Сценарии судьбы Тонечки Морозовой

– Милу?! – подпрыгнула Настя. – Какую Милу?! Которая подружка? С которой они учились?

– Ну да, – Аллилуев удивился. – А что? Ты ж сама у меня про нее спрашивала. И поговорить хотела.

– Которая на съемке «хлопушкой» хлопает?! Даня, помнишь, тогда на «Мосфильме»?

– Смутно, – признался Даня.

– Настя, ты знаешь что-то еще? – спросила Тонечка. – И что за Мила, я не поняла.

– Светкина подружка, – объяснил Аллилуев. – Неразлейвода. Они на одном курсе учились. Хорошая такая девчонка! В кино работает много. Но не актрисой, а кем придется.

– С чего ты взял, что она… – Герман посмотрел на Марину Тимофеевну и поискал слово, – что Василий раньше был в нее влюблен?

– Как с чего? Это все знали! Она у него жила, на работу вместе приезжали! У него все его подружки жили, и Светка тоже!

– Подождите, – закричала Настя. – Замолчите! Он бросил Милу и закрутил роман со Светой?!

– Ну да.

– Нет, – сама себе сказала Настя. – Мила не могла. Она хорошая. Ей просто не повезло.

– Зоя тоже не могла, – неожиданно поддержала мать. – Зоя тоже хорошая.

– Девочки, вы слишком увлеклись, – сказала Марина Тимофеевна. – Это уже не шутки и не мифы Древней Греции. Остановитесь.

– Конечно, мам, – пробормотала Тонечка.

– Мы и не собираемся, ба, – уверила Настя.

Вечером, довольно поздно, за Даней приехал его вездесущий папа, а Герман забрал с собой Аллилуева – «до метро».

Тонечка быстро убрала со стола и сказала, что, пожалуй, пойдет, ей нужно дописать сценарную заявку.

Если бы мать не сказала про дурацкую заявку, Настя ничего не стала бы выяснять – вообще! Но она сказала, и дочь не выдержала.

– И давно ты этим занимаешься? – выпалила она в спину матери, когда та уже подходила к своей комнате. – Ну, вот всем этим враньем!

Бабка выглянула из своего кресла и опять спряталась за фикус и этажерку, а Джессика прокралась к лестнице и побежала наверх быстро, как белка.

Мать остановилась и оглянулась. И вздохнула. Обычно веселое круглое лицо с ямочками на щеках как будто мгновенно похудело.

– Ты ни разу в жизни, ни одного слова мне не сказала о том, что ты такая знаменитость! – распаляясь, заговорила Настя. – Можно сказать, звезда! Вон Аллилуев не знал, как с тобой познакомиться даже! Меня просил! Чтоб я познакомила! Как это называется, милая мамочка?

– Настя, не кричи. У нас гостья в доме.

– Можно подумать, это самое главное! – завопила Настя. – Кричу я или не кричу! Ты можешь мне ответить?! Почему? По-че-му?!

Бабушка вышла из своего убежища, села к столу и положила руки на скатерть.

Тяжелая артиллерия выдвинулась на позиции! Ну, посмотрим, кто кого!

– Или ты меня ненавидишь? – продолжала Настя. – Просто вот терпеть не можешь! И все специально придумала, чтоб мне ничем не помочь?! Вот нисколечко не помочь!

И Настя показала ноготь на мизинце.

У матери горели щеки и глаза, кажется, налились слезами, но Настя не обращала на это внимания. Если она станет ее жалеть, никогда, никогда не узнает правду! А ей нужна правда!

– Настя, перестань кричать и сядь, – приказала бабушка. – Еще не хватает впасть в истерику.

– А вам какая разница?! – совсем зашлась Настя. – Истерика у меня или нет?! Вам что, есть до меня дело?! Вы меня ненавидите! Вы отца со свету сжили и меня хотите сжить, да?!

– Твой отец, – сказала бабка, пожалуй, с сожалением, – едва не сжил со свету нас всех.

– Ты врешь! – закричала Настя, и злые слезы обожгли ей глаза и горло. – Он был талант, он был особенный, он был…

– Он был самый заурядный алкоголик с фанабериями, – отчеканила бабка.

Настя зарыдала. Тонечка подбежала к ней, обняла изо всех сил и прижала к себе. Настю била крупная дрожь.

– Тише, маленький ты мой дурачок, – заговорила мать. – Ну, что ты будешь делать, а? Мам, накапай валокордин!

Бабка подошла к ним и обняла обеих.

– Нам не нужен никакой валокордин, – сказала она. – Нам нужно просто поговорить.

– Я не стану с вами говорить, – пробормотала Настя сквозь зубы.

…А что, если это правда?! А что, если слова, сказанные бабушкой с таким твердым презрением, – правда?!

Нет, нет. Не может быть.

Настя только что хотела правды, но совсем не такой! А феерической, ослепительной, обличительной правды! Чтобы она, Настя, – вместе с отцом! – оказалась во всем права. А мать с бабкой кругом виноваты.

– Настя, я так тебя люблю, – сказала Тонечка. – Так люблю! И так боюсь за тебя. И так не хочу, чтоб ты страдала.

– Я страдаю, – горестно подтвердила Настя. – Уже давно. А ты! Ты на меня даже внимания не обращаешь! Вообще! Словно я тебе не дочь!

– Ты мне дочь, – уверила Тонечка, обнимая ее, – Ты моя самая лучшая и драгоценная дочь!

– А если я твоя драгоценная, – всхлипывая, сказала Настя, – почему ты мне никогда не рассказывала, что ты сценарист и всякое такое!..

– Чтоб не вдаваться в подробности, – Тонечка отстранилась и посмотрела дочери в лицо. – Чтобы не вспоминать. Я страшный трус, Настя.

…Нет! Нет, пусть лучше молчит, в панике подумала Настя. Ничего не хочу слышать! Ничего!..

Марина Тимофеевна поставила на плиту чайник и вернулась за стол.

– Я пойду спать, – сказала Настя и стала вырываться от матери. – Пусти меня!

– Нет, Настюш. Нам действительно нужно поговорить.

Тогда Настя отчаянным усилием высвободилась, кинулась на стул, насупилась и спросила со всем сарказмом, на который была в данный момент способна:

– Тебе нужно говорить? Ради бога! Мне уже не нужно!

Ей очень хотелось, чтобы мать – а лучше бабка! – выставила ее наверх, спать.

– Настя, я писала всегда, – выговорила Тонечка очень быстро. – После факультета журналистики я пришла на телевидение и познакомилась с твоим отцом. Он писал сценарии для документальных фильмов. Собирался писать роман.

– Папа?! – поразилась Настя. – Сценарии?!

– Он был старше меня, самый умный, самый красивый, и я в него влюбилась.

Настя слушала ее, набычившись. Подумаешь, самый умный и красивый, это и так понятно!

– Мы поженились, – продолжала мать. – И прожили всего ничего. Первый серьезный запой у него случился месяцев через пять после свадьбы. Я сильно тогда перепугалась, я ничего в этом не понимала. У нас в семье никто не напивался… до кровавой рвоты и галлюцинаций.

– Это неправда, – сказала Настя слабым голосом. – Ты все врешь.

– Я пыталась его спасти. Всякий раз он обещал мне, что больше такого не повторится, и все, разумеется, повторялось. Ему перестали давать работу, а я стала писать за него. Он говорил, что покончит с собой, если не сможет писать.

– Как – писать за него?.. – недоверчиво переспросила Настя.

– Очень просто, – сказала мать. – Я писала, он относил в редакцию.

– Так не бывает, – пробормотала дочь.

– Я выводила его из запоев, потом лечила от белой горячки, – продолжала Тонечка. – Довольно скоро он забыл, что ничего не пишет, что пишу я. У него в голове была четкая схема: он диктует, а я записываю. Но он ничего не мог диктовать. Он был то под капельницами, то в сумасшедшем доме. Потом он умер, а я продолжала писать сценарии. Романы писать перестала.

– Мы с дедушкой изо всех сил старались помочь, – вставила Марина Тимофеевна, – не столько этому человеку, твоему отцу, сколько нашей дочери, конечно. Сколько приходилось его искать, ловить, вынимать из каких-то клоповников! Сколько дед сил потратил на его лечение! Он умер от инсульта, когда ему позвонили в очередной раз и сказали, что зять опять сбежал из клиники и нужно предупредить жену, чтобы она забрала ребенка и уехала. То есть тебя забрала! Он очень буянил, когда выпивал. Мы за тебя боялись.

– Я не верю ни одному вашему слову, – выговорила Настя. Ей нужно было как-то спасаться, спасать свой мир, в котором они так прекрасно жили с гениальным и рано умершим отцом. – Вы слышите? Ни од-но-му!

Мать и бабушка переглянулись.

– Настя, – бабка поднялась и принялась заваривать мяту. – Если ты на самом деле хочешь, можешь посмотреть документы. У меня остались выписки из истории болезни, кое-какие счета. Не знаю, зачем я все это храню.

Воцарилось молчание.

Тонечка пальцем чертила на скатерти узоры. Стебли мяты ломались с тихим хрустом. Посапывали батареи.

– Хорошо, – в конце концов сказала Настя. – Это невозможно, но пусть, пусть. Но почему ты мне никогда не рассказывала, что пишешь сценарии? Ни разу, ни слова!

– Мы вообще не хотели, чтоб ты знала, – Марина Тимофеевна подала ей кружку с чаем. – Мы хотели, чтоб ты была спокойна и любила своего отца. И у нас получилось!

Тонечка поднялась и опять обняла Настю, очень крепко.

– Ну, как же я могла тебе сказать? Ты бы стала читать и очень быстро сообразила, что романы и сценарии написаны одной рукой. А мне казалось важным, чтоб ты ничего не узнала. Вот я и придумала, что работаю в конторе, пишу бумажки. Иногда привожу бумажки домой и тут тоже пишу. Ты ведь моей жизнью никогда особенно не интересовалась.

…Это правда. В жизни матери не могло быть ничего особенного, вот она и не интересовалась. Другое дело отец – гениальный писатель!..

– Подожди, – сказала Настя. – То есть папины книжки ты написала?! Все до одной?! И «Каменных кентавров времени»? И «Семь темных всадников»? И «Братство рапир»?! Ты?!

Мать сочувственно кивнула.

– Он начал писать «Ледяную розу», когда мы поженились, а дописывала я. Поначалу он читал и заставлял меня переписывать так, как он написал бы сам. Я переписывала иногда раз по восемь! А потом он уже ничего не читал, а я продолжала писать. Ему казалось, что это он пишет.

– Зачем ты писала? – спросила Настя, пристально глядя матери в лицо. Ей очень хотелось по лицу понять что-то, чего она так и не понимала. – Если папа тебя не заставлял? Получается, ты сама хотела за него писать?

Тонечка вздохнула.

– Настя,он на самом деле, всерьез считал, что пишет сам. А я его изо всех сил спасала! Это трудно представить, я бы сама никогда не поверила, если б мне кто-нибудь рассказал, как я буду жить! Поначалу я искренне считала, что он гений! Братья Стругацкие просто.

– Да не поначалу, а очень долго ты так считала! – перебила Марина Тимофеевна. – Я не могла взять в толк почему!.. Какой-то синдром заложника, честное слово. Ты его лечила, выводила из запоев, за него писала и все равно думала, что вот-вот в нем проснется гений!..

– И потом, за романы платили, – продолжала Тонечка. – И мы могли жить. И у меня была возможность его лечить.

– Ты все выдумала, – проговорила Настя. – Это сценарий гнусного кино! Так не бывает.

И они опять помолчали.

…Мать ничего не выдумала, это ясно. Так все и было. Драгоценные отцовские книжки писала мать. И она только что отняла у дочери самое важное – веру в отца!

…Но она не хотела отнимать! Она много лет все скрывала как раз для того, чтобы дочь продолжала верить, восхищаться и восторгаться!

…Мать скрывала, и это, должно быть, было нелегко. Дочь искренне почитала отца и свысока поглядывала на мать – ей-то никогда не достичь таких высот! И что оказалось? Оказалось, что это как раз ее высоты, а вовсе не отца.

Оказалось, что мир всю Настину жизнь стоял вверх тормашками, а она этого не знала, она считала, что это обычное его положение. Теперь, когда он перевернулся, нужно заново учиться в нем жить, хотя сильно тошнит, и кружится голова, и страшно.

– А почему он пил? – спросила Настя.

Это была последняя надежда. Может, отец страдал, горевал, многое пережил и спасался от этого?

– В нашем поколении многие сильно пили, – сказала мать. – В девяностые годы родителям было не до детей, а мы и наши ровесники как раз были подростками. И пили, и кололись, когда начались наркотики. И в тюрьмах сидели! Выходили и опять садились.

– Да, но ты-то не пьешь и не колешься!..

– Твоя мать, – вмешалась бабушка, – очень сильный человек. Стойкий и мужественный.

Тонечка хмыкнула. Ничего себе характеристика! Она искренне считала себя трусом и слабачкой.

– Я все время училась, – сказала она дочери. – В нашей семье считалось стыдным плохо учиться! Бабушка дала бы мне жару! Мне было некогда, и я не могла никого подвести. Я всегда знала, что обременять собой окружающих – последнее дело. Близким нужно помогать, а не обременять.

– А кто обременяет! – вскинулась Настя. – Ты на меня намекаешь?!

– Ну, – неожиданно сказала мать и так же неожиданно поцеловала ее в нос, – иногда ты бываешь совершенно невыносима.

– Это пройдет, – проговорила бабушка уверенно. – Нужно время. Время и немного работы над собой.

– Опять работа над собой! – пробормотала Настя.

– А как же?! Вся жизнь состоит из этой работы. Иначе непонятно, зачем она нужна, жизнь.

Когда Настя пришла в свою комнату, Джессика давно спала. Настя открыла компьютер и тотчас же закрыла: ей хотелось рассказать обо всем Дане, но его нет в социальных сетях. А еще… кому расскажешь?.. Уж никак не Соне и прочим «френдам»!

Она посидела у окна. Голова была странно пустой и легкой, словно там основательно проветрили.

Она смотрела в сад, представляла, как завтра расскажет Дане о том, что жизнь, оказывается, обман и зыбкость, а потом немного поплакала.

Плакать быстро надоело – сегодняшние слезы не годились в «актерскую копилку», где-то она про такую читала.

Настя залезла под одеяло, подумала и взяла отцовскую книжку, над которой страдала вчера. Настя принялась за нее с совершенно новым чувством, как за нечто решительно ей незнакомое.

…Приключение.

Как давно не было никаких приключений, а тут вдруг – на тебе!.. Предстоит, и самое настоящее.

Марина немного волновалась, и от волнения помолодела.

…Что брать с собой? Нужно трезво оценить и… представить себе, что может понадобиться в такой долгой отлучке, целых два дня.

Как только она начинала представлять, волнение нарастало.

Нет, нет. Нужно трезво оценить. Когда-то – это было так давно, что она забыла, а теперь вот вспомнила от волнения, – она любила наряжаться. И у нее, представьте себе, были наряды!.. И даже довольно много.

С нарядами у нее сложились свои особые отношения.

В музее, где она работала, принято было выглядеть хорошо. И сотрудницы очень старались, изо всех сил. Разумеется, как большинство интеллигентных женщин семидесятых годов, они не умели ни шить, ни вязать, да и вообще бытовая беспомощность считалась признаком аристократизма и высокой духовности.

Помнится, Марина долго и тщательно скрывала от коллег и подруг, что все умеет – и готовить, и печь, и убирать. Может даже скроить и сшить шапку, если вдруг перепадала какая-нибудь шкурка!.. Подруги приняли бы все эти умения с любопытством и легкой брезгливостью – так рассматривают на выставках фотографии «Женщина затерянного африканского племени за самодельным ткацким станком». Однажды такую брезгливость маленькая Марина увидела на лицах бабушки и домработницы Акули, когда ездили заказывать бочки к Степанычу. Обе, и бабушка, и Акуля, явно стеснялись того, что брезгуют нищетой двора, запахами, близостью Степановой телогрейки, но поделать с собой ничего не могли, поэтому хвалили мастерство Степана, который умеет бочки гнуть так, что любо-дорого!

Марина это запомнила навсегда.

В музее служили две совершенно противоположные категории дам. Одна – состоятельные дочери и жены, для которых служба была просто удовольствием и возможностью не сидеть дома, а проводить время в музее среди прекрасных картин и изящных вещиц. Вторая – настоящие фанатки искусства, знатоки своего дела, ценительницы, хранительницы, воительницы, готовые сражаться с неучами и пролетариями, если таковых ставили, к примеру, руководить, а так бывало сплошь и рядом. И если первые были безмятежно-спокойны, приходили поздно, уходили рано, томными голосами заказывали по телефону кухаркам обед, а шоферам диктовали список продуктов, которые следует привезти с Центрального рынка или от Иван Иваныча, директора такого-то гастронома, то вторые сражались не на жизнь, а на смерть. Зарплаты были крохотные, в магазинах шаром покати, в кулинарии напротив морковные и свекольные котлеты, иногда удается ухватить блинчики с творогом или, если уж очень повезет, – с мясом. Брак, как правило неудачный, остался в далеком прошлом, в настоящем – сын школьник или школьница дочь, мама, болеющая какой-нибудь долгой и странной болезнью, вроде базедовой, тягостные размышления, как дожить до зарплаты и как попасть на премьеру в театр на Таганке.

И тем не менее все наряжались – и первые, и вторые!

У первых были шубки из каракульчи, замшевые сапоги, модные водолазки и финские костюмы, у вторых – серенькие пальтишки с меховыми воротниками, боты отечественного производства и колючие шерстяные кофточки из универмага «Московский».

И тем не менее!..

Где-то доставали косынки и шарфики, повязывали кокетливо. Из филиала на Урале привозили бусы из яшмы и малахита, а из Паланги янтарные, это ведь так красиво, так солнечно, янтарные бусы! Втридорога покупали у спекулянток колготки и, когда порвутся, возили в ателье на Самотеку, где искусно умели «поднимать петли», и дырки как не бывало!.. К праздникам всем коллективом дружно худели, сидели то на рисовой, то на кефирной, то на яблочной диетах. Похудеть никому не удавалось никогда, но зато были разговоры о платьицах – Татьяна Семеновна всю жизнь одета как куколка, и ничего особенного, просто она такая худенькая, прелесть, что всю одежду себе покупает в «Детском мире», представьте! Это же очень дешево!..

У Марины с одеждой были особые отношения, сформированные, по всей видимости, бабушкой, потому что мама нарядами никогда не интересовалась, они просто были, и все тут.

Мама открывала дверь гардероба, наобум вытаскивала оттуда платье, рассеянно смотрела на себя в зеркало и отправлялась по своим делам. При этом выглядела она прекрасно! Никого на свете не было красивее Марининой мамы.

– Тимка, – кричала она отцу и принималась хохотать, – представляешь, мне сегодня на работе сказали, что у меня совсем старая шуба, таких давно уже не носят, с какими-то хвостами!

Когда приходило время, она не глядя вытаскивала из гардероба новую шубу, купленную отцом, рассеянно смотрела на себя в зеркало и отправлялась по делам.

Марина ни разу не слышала, чтобы она благодарила за шубы или сапоги и вообще как-то обращала на них внимание. Другое дело книги! Когда отец подарил ей первое издание Сологуба, она была счастлива, целовала его, тормошила, заставляла читать вместе с ней – довольно долго, несколько дней подряд. Отец только посмеивался, очень довольный.

Марина считала, что одежда должна быть удобной. Настолько, чтобы о ней вообще не вспоминать, если уж надела. Никаких закрученных рукавов, уползших под шубу, никаких задранных подолов, которые поднимаются под верхней одеждой как-то сами по себе, от дурного кроя. Никаких перетянутых ботами сползших рейтуз и джинсов, в которых невозможно не то что сидеть, дышать!..

О Марининых нарядах отец не заботился, ему было все равно, что носит его дочь, зато бабушка научила ее превосходно шить и вязать.

Мама искренне недоумевала – с легким оттенком брезгливости, – как можно тратить жизнь на такую ерунду, как выкройки и подкладки, лучше книжку почитать! А Марина шила все подряд – брюки, блузки, летящие летние платья из очень трудного материала под названием шифон. Однажды сварганила себе жилетку из тонкой овечьей шкуры – ее подарили отцу какие-то молдавские академики, и предназначалась овца для автомобильного кресла. Тогда был такой особый шик – на сиденья шили чехлы, а сверху клали шкуру. Жилетка вышла хорошенькая, легкая, в талию! Марина вышила на карманах белые цветы и почти ее не носила – на работе и в транспорте гражданки только и делали, что спрашивали, где она такую достала, и предлагали за нее любые деньги.

Став совсем взрослой и освоившись с собственной внешностью окончательно, Марина поняла, что для нее, именно для нее, конкретно для нее роскошь – это удобная, качественная и добротная вещь, но особенная. Чтобы такой не было больше ни у кого.

Когда настали времена китайского изобилия, ошибочно принятого поначалу за победу всего человеческого над всем угрюмым, одинаковым, «под копирку» сделанным, Марина загрустила. Шить ей больше не хотелось, да особенно было и не из чего – хорошие ткани стоили совсем уж неприличных денег. Покупать в моллах то, что там продавали, казалось ей унизительным. Весь ее гардероб свелся к рубашкам и джинсам. Правда, и те, и другие – лучшего качества.

Вот куртки себе она по-прежнему шила, а этой весной сшила еще жилетку из овчины – в память о той, которую почти не удалось поносить!..

Собственно, все ее нынешние размышления о нарядах свелись к жилетке – брать ее с собой или не брать? На улице тепло – стало быть, не брать. А если вечером похолодает, да и река там рядом, от воды всегда тянет, – значит, брать?..

Будет так уютно и красиво – накинуть на плечи жилетку, повязать тонкий шарф и отправиться вечером гулять по набережной.

…Что еще за прогулки по набережной?! Откуда они взялись?! Она едет, чтобы сделать дело, очень важное, никакие прогулки не предусмотрены!

Ну и что – дело! Вечер-то у нее будет! Целый длинный огромный свободный вечер без дочки и внучки, без необходимости подать и убрать, без привычных хлопот и вопроса «А что завтра на завтрак?», на который нужно дать правильный ответ!

На кровати лежали джинсы, несколько пар, рубашки, тоже несколько, джемпер, кардиган с деревянными пуговицами и еще какое-то барахло.

Марина стояла и смотрела критически, уперев руки в бока.

…Она же не одна! Она, можно сказать, с кавалером!.. Нужно что-то такое, чтоб она ему нравилась! Ну, хорошо, пусть не нравилась, но хотя бы не раздражала своим видом!..

Тогда эти джинсы, вон те две рубашки, кардиган и жилетку. Ну, и еще одни джинсы про запас, вдруг она на эти прольет кофе. И дополнительную рубашку, чтоб в ней завтракать, у нее же будет «завтрак в отеле»! И шарф. Нет, два, один тонкий, а второй кашемировый, на вечер. И красные мокасины. Или белые кроссовки? Или в кроссовках поехать, а мокасины взять с собой, а то ноги устанут в кроссовках! И чтоб все это поместилось в небольшую Тонечкину сумку – она элегантная и новая, а чемодан старый и страшный, на нем, кажется, даже молния сломана!.. И рюкзачок с собой – английский кожаный рюкзачок в полоску, легкомысленный, веселый, Тонечкин подарок на рождение.

Боже мой, как давно она никуда не ездила «с кавалером» и теперь совсем потеряла разум! Зачем ей такая прорва вещей! Они приедут вечером и на другой день уедут, можно вообще ничего с собой не брать, кроме зубной щетки и пижамы!..

Значит, эти джинсы, вот те две рубашки, красные мокасины… Или в них поехать?.. Еще наряд для завтрака…

Вернувшаяся с работы Тонечка застала свою умную, сдержанную, ироничную и серьезную мать над кучей вещей, разбросанных на кровати.

Боже, какая стыдоба!

План был такой: никому ничего не говорить, сложить сумку, припрятать, а утром выйти и сказать: «Мои дорогие, я уезжаю на выходные, вечером позвоню!»

Тонечка ела булку, «розан с жареным орехом и изюмом», так она называлась на заправке. Тонечка купила два «розана» – один себе, а второй матери, но не удержалась и свой съела по дороге, а за гостинец принялась дома, выгрузив пакеты. Страшно хотелось есть.

– Мама?.. – выговорила Тонечка в дверях и даже жевать от изумления перестала. – Ты что? Переезжаешь от нас?

– Я тебя прошу, выйди, пожалуйста, – ледяным тоном приказала Марина Тимофеевна, схватила первые попавшиеся джинсы и зачем-то запихала в комод.

Тонечка зашла в комнату, плюхнулась в кресло и вытаращила на мать и без того круглые глаза.

– Мам, что ты делаешь?..

– Убираю вещи, – неизвестно почему соврала Марина. – Ты мне мешаешь.

– Хочешь булку с изюмом? Я тебе откусить дам!

– Не хочу.

– Ну, ма-ам!.. Чего ты делаешь, а? А зачем сумка? И жилетка? Я хотела ее поносить, можно?

– Нельзя.

– Ма-ам, ну ладно!..

– Потом поносишь, а пока я.

– Да, – сказала Тонечка, разглядывая мать, – там, кстати, опять похолодало. Ты в поход идешь, что ли?..

Марина Тимофеевна решительно вешала рубашки в гардероб, а тут перестала вешать и оглянулась на дочь.

– Собираюсь, – сказала она осторожно.

– Надолго?

– До послезавтра.

– Гениально! – вскричала Тонечка. – Отличнейше!.. А я как раз тебе привезла!.. Хотела до праздников подождать, но мне же неймется, ты знаешь!..

Тонечка и правда никогда не могла дождаться никаких праздников и все подарки, которые покупала загодя, заранее и дарила, и всегда со словами, что «это подарок на день рождения, или на Новый год, или на Пасху». На день рождения или Пасху она всегда покупала еще один подарок, лучше прежнего, и мать неизменно ругала ее за мотовство.

Тонечка пристроила недоеденную булку на деревянную ручку кресла, помчалась и тут же вернулась. В руках у нее был большой пакет из плотного оранжевого картона, очень соблазнительный.