сегодня идеальный зэк. Далеко пойдешь, прямо в Магадан. Так, значит, не будешь говорить?

– Нет! Нет. И еще раз нет. Иди ты к черту. Американское кино… Ты добрый следователь, за дверью злой следователь… Ну-ну… Это не американское кино. Это Россия, а вы как были энкавэдэшниками, так ими и остались.

– Даже так? Тогда мне придется пойти на крайние меры. Заходите!

В кабинете тут же появились два спецназовца, ростом как на подбор под два метра. Они посмотрели на задержанного, как на кусок говядины, которую перед употреблением требуется хорошо отбить.

– Ну-ну. Бить будете?

Большаков засмеялся.

– Зачем? Ты меня навел на одну мысль. Ты человек необразованный, высшего образования не имеешь, а мы все-таки Главное управление по борьбе с организованной преступностью… отдел коррупции и собственной безопасности. Ты сам сейчас все расскажешь. Те, кто с нами не разговаривают, тем мы аккуратно языки развязываем самым изощренным способом. Я, когда в Харькове учился на высших курсах, а там когда-то учили сотрудников НКВД, нам преподавали, как из людей выбивать информацию, не нанося им телесных повреждений.

– А как? – встрепенулся парень.

Большаков подошел к собровцам и приказал:

– Берите его и ставьте в шкаф вниз головой.

– Зачем меня вниз головой?

Задающий вопрос уже был пропитан страхом. Но ответ опера его просто вогнал в первобытный ужас:

– Понимаешь, человек может так провисеть не больше пяти минут, потом кровь приливает к голове, и в лучшем случае у тебя будет инсульт, а в худшем… Ну ты понимаешь.

– Чего-чего? А как же прокуратура, закон?

– Какая прокуратура?! Доказательств нет никаких, мало ли по какой причине тебя инсульт прошиб. А потом корешку твоему покажем твой теплый труп, он нам все расскажет и без тебя. Ребята, ну что, давайте!

Спецназовцам повторять два раза не требовалось. Они отстегнули наручники, подвели задержанного к высокому шкафу и перевернули безвольное тело вверх тормашками, но не успели они и дверцы шкафа приоткрыть, как раздался то ли вопль, то ли визг, в котором можно было разобрать все то, что требовалось следствию на данный час:

– Не надо! Не надо меня вниз головой! Я все скажу. Петренко моя фамилия. Родился во Львове. Мне двадцать пять лет. Звание – младший сержант. Служу в патрульно-постовой службе постовым в Краснодаре. Служил.

«Семерка», управляемая Рязанским, еле поспевала за тяжелым автобусом спецназа, хотя и рычаг переключения скоростей легковушки то и дело перебрасывался с четвертой на пятую, и педаль газа, чуть что, утапливалась практически до упора. Движение по Москве и на неделе-то вязкое и плотное, а в пятницу ехать по ней сотню в час мог только большой и нахальный чиновник с кучей мигалок, свитой и разгонной сволотой впереди процессии. Рязанский и начальник был так себе, всего лишь майор милиции и за рулем всегда вел себя, как прилежный школьник, но тут была другая история, тут он боялся отстать. В минуты, которые иначе как критическими и назвать было нельзя, чувствуя себя самоубийцей, он то громко ругался по матери, то тихо повторял молитвы, которым его научила в детстве бабушка. Но сотню держал уверенно. Больше всего в тот вечер он завидовал Большакову, который ехал впереди на автобусе со спецназом. По крайней мере тому хотя бы не приходилось покрываться потом от страха за жизнь, свою и чужую.

Но и Большакову, чтобы остаться целым и не поломать ребра, требовалось хорошо потрудиться. Он еле удерживал равновесие, схватившись двумя руками за поручни автобуса. Его бросало из стороны в сторону, но цель оправдывала средства. Надо было успеть на последнюю электричку, надо было попасть домой к женам и детям, чтобы субботнее утро, как сказка, выплыло из-за домашней занавески, а не из окна рабочего кабинета.

Адским автобусом управлял мужичок с автоматом на груди. С давно затухшей папиросой в зубах, он мрачно смотрел впереди себя, и ни одна мышца не дергалась на его широком монголоидном лице. Правой рукой он крутил баранку, в левой держал полосатую деревянную палку. Время от времени он и еще один собровец с переднего сиденья высовывались наполовину из окна автобуса, чтобы разогнать медленно едущие машины. А уж тому, кто перегораживал дорогу, они со всего маху били по кузову палками, словно это были не «мерседесы» или «вольво», а спины овец и баранов.

– Куда прешь, я тебе сейчас в лоб дам! – громкоговорителем орал спецназовец. – Не видишь, падла, кто едет?

Водитель молчал. Хоть тело его и передвигалось по Москве, мысленно он скакал на лошади по бескрайним степям Бурятии. Где свежий ветер в лицо, где один запах трав лечит от смерти, где понятный теперь только старикам и предкам первобытный мир полон красоты и гармонии. Где ему уже никогда не жить.

Машины, не снижая скорости, одна за другой въехали на плац. Резкий скрип тормозов – и вся группа захвата вываливает наружу, чтобы сначала закурить, а потом, получив разрешение, скрыться с глаз долой на выходные.

Рязанский, пошатываясь, как после выпивки, вплотную подошел к Большакову и зашипел ему на ухо, как карликовый змей Горыныч:

– Вы что так гнали? Я за вами на «семерке» не поспевал. Я только догоняю, как вы опять отрываетесь вперед! Сто тридцать километров в час. Сдурели? Да за это надо прав лишать! И погон, если они есть…

Большаков, не слушая Рязанского, обратился к командиру отделения СОБРа:

– Построй личный состав.

Спецназовцы мгновенно выстроились в одну линию.

– Ребята, я благодарю вас за службу!

– Рады стараться, товарищ подполковник! – дружно ответили спецназовцы.

– Да я не под. Никогда так не ездил по Москве. Спасибо, братцы!

Когда народ уже почувствовал себя выполнившим свой долг, к Большакову подошел старший группы и негромко спросил:

– А что, правда, если человека перевернуть вниз головой, у него будет инсульт?

– Понятия не имею, – ответил ему Большаков.

– А вы же сказали, что вас этому обучали.

– С ума сошел? Кто ж этому в наше время будет обучать. Я даже не знаю, обучали ли этому раньше. Разозлил он меня, понимаешь, своими словами, вот и пришлось на ходу выдумывать. Что смотришь? Да, это психология давления. Но его и пальцем никто не тронул. Прессанули? Это да. Но только на словах. Как видишь, после этого они раскололись и оба дали показания. Слышь, только не вздумай проверять это на задержанных, иначе вслед за ними пойдешь по этапу.

Собровец даже перекрестился.

– Не дай бог! Господи, спаси и сохрани!

– Всё, тогда по домам!

Начальник группы захвата щелчком отбросил сигарету в сторону и громко крикнул подчиненным:

– Разойдись!

* * *

Внутренний дворик УВД в конце рабочего дня был уже тих. Ни задержанных, уткнувшихся мордами в кирпичную стену, ни шныряющих по только им понятным маршрутам тыловиков, ни сотрудников, поднимающихся из складских подвалов с огромными рюкзаками, плотно утрамбованными только что выданным обмундированием.

Тишина.

Но тишина обманчивая.

Стас это сразу понял, как только на мгновение взглянул на стоящие рядком машины Сипона, благо окна кабинета прямиком выходили на площадку временно задержанного автотранспорта. Мало того что внутри каждой тачки кто-то шарился и при этом помогал себе фонариком, так и капоты иномарок были широко раскрыты, словно пасти неведомых существ, находящихся во власти стоматолога. И «стоматологи» в милицейской форме свое дело делали ловко. Они то и дело что-то вынимали из чрева немецких автомобилей и содержимое складывали в безразмерные сумки.

– Вот ведь черти, – пробурчал Стас. – Ничего не боятся. Еще начальник УВД в здании, а они уже грабят.

Он открыл оконную раму и негромко – акустика во дворе была просто превосходная – сказал:

– Отставить осмотр автомобилей! Занятие по изучению конструкций немецкого автопрома закончить. Через минуту построиться в коридоре.

Когда личный состав стоял перед ним по стойке смирно, он задал только один вопрос:

– Вы менты или мародеры?

Собровцы нахально молчали и как-то даже вызывающе посматривали на своего непосредственного начальника. Но по их виду была понятно, что чувств угрызения совести или паче того стыда они не испытывали очень давно.

– Отвечайте, когда вас спрашивают!

– Всем разом отвечать или кому-то одному? – нахально поинтересовался собровец с подбитым глазом по фамилии Быков.

– Ну ответь хотя бы ты.

– Мы менты.

– Тогда какого черта вы лазаете по чужим машинам?

– Ну вы же сами сказали, изучаем немецкий автопром.

– Это я крикнул, чтобы вас, дураков, потом не обвинили в краже чужого имущества. Вы же не на пустыре это делали, вы решили распотрошить сипоновские машины прямо под окнами начальника УВД. Вы ж такие бесстрашные, что даже не поинтересовались, где генерал, в кабинете или домой уехал.

– А он где?

– У себя в кабинете.

– Что-то у нас сегодня разведка плохо сработала.

– Что успели натырить?

– А что там тырить? Там уже до нас все было украдено.

– Поконкретнее можно?

– Да по мелочи. Наборы ключей, пару блоков сигарет и освежители воздуха.

– Ну ладно ключи и сигареты, а освежители-то вам на кой хрен сдались?

– А что, прикольно. Едешь, а в машине пахнет дорогими духами или еще там чем…

– Ну вы как дети.

В этот момент зазвонил телефон. Стас махнул рукой, и строй рассыпался по коридору.

– Здорово, начальник, – басила трубка голосом Сипона, – когда там мне можно свои тачки забирать?

– А что, тема закрыта?

– Абсолютно. Ты прикинь, оказывается, эта подлюка и есть тот лошара, который фингал моей Ольке поставил. Она его опознала. Тех двоих я еще не нашел, но это фигня, дело времени, а этот все, больше светиться в нашем городе не будет. Уезжает. К родителям в Астрахань. Мы ему даже билеты за свой счет купили. Так что я свое слово сдержал, дело за тобой.

– Завтра приходи. Получишь свои драндулеты назад.

– Тогда жму лапу.

Сказал это Сипон и выключил «Нокию», телефонный аппарат размером с пару силикатных кирпичей. Стоял Сипон далеко за городом, под звездным небом, посреди Волги, рядом с аккуратно пропиленной прорубью. Бензопила уже была убрана в машину. Кубики льда горкой уложены прямо у черной воды, которая уже подергивалась слоем наледи.

– Ну что, падла, готов к путешествию?

– Не убивайте, пожалуйста, – разбитым ртом молил Виталя Самарский. – Я для вас что угодно буду делать, только не убивайте!

– Да что ты там можешь? Баб насильничать? Так мы не по этой части. Нам бабы сами дают, без всякого принуждения. Правда, пацаны?

Пацаны, а их было с десяток, как по команде, закивали головами.

– Вот видишь, и парни так же считают, как и я. Понимаешь, самая твоя главная ошибка не в том, что ты жену начальника СОБРа хотел на кукан натянуть. С кем не бывает по ошибке. И не то, что ты на каждом углу представлялся сипоновским, то есть моим человеком. Хрен с ним, и это можно простить, в конце концов, ты бы мог отработать нанесенный лично мне ущерб. Самая главная твоя ошибка в том, что ты ударил по лицу мою жену. Это не прощается. Я могу ей влепить по рылу, а ты нет. И никто не может, кроме меня. Если, конечно, она заслужила.

– Не убивайте, прошу вас, – опять заскулил Виталя.

– Да что ты, милый, убивать – это не наш профиль. Ты сам помрешь. Ты просто нахлебаешься воды и сдохнешь. И поплывет твое тело в Астрахань, к твоим родителям, как я и обещал только что одному человеку. Все. Базар закончен. Ту-ту. Поезд отправляется. Начинайте!

То ли от страха, то ли от безысходности Виталик потерял дар речи и скрылся подо льдом, даже не пикнув.

В прорубь подручными Сипона были возвращены все ранее выпиленные ледовые кубики, еще чуток поработали лопаты, и снег навсегда скрыл от посторонних глаз ту станцию, с которой отправился в последний путь некий Виталя Самарский, охотник до беззащитных баб.

До Астрахани он, конечно, не добрался, его труп был сначала обглодан многочисленной речной живностью, потом, весною, его протухшие останки были перемолоты мощными льдинами, а уж все то, что осталось после этих злоключений, в итоге погрузилось в глубокий ил и стало частью речного дна, а сам он – цифрой в статистике без вести пропавших.

Глава третья

Волга замыслила ледоход. А что, ее время пришло – апрель. Сколько можно ждать? Солнце припекало, на полях стаивал снег, то и дело накрапывали дожди, делая лед не только противно мокрым и скользким, но и предательски слабым.

Пока, правда, вытянувшиеся поперек всей России тысячи километров полуметрового покрова еще не стали ничем не сдерживаемым потоком расколотых на миллиарды частиц льда. Пока это был единый организм, который хотя и разрывали изнутри противоречия сил природы, но из-за крепких ночных заморозков еще оставался смысл прижаться поплотнее к берегам, подождать с пару дней и не крошить созданное за полгода величие.

Но, как ни крути, близилось мгновение «Большого взрыва». Белая лента реки была напряжена, словно змея перед атакой. Шел день за днем, и вдруг нечто, не познанное человеком, нарушило внутреннее единство стихии льда. Целое и величавое сбросило напряжение. Несколько раз где-то далеко от города что-то очень звонко грохнуло, затрещало по всей реке, и миллиарды тонн льда сдвинулись и устремились куда-то вниз, навстречу батюшке Каспию, по пути становясь все рыхлее и меньше, чтобы однажды стать простыми каплями воды.

– Ну что, слабо на тот берег слетать?

Конечно, кто-то там признается в собственной трусости! Ломанулись все. Все до одного лихо попрыгали на проплывающие мимо льдины. Те только разгонялись, еще не набрали ходу и не раскололись на мелкие куски. Прыгать с одного ледяного поля на другое, бежать изо всех сил и мысленно высчитывать, куда снесет потоком, к центру города или к мелькомбинату, – занятие для настоящих пацанов.

Что там пробежать на адреналине какие-то двести пятьдесят метров, запыхаться не успеешь, кабы не инстинкт самосохранения, который существовал сам по себе и не любил глупых шуток с водой. Усиливающийся грохот ломающихся льдин заставлял стучать сердца как станковые пулеметы, не выдуманный, не книжнокиношный страх рисовал одну картину безнадежней другой, но они неслись и неслись по льдинам, пока их отяжелевшие ноги не уперлись в землю, неизменчивую, неподвижную и надежную, как бетонная плита.

Пару минут их трясло от пережитого, но они не стучали зубами – все ж пацаны! – они хохотали. Хохотали над собой, над своими личными минутами страха. Над тем, как кто-то поскользнулся, как кто-то чуть не угодил в открытый водоворот черной воды, как, перепрыгивая с одного большого островка жизни на другой, меньший, кто-то подумал, что тут-то и кончится его жизнь.

И в этих словах не было мальчишеского позерства и хвастовства. Река зверела прямо на их глазах. Она теперь шуршала и гудела, ухала и скрипела какими-то низкими, утробными звуками, от которых стыла кровь в жилах. Переполненная битым и крошеным льдом, она все больше становилась похожей на жуткую, вытянутую в пространстве мясорубку, выжить в которой не было шансов даже у самого ловкого человека, окажись он в воде между льдинами. Пара секунд – и от провалившегося неудачника останется груда перемолотого корма для всяких обитателей волжских глубин.

Правда, возвращаться в родной район никто и не собирался по льду. Самоубийц не было, дураков тоже. Галдя и все еще посмеиваясь над пережитыми страхами, они стали подниматься по крутой лестнице к мелькомбинату. Оттуда до трамвайной остановки было пять минут быстрым шагом, и новенький трамвай девятого маршрута, весь из себя общественный транспорт, через полчаса вернет их на родную конечную остановку.

– Эй… Мелочь пузатая! – вдруг кто-то зычно закричал на них сверху. – Кто разрешил в наш район без спросу заходить, да еще толпой? Давно по рылу не получали?

Друзья остановились и посмотрели наверх. И ничего хорошего они там не увидели. Человек пятьдесят, не меньше, короткостриженых парней, цвет местного отребья, вооруженные металлическими прутками и свинцовыми кастетами, смотрели на них сверху вниз, как смотрят охотники на загнанную жертву. Добычу обреченную и, считай, уже освежеванную.

– Московские, суки.

– Теперь нам хана.

– Отлупцуют, живого места не оставят.

– Не, парни, надо валить.

– Куда? Вдоль берега бежать – догонят.

– Назад валить, домой!

– Это понятно, что домой, а не в Питер. Как? Обратной дороги нет.

– Как нет? Вот же она, за нашими спинами!

– Сдурел? Ты посмотри, что там творится! Льдина на льдину лезет. В порошок же сотрет, если свалишься в воду!

Наверху возбужденная ожиданием хорошей драки братва ждала, когда пришлые и незваные гости с противоположного берега поднимутся прямо к ним в руки. На расправу.

Все они откровенно стосковались по стычкам между районами города и ждали «открытия сезона», когда можно будет почесать кулаки о чужие морды. За зиму народец растерял форму. Спортзал спортзалом, но это как-то отдавало мазохизмом. Штанги, гантели, шведские стенки и турники только нагоняли тоску и усталость. А разрядки, эмоциональной, электрической разрядки не было. Рухнуть после тренировки на диван и проспать до утра – это было. Радости от побед, удовлетворения от того, что вон тот или этот рухнул как подкошенный после твоих ударов, – шиш.

То ли дело летом, когда новоявленный рабочий класс, пэтэушники призывного возраста, основательно прогретые портвейном и солнышком, в любую минуту по первому свистку готовы были выскочить на «терки» и «махаться» до потери сознания и пульса. Пара сотен буйволов, бегущих по саванне, выглядела бы куда миролюбивее, чем толпа гомо сапиенс местного производства, устремленных навстречу друг другу, размахивающих перед собой обрезками арматуры и самодельными нунчаками.

Давно – ох давненько! – не было хорошей шумной драки, такой, чтобы несколько сотен опытных бойцов и новобранцев посреди Старого моста, прямо под носом у Управления внутренних дел, бились за право быть самыми крутыми в областном центре, переименованном черт знает когда в честь какого-то отжившего свой век всесоюзного старосты.

Перекинутый через реку мост соединял поделенный поровну город, и, когда возникала большая драка, которую не могли, хотя очень старались, предотвратить ни областное КГБ, ни местное УВД, ни внедренные стукачи, единственное, что оставалось делать силовым структурам, так это блокировать мост с двух сторон, через громкоговорители убеждать толпу прекратить бесчинства и с плохо скрываемым удовольствием ждать, когда кровушки прольется столько, что поле боя будет усеяно десятками тел и драка затихнет сама собой.

Лежачих подбирали кареты «скорой помощи», стоящих на своих двоих пачками утрамбовывали во все, что движется, и развозили по райотделам, чтобы составить протоколы о хулиганстве, а затем отпустить домой. Лишь тех, кто числился негласными руководителями молодежных хулиганских группировок, отправляли на пятнадцать суток на нары. Обычное в общем-то дело, повторяющееся из года в год и большого ущерба не приносящее никому – ни советской власти, ни советской молодежи. Выбитые зубы, переломанные конечности в счет не шли. Одни вставлялись, другие срастались. Зато после подобных побоищ можно было уверенно говорить, что в ближайшие недели, а то и месяцы подобное не повторится. Бойцы повыбивали дурь друг из друга, и сил подняться на новое «побоище» нет ни у одной из группировок. Тем более и лето к той поре шло на закат. Не до драк, когда скоро школа, техникумы и ПТУ.

Но в тот день был не июль, а еще апрель. И надо было начинать. Кто-то из «московских», из самых молодых и борзых, дернулся всем телом вниз по лестнице.

– Стоять! – резко осадил его чей-то низкий голос.

– Хром, – тихо, с тоской, сказал Мишка Воронов.

– Что такое хром? Металл какой? – спросил Лева, явно не понимая, о чем идет речь.

– Какой металл? – мрачно отозвался Воронов. – Это его кликуха такая.

– А почему Хром?

– Да потому что Хромов.

– И он кто тут, главарь?

– Типа того. Он у этих идиотов самый главный. Без него они пикнуть не смеют.

– И что это значит для нас?

– А то, что бить нас будут основательно, взаправду.

– Эй, ссыкуны, – Хром выдвинулся к краю обрыва, – вы на хрена сюда к нам приперлись? Граница на замке. Забыли, что Московский район наш? Или не в курсе? Вам что, старшие товарищи не объяснили, что к чему? У вас там кто, Волчок заправляет?

– Мы не знаем, мы просто так, мы сами по себе.

– А зачем по льду бежали?

– Для смеха.

– Ну что, посмеялись?

– Было дело.

– А над чем смеялись?

– Над собой.

– Ну мы тоже хотим посмеяться. Но над собой это как-то делать не с руки. И у нас к вам предложение. Мы вас не трогаем, а вы возвращаетесь на свою территорию той же дорогой. То есть по льду. Идет?

Хром заулыбался, и ярким блеском сверкнула фикса.

– А какой смысл подыхать? Ты же понимаешь, что эту реку сейчас нам не перейти? Это же самоубийство.

– А ты кто такой умный?

– Человек.

– Это понятно, что не жираф. Фамилия есть у человека?

– Большаков.

– Вот смотри, Большаков. Если ты думаешь, что у вас есть другой вариант, то ты ошибаешься. Мои ребята устали от зимы и потому от вас живого места не оставят и все равно выбросят на лед. А куда уж вас он дальше доставит, не наша проблема.

– А тебя как зовут? Хром?

– Да тебе-то какая разница?

– Да просто ответь на вопрос. Вот на фига тебе это надо? Отпусти нас, и мы уйдем своей дорогой. Не бери греха на душу. Ты же видишь, что творится на Волге…

– Можно и так, но скучно мне, понимаешь? Вот вы тут пять минут назад ржали как кони, вот и я со своими парнями хочу понять причину вашего веселья. Тоже хочу посмеяться. Только не надо думать, что мы изверги какие. Мы будем за вас это… сопереживать. И не просто так. Зрелище обещает быть напряженным, и потому тот, кто доберется до своего берега живым и невредимым, завтра от нас получит по чирику. Слово даю. Кто потонет, тому на похороны тоже скинемся. Ну, договорились или как? Даю минуту на размышление.