Любовь под боевым огнем

Явились и дуаны, а попросту говоря дураки, помешанные, одержимые дивом – злым духом. Не принадлежа к дервишам, они не менее их ненавидят кяфиров. В невыразимо грязных отрепьях, скрашиваемых колпаками «кулах» из лебяжьих шкурок, они уныло тянут свою обычную песню: «Дуаны входят в дверь, а шайтан убегает из юрты». Но и этой простой песенкой они умеют нагнать на степняка непреодолимый страх. Разумеется, выше всех пришельцев был Суфи от Бага-эд-Дина. Несмотря на принадлежность к дервишам, он отвергал опиум как средство для достижения дара пророчества, говоря, что познание веры должно исходить не из маковой головки, а из воспитания в себе духа воздержания и любви к ближнему. Имя Суфи он усвоил от названия той скамейки «соффа», на которой сиживали приверженцы пророка у ворот Каабы. Впрочем, он и не возражал, когда его уверяли, что его имя происходит от греческого слова, перешедшего в арабский язык, – «софос», мудрец, познавший истину.

Откровенно говоря, Теке приходилось начинать свое духовное воспитание с азбуки. Творить все пять намазов было трудно.

На призывы муэдзинов они отвечали, что невозможно мять глину по целым суткам и в то же время заботиться о спасении души. Только на вечерний намаз собирались тысячи народу.

Многие, впрочем, откладывали строгое исполнение правил веры до прихода Суфи и Адиля, так как татарские муллы из русского Туркестана не внушали в народе симпатии. Притом же они сплетничали на самого Адиля, говоря, что он будто бы продал гяурам подлинный Коран Османа, обагренный кровью этого истинного бойца правоверия. Теке отказывалось верить этой злобной выходке подозрительных людей.

Адиль и Суфи сошлись в одном маленьком караване при переправе через Амударью, откуда и углубились в необозримые пески, руководясь только звездами Аллаха в этом океане скорби и лишений. Теке увидели их появление после многих дней странствования с вершины Голубого Холма в тот самый час, когда муэдзин призывал народ к третьему намазу. Отцов веры нетрудно было признать по их зеленым чалмам – верному признаку исполненного хождения в Мекку. Кинувшись навстречу, народ целовал их халаты и в приливе экстаза вознес отцов веры на вершину холма.

– Аллах акбар! Аллах акбар! – восклицал Суфи дрожащим, разбитым от старчества и усталости голосом.

– Бисмиллах! – вторил ему Адиль, несколько недовольный тем, что ему приходилось вторить, а не главенствовать.

Отцам веры давно уже были готовы новые кибитки, куда их и повели с должным почетом. Керим-Берды-Ишан сказался больным и в торжестве приема не участвовал, пророчески заметив при этом, что еще неизвестно, кто из них предстанет раньше пред лицом Аллаха.

Несмотря на преклонные годы и физические немощи, Суфи проявил необыкновенную бодрость духа. Наутро он предпринял обход всей крепости, не почтив при этом в свою очередь визитом Керим-Берды-Ишана с замечанием, что кто не встречает гостя, тот не должен считаться хозяином. Чалма зеленого цвета и высокий посох из асса-мусса ставили его выше всякого человека.

За ним последовали при обходе Голубого Холма Адиль, а также все наличные муллы и все любители торжественных процессий. Вскоре образовалась многочисленная толпа; ей хотелось посмотреть, что предпримут люди благочестия на пользу Теке.

Первой заботой Суфи было устроить мечеть – временную, разумеется, в виде намета из войлоков, но с обращением правоверных взоров к Каабе. Выбор места он доверил своему посоху, который остановился на южной площадке крепости, видимо, открытой вражескому огню. Муллы возроптали. Они пришли сюда проповедовать, а вовсе не для того, чтобы служить мишенью для выстрелов. Старик забрюзжал. Тогда люди казанского образования вздумали выйти из его воли и заявили, что они будут читать Коран не иначе как у безопасной подошвы крепостной стены.

– Действительные ли вы отцы веры? – спросил их Суфи, останавливая взмахом посоха ход всей процессии. – Хорошо ли известна вам книга Писания? Я не встречал вас в святых местах. Были ли вы, наконец, у могилы Бага-эд-Дина?

– Не сомневайтесь, Суфи, мы настоящие муллы, – отвечали люди казанского образования. – Мы знаем Коран и не расстаемся с ним ни днем ни ночью.

– Не потому ли, что вы продаете его за хорошую цену?

При этом совершенно неожиданном вопросе люди казанского образования почувствовали немалое смущение. Суфи попал в больное место.

– Я заплатила этому курносому за книгу пророка пять племенных баранов, – заявила ханум. – Мне кажется, отец, что это дорого!

– Ханум, это очень дорого. Он должен возвратить вам трех баранов обратно. Пророк не запретил продавать его книгу, но он не думал, что его ученики будут торговать ею, как торгуют сафьяновыми башмаками.

Такая строгость нравов поразила людей казанского образования, и они сплотились, чтобы дать отпор благочестивому мужу.

– Мы не признаем тебя за благочестивого, – выступил от имени всех товарищей курносый. – Каждый из нас может надеть зеленую чалму и взять в руки асса-мусса, а станет ли от этого дыхание его спасительным?

Безумцы! Они вздумали сломить нравственный авторитет Суфи, который одним своим видом вдохновенного мистика вызывал беспредельное к себе уважение. Обиду и подозрение в недостатке его духовных доблестей следовало немедленно, не сходя с места, смыть, разрушить, уничтожить. Высоко он поднял обе руки, еще выше поднял свой жезл и еще выше вознес восклицание.

– Аллах акбар! Правоверные! – обратился этот гордый старик к внимавшей ему толпе. – Спасете ли вы свои души, доверив их людям, которые, быть может, содержали бани или еще хуже – дома для сластолюбивых жен?

– Отец, научи! – загудела толпа.

– Нужно знать, кому вы хотите поручить свое сокровище! А какое сокровище дороже души? Мало ли на свете учителей, от науки которых уши зарастают колючкой и глаза покрываются тьмой?

– Отец, что нам делать?

– Если вы хотите видеть меня в стенах Голубого Холма, дайте мне испытать этих людей в знании веры. Пусть они докажут перед вами, что слова Писания ясно начертаны в их сердцах, и только тогда доверьте им посредничество между вами и Аллахом. Сын не выбирает себе родного отца, но правоверный, если он только не шиит, может свободно избирать себе наставника веры.

– Отец, – отвечала за всех ханум, – мы большие грешники, но все же мы не хотим, чтобы нами управляли люди, которым куски банного мыла любезнее наших сердец. Испытай их, отец, и реши, кому из них мять глину на стенах нашей крепости, а кому заботиться о спасении наших душ.

Выслушав это народное решение, Суфи открыл кафедру под открытым небом и, присев на первом пригорке, пригласил всех называвшихся людьми Писания выдержать экзамен перед собранием паствы. Некоторые из них хотели было уклониться от экзамена, но женщины так плотно окружили кафедру, что выход из их кружка оказался невозможным. Адиль и Керим-Берды-Ишан заняли места рядом с Суфи.

– На чем построено учение пророка? – обратился Суфи к курносому, который менее других хотел подвергнуться экзамену.

– На Коране.

– Коран есть мать всем книгам, но сама по себе она только учение и заповедь, а не основание веры, – заметил Суфи не без некоторого намерения поразить ученостью умы слушателей. – Ислам основывается на единстве Аллаха и на безусловной вере в предопределение судьбы.

Теке, чувствуя просветление сердец и умов, облегчались искренними вздохами. Курносому же было не по себе. Суфи был истинным светочем высших познаний.

– В чем заключается разница в вероучениях между истинно верующими и отпавшими от веры – последователями учение Ши’э?

– Шииты – люди поганые, – отвечал курносый.

– Только-то?

– И им одно пристанище в будущем – это ад и одна пища и одеяние – это огонь.

– Так может говорить только простой необразованный погонщик верблюдов! – заметил Суфи. – Истинно правоверные могут избирать каждого достойного в муллы и улемы, лишь бы избираемый был человек законнорожденный, просвещенный книгой Писания и никогда не занимался постыдными ремеслами. Шииты же принимают к себе в наставники людей по наследству от имама Али… но, очевидно, все высшие истины нашей веры не успели еще коснуться твоего понимания. Отвечай же хоть на такие вопросы, на которые может ответить каждый умный ученик из мактаба. Сколько было зарезано верблюдов на брачный пир пророка?

– Минг! – сорвалось у курносого.

– Тысяча верблюдов! – воскликнули в один голос и Суфи, Адиль и Керим-Берды-Ишан.

– Ты думаешь, что у пророка была тогда тысяча верблюдов? На брачный пир его было подано мясо всего двух верблюдов, понимаешь?

Курносому сделалось стыдно.

– Назови имена принадлежавших пророку ослов!

Курносый был смят, уничтожен.

– Офаир и Яфур, и, разумеется, пророк не пожелал бы иметь третьего осла в твоем образе. Ты не мулла, ты ишак, если только не человек, торговавший бузой в доме бачей.

– Иди мять глину! – решила тогда ханум, указывая курносому на глиномятню. – Твоя голова нам бесполезна, но твои ноги и руки достаточно здоровы.

Курносого не только осыпали насмешками, но прямо с экзамена проводили к глиномятне и поставили его на самую трудную работу. Неповиновение народному кругу обошлось бы ему слишком дорого.

Суфи же продолжал вести экзамен. Перед ним предстал щеголеватый татарин, пробравшийся в Теке через киргизскую степь. Несмотря, впрочем, на его тюбетейку, расшитую золотом, и широкие плисовые шаровары, народ прозвал его банщиком и инстинктивно не доверял его праву говорить слова поучения.

– Я в медресе не учился, – заявил он Суфи, – поэтому на высокие вопросы не могу ответить. Но мое право быть муллой, и притом в такое опасное время, как война, не подлежит сомнению…

– Мы это сейчас узнаем, – прервал неподатливый экзаменатор. – Ты не учился в медресе – и бог с тобой! Наши правила допускают и невысокое образование муллы, но все-таки он должен быть просвещен книгой Писания и знанием жизни пророка. Будем же беседовать. Отвечай: был ли пророк грамотен?

– А иначе как бы он написал Коран?

При этом ответе и Суфи, и Адиль, и Керим-Берды-Ишан пришли в ужас. Перед ними стоял не только непросвещенный человек, но положительный еретик.

– Так, по твоему мнению, Коран написан пророком?

Банщик имел благоразумие отмолчаться.

– Коран написан на небесах и передан пророку через ангела Джабрия. Подлинник Корана и теперь хранится, и будет храниться до конца веков под престолом Аллаха. Но, может быть, ты знаешь хоть что-нибудь другое. Не можешь ли ты назвать, например, имя первой жены, которую Аллах по своей великой милости даровал пророку?

– Хадиджа, дочь Ховайлида.

– Вот имя жены ты знаешь. Может быть, ты также знаешь, в каком сражении у пророка выпал зуб?

Банщик промолчал.

– Почему следует поститься в луну Рамадан? Не слыхал? Как имя той птицы, которую пророк пошлет своим верным сынам на помощь против гяуров? Тебе это неизвестно? Боишься ли ты ангелов Накира и Монкира? Не боишься? Но, может быть, ты скажешь, сколько слов в Коране? Сколько песен в нем? Как их название? Ах, несчастный, ты ничего не знаешь, и если ты не скажешь мне как называется книга, в которой записаны все вечные предопределения, то ты будешь глупее моего ишака!

Кандидат в муллы растерялся.

– Сами-то вы хороши! – бормотал он бессознательно. – Ваши мечети… и даже такие знаменитые, как в Самарканде… рушатся подобно муравьиным кучам, а вы…

– Иди подавать воду тем, кому нужно мыть ноги! – перебила его ханум. – А мы постараемся и без твоей помощи спасти свои души.

Экзамен остальных людей Писания был несколько успешнее двух первых, но и выдержавших экзамен Суфи не признал муллами, а только предоставил им обязанности: одним – чтецов, а другим – носителей Корана.

Четверовластие не вмешивалось во все это дело, так как оно касалось духовной стороны народа, а следовательно, и подлежало решению исключительно народного собрания.

III

Не дремала и сторона гяуров. К морю прошли уже тысячи верблюдов из уральских степей и северной части Эмбы, но и этих тысяч было недостаточно, чтобы русскому отряду ступить твердой ногой в оазис. Пока со стороны Хивы не раздался гул верблюжьих колокольцев, до той поры Теке свободно распаляло свое вольнолюбивое сердце.

Но вот послышался со стороны Ургенча на Усть-Урте – на этом ужаснейшем из мертвых пространств – гул большого каравана. Оттуда шли пять тысяч верблюдов без грузов и даже без седел, при одних ленивых окриках лоучей: «Гайт! Гайт!» Только звезды на небе да редкие колодцы на земле служили им указателями пути по совершенному бездорожью.

Лоучей было несколько сотен. Скучно в такой дороге! Нельзя же всю жизнь кричать: «Гайт! Гайт!» Людям оставалось развлекать себя, и вот одни из них гонялись за песочными ящерицами, а другие приятельски швыряли друг в друга маленькими степными черепахами. Забавлялись и сказками, по временам боролись. Иногда в толпе затевали спор, где растут лучшие дыни, в Куня-Ургенче или в Хиве, но взятые на дорогу дыни были уже съедены, и спор оставался неразрешенным.

Солнце палило немилосердно.

Все эти тысячи верблюдов были наняты купцом с уговором поднять товары, доставленные кораблями на берег моря. Странно, разумеется, что купец свалил товар на северном пустынном берегу Кара-Бугаза, но расчеты купца не всегда понятны.

Первую часть пути при караване следовал хозяин его, известный в киргизской степи под именем Извергова. Ростом он достигал до горба высокого нара, а мускулами напоминал атлета из цирка. При встрече с ним рождалось инстинктивное желание посторониться и дать ему дорогу. По-киргизски он объяснялся как истый узбек…

Несколько караван-баши были избранными спутниками хозяина; он отличал их и пищей, и лаской. Зато и они относились к нему с собачьей преданностью и по одному его знаку бросались на своих же собратий истыми зверями.

За два перехода от моря Извергов и его сподвижники бросили караван и ускакали разыскивать на берегу купеческую кладь. По его словам, она была сложена где-то здесь, у залива, а между тем вот и море заблестело, а клади не было!

Подошел и караван. Лоучам объявили, что кладь свалена по ошибке на берегу моря, южнее залива, соединенного, как известно, с морем узким проливом. Неужели придется двинуться через этот грозный проток? Он несет такую массу воды, что никакая лодка не может ей противостоять! Ведь всем сорока киргиз-кайсацким родам известно, что здесь стоял в старые времена город, который за грехи его жителей провалился так глубоко, что море в этом месте может считаться бездонным.

Переправа поперек протока была, по мнению лоучей, совершенно невозможна, поэтому они сбились в одну толпу и запротестовали против караван-баши, указывавших им путь на южную сторону. Разговоры в многолюдной толпе пошли громкие, серьезные.

– Не для того Аллах создал людей, чтобы топить их в соленой воде!

– Притом у каждого из нас есть хороший нож, а пятьсот ножей могут сделать многое!

Положившись на свою силу, толпа лоучей кинулась на караван-баши и более строгих из них, не отличавших человеческое лицо от верблюжьего крупа, перевязала и бросила на песок. Оставалось найти главных обманщиков…

Казалось бы, все шло хорошо. Оставив караван-баши, можно было погнать верблюдов обратно в Ургенч. Но тут из-за барханов послышались звуки труб и барабанов! Оттуда же показались и шеренги белых рубах, а за ними вырос Извергов со сподручными.

– Гайт! – провозгласил он, указывая смущенным лоучам на грозно шумевший проток. – Первому, кто пойдет доброй волей и поведет за собой верблюдов, даю в награду пятьдесят тенге, чарык крупы и шапку зеленого чая.

Обещание купца было очень соблазнительно, а в то же время бешеное стремление воды в протоке наводило панический ужас. Лоучи пошептались между собою, но их совещание ни к чему не привело. Тогда Извергов схватил за поводья двух верблюдов и дерзко вступил с ними в бушевавшую пучину.

– Смотрите и стыдитесь! – кричали между тем караван-баши. – Богатый человек и тот не боится, а вы, байгуши, нищие и дорожите своей шкурой!

Казалось, при первом неверном шаге вода свернет смельчака в сторону и бесследно покроет его кипучими брызгами.

– Подлецы, мерзавцы, ишаки! – кричал он, выбравшись благополучно на ту сторону протока. – Вот ужо я займусь вашими узкоглазыми мордами, погодите!

Приходилось пропадать. Шеренги белых рубах сходились теснее и теснее, а не все ли равно, где пропадать, на земле или в воде? Здесь робость и решительность подали друг другу руку, и пяток за пятком верблюдов потянулись к воде.

Прибой воды был в этот день слабый, так что верблюды не теряли под собою земли, а у верблюда хотя и коротеньюй хвост, но все же лоучу можно за него подержаться. Переправа заняла целые сутки, при этом погибло не более десяти слабосильных верблюдов, не сладивших с течением, да две-три собаки, одуревшие от соленой воды. Люди все уцелели.

Клади же все-таки не было! Тогда лоучам стало ясно, что их ведут в Красноводск.

Весть о прибытии верблюдов из Хивы разнеслась по Красноводску моментально. Молодежь начинала уже тяготиться долгими приготовлениями к походу. Как и всегда в таких случаях, она стремилась перескочить через черную работу и броситься на врагов с отвагой в груди и с пустотой в желудке. Командующий же, как знаток азиатской степи, судил иначе: куль муки и бочка воды имели в его глазах цену не меньше цены зарядного ящика.

– Пришли-то верблюды, пришли, да дело вышло с ними не чисто, – докладывал Можайскому Зубатиков, вздумавший посочувствовать лоучам. – Они приведены обманом, как бы за купеческой кладью, и теперь лоучи клянут весь божий мир. Одно твердят: «Пропали! Теке всех перережет!» Известен ли этот обман Михаилу Дмитриевичу?

– Несомненно, но в таких политической важности операциях, как нынешняя экспедиция, горе пятисот человек, по его мнению, ничто!

– Налюбовался же я Изверговым! И где только вырабатываются подобные дикокаменные экземпляры человечества?

– В Азии, на окраинах, – пояснил Можайский. – Он родился простым крестьянским сыном, и быть бы ему всю жизнь мирным пахарем, да попал он в приказчичью свиту известного миллионера Блудова, которого тятенька посылал просвещать Азию торговыми делами. Никакого торгового дела сынок не сделал, а миллион рассорил и дошел в пьянстве до того, что из приказчиков устроил цирк. Извергов был у него наездником. Истребив первый миллион, юный коммерсант потянулся к тятеньке за вторым, но, потеряв в неравной борьбе с родителем клок бороды, остался в Москве изучать истинные начала коммерции. Извергов же встал на свои ноги и пошел баловаться по степи. То он помахивал перед публикой сотнями тысяч, то пребывал на положении санкюлота. Вот и теперь он колотится между банкротством и миллионом.

– Между тем я видел, как Михаил Дмитриевич обнял его и расцеловал?

– Ха-ха-ха! Он целовал не Извергова, а его тысячи верблюдов.

Можайский был прав. Изящный молодой генерал, вечно раздушенный, не мог обнимать Извергова, хотя и высоко ценил его как крупную и в данное время полезную силу.

– Слышали, сколько доставили мне верблюдов? – спросил восхищенный Михаил Дмитриевич, встретившись с Можайским. – Пять тысяч!

– Надеюсь, что ваше превосходительство передадите мне на заключение проект договора? – спросил официальным тоном Можайский.

– Вы хотите обидеть Извергова?

– Нет, только…

– Понимаю, не договаривайте и… пожалуйста… берегите меня от него… но не мешайте мне вести с ним кампанию. Вас, кажется, коробит… маленькая неприятность с лоучами?

– Михаил Дмитриевич, что скажет о вашем поступке история?

– История, мой дорогой, или недослышит, или переврет. Припомните, что говорят историки хотя бы о Тимуре. Гиббон прославлял благородство его души, Шлоссер, напротив, клеймил его кровожадность и, наконец, Вебер видел в нем друга образованности. Вот так точно и отечественные историки, если я вызову их внимание, расплывутся в разные стороны. И только ехиднейший из них нарушит тайну моего сегодняшнего приказа.

– Именно?

– В случае явного сопротивления лоучей привести их в покорность силой оружия…

– Но что скажут академические лекции?

– Разумеется, они будут на моей стороне. Ведь это только вашей мадемуазель гуманности тяжело видеть страдание пятисот дикокаменных каракалпаков, истинному же военному историку они будут представляться не более как дождевыми червями, которыми вольна кормиться всякая гусыня. Дальше вы еще не то увидите… даже несмотря на учрежденный надо мной секретный надзор.

– Над вами… надзор?

– А вы думаете, графиня Пр-ина, эта напомаженная умница, для чего сюда прибыла? Попечительницей над сестрами милосердия? Поверьте, что хрюкающие каракалпаки уже пользуются ее душевным благоволением и что она сообщила кому следует в Петербурге о моем бездушном отношении к людским страданиям. Там, в Петербурге, требуя, как и следует, победы и разгрома, желают вместе с тем, чтобы вместо запаха крови на полях Ахал-Теке веяли ароматы роз и фиалок…

IV

Дома ожидало Можайского очень милое приглашение графини Пр-ной.

«Говорят, вы бука, – писала она изящным почерком на изящной бумажке, – и избегаете новых знакомств, тем не менее я ищу возможности воспользоваться вашей опытностью. В нашем складе открылись беспорядки, и только при вашей помощи я надеюсь…»

Пришлось идти с визитом.

Графиня оказалась девицей, стоявшей уже у Рубикона, за которым чрезвычайно приятно заниматься политикой и судьбой меньших братьев, взывающих к состраданию. В общем же она выглядела интеллигентной особой, прошедшей сквозь ряд житейских утрат. Приемы ее отличались нарочитой простотой, которая сказывалась и в костюме из серой холстинки, и в белой пелеринке сестры милосердия. Общинного креста на ней не было.

– Мне прискорбно думать, что я заслужила ваше нерасположение, – так встретила она Можайского, – и тем более прискорбно, что наше святое дело не вызывает, по-видимому, сочувствия в отряде.

– Напротив, графиня…

– Помните, что мы не в салоне, а на войне, где истинное положение дел должно являться во всей наготе. Повторяю, наше святое дело у вас не в почете, и это совершенно понятно. Но разве оно может развиться и достигнуть должной высоты с таким странным представителем, как Ба-шов?

– Помилуйте, уполномоченный вашей общины Ба-шов принадлежит к идеалистам в лучшем значении этого слова. Во-первых, он сделал крупное пожертвование на нужды раненых…

– При нескольких миллионах состояния он не разорился, принеся в дар общине десять тысяч рублей.

– Во-вторых, он не щадит и лично себя: половину дня он проводит в складах, половину в обозе, и, нужно отдать ему справедливость, он не брезгает самой черной работой.

– Это только недостаток распорядительности.

– Вы строги.

– Прежде чем заботиться о подмазке телег, ему следовало устроить правильные отношения к командующему. С этой же стороны он сделал все, чтобы лишить общину расположения Михаила Дмитриевича, который только твердит и даже пишет… что мы готовимся раздавать бомбошки за счет трудовой копейки тамбовского мужика.

– Михаил Дмитриевич поторопился со своими суждениями – и только. Обстоятельства, несомненно, убедят его в неоценимой пользе теплого участия женщины в положении раненого. К сожалению, графиня, сюда прислали всего двух-трех сестер милосердия!

– Да, Стрякову, Пезе-де-Корваль…

– Под вашим… попечительством?

– Я буду работать наравне с ними, но прежде всего мы должны загладить дурное впечатление, вызванное бестактностью Ба-шова. Я признаю его бескорыстие, но согласитесь, что звание уполномоченного нашей общины менее всего давало ему право возбуждать против Михаила Дмитриевича высшие сферы Петербурга.

– А разве он возбуждал?

– Вы поймете это после двух-трех моих вопросов. Прежде всего скажите мне: правда ли, что пленным текинцам рубят уши?

– Я слышал, что охотничья команда творит нечто подобное. Мне объяснили это… странное посягательство на чужие уши тем, что пока нет войны, нет и пленных, но есть шпионы, которых обычно вешают или расстреливают… а здесь поступают снисходительнее – им рубят уши.

– Еще вопрос: правда ли, что у вас жгут нивы?

– Да, во время рекогносцировки сожгли все нивы в оазисе, таковы уже драконовские веления войны.

– Теперь извольте сами решить, приятно ли было Михаилу Дмитриевичу узнать, что уполномоченный нашей общины сообщил обо всем этом в Петербург! Вы соглашаетесь, что неприятно. Если так, то может ли оставаться Ба-шов нашим уполномоченным?

– Простите, но ваше доверие дает мне право на откровенность. Не кажется ли вам самим, что падающее на Ба-шова обвинение напоминает отчасти политику Макиавелли?

– О нет, Борис Сергеевич, вы ошибаетесь. Нельзя же не признать, что каждый выходящий за пределы своих обязанностей рискует столкнуться с непредвиденными случайностями. Во всяком случае, я должна вам сказать, что в Петербурге уже решили заместить Ба-шова другим лицом.