Славянское сердце

4. Автономное правительство судетских немцев получает ограниченные полномочия, то есть управление местной полицией и почтой; частично в его ведении будет сбор налогов.

5. Все споры по вопросам границ судетской автономии будут направляться в международный арбитраж.

Впрочем, весьма может быть, что в Англии Генлейн лукавил – ведь ещё 28 марта 1938 года он встретился с Гитлером (впервые, кстати!), и фюрер немецкой нации пообещал своему судетскому коллеге максимально возможную поддержку в деле воссоединения немецкого народа – во всяком случае, именно так трактуют эту встречу послевоенные историки.

Так это было, или не так – неизвестно; но хорошо известно, что именно после этой встречи судетский кризис пошёл по нарастающей. 1 мая 1938 года Генлейн заявил, что «…мы немцы, а поскольку мы немцы, то мы открыто заявляем о приверженности немецкому, то есть национал-социалистическому, мировоззрению» – а 21 мая произошёл так называемый «инцидент в Хебе», когда чехословацкие полицейские застрелили двух немцев.

Первая кровь пролилась; с этого момента ни о каком мирном завершении конфликта уже не могло быть и речи…

⁂

Сегодня утром медсестра принесла свежую «Руде право» с проектом новой Конституции; через три дня в Праге начнётся общегосударственная партийная конференция, которая должна будет одобрить эту Конституцию – жаль, мне туда уже не попасть…. Что ж, наконец-то Прага решила признать равноправие Братиславы – как же долго мы к этому шли! После марта тридцать девятого многим в Словакии казалось, что никакой Чехословакии уже больше не будет никогда – не зря в сорок четвертом, помнится, Гусак выступал за вхождение Словакии в состав Советского Союза – и не сказать, чтобы его идея не имела последователей…. Правда, ему эту идею в пятьдесят первом тоже припомнили – когда по настоянию Широкого Гусака арестовали и после недолгого суда дали пожизненное. И это он ещё хорошо отделался – многих тогда запросто приговаривали к повешенью…

Да, конец сороковых и начало пятидесятых – суровое время, что и говорить…. Дело Рудольфа Сланского оглушило его тогда своей свинцовой безысходностью, каким-то жутким, средневековым, густопсовым антисемитизмом – как и начавшиеся тогда же партийные междоусобицы, вылившиеся в кровавую вакханалию взаимных обвинений и разоблачений, заканчивающуюся обычно приговорами судов…. Как мы тогда не скатились до еврейских погромов или даже до гражданской войны – уму непостижимо! Напрасно русские отказываются учитывать национальный фактор – заменяя его классовым…. Кровь – штука важная, иногда – первоочередная! В конце сороковых мы на этом деле споткнулись – и чуть лоб себе не расшибли; ещё немного – и во вновь созданной Чехословакии началась бы уже открытая вооруженная борьба между недавними победителями Гитлера и фашизма! Ведь всё к тому шло.… Для простого человека в те дни слова «начальник», «еврей» и «коммунист» звучали почти одинаково – причём два из них, если положить руку на сердце, звучали для него враждебно. И дело даже не в том, что из четырнадцати фигурантов «дела Сланского» только Франк и Шваб были чехами, а Клементис – словаком; главная проблема была в том, что засилье евреев в руководстве страной вызывало глухое недовольство народа, а власть предпочитала этого не замечать; да к тому же и сами евреи после войны почувствовали себя в Чехословакии людьми высшего сорта – а как же! Ведь они были жертвами нацизма…. Сколько их тогда приехало из Советского Союза – «строить социализм» – страшно вспомнить! Ладно Сланский – он, как-никак, вместе с Яном Швермой и Густавом Гусаком прошёл весь крестный путь восстания, хлебнул досыта горького хлеба скитаний и военных поражений. Но откуда набежала целая орда начальников из евреев – этого вообще никто понять не мог…. И как быстро они оттеснили с руководящих постов словаков, участников восстания, настоящих коммунистов… Мы тогда даже оглянуться не успели!

Ну а в пятьдесят первом они получили своё – в том числе и за февраль сорок восьмого…

Подбанске, Высокие Татры, 26 февраля 1948 года

– Яшик, вернитесь в палату! – голос медсестры заставил его про себя улыбнуться: эта совсем юная девушка из Чадцы изо всех сил старается казаться строгой и уверенной в себе – но у неё это очень плохо получается. Вот и сейчас – сквозь деланную резкость ее слов явно пробивается неуверенность и робость; действительно, трудно ей с нами…

– Да, сестра, сейчас иду – вот только подышу ещё пару минут.

Дышать ему отнюдь не хотелось – стоя у окна, он ждал, когда из-за поворота горной дороги появится санаторный пикап, каждое утро привозивший свежее молоко и газеты. Газеты…. Они сегодня важнее, чем воздух! Быстрее бы узнать, что сегодня твориться в Праге!

Ковыляя на правую ногу (её ему подстрелили немцы в апреле сорок пятого, в Моравии), к окну подошёл Любомир Штроугал – его сосед по палате.

– Закуришь? – и протянул Рудольфу пачку сигарет.

– Ты же знаешь, я не курю. – усмехнулся Яшик.

– Да, помню…. Да разве в такой обстановке не закуришь? – Штроугал до того, как отправится в Татры подлечить простреленное колено, только-только был назначен заместителем директора оружейного завода во Всетине, и страшно переживал от того, что вынужден был, даже не приняв дела, отправиться в горы – засевшая в коленном суставе пуля вызывала у него жуткие боли, и врачи заставили его оставить дела и отправится в санаторий.

– Что там ваша затея с радио?

Штроугал досадливо махнул рукой.

– Настроили, да главврач запретил. Опасается за сердечников…

Яшик кивнул.

– Да, новости такие, что со слабым сердцем лучше их не слышать…. Как ты думаешь, Бенеш принял отставку кабинета?

Штроугал пожал плечами.

– Ян Масарик и Людвик Свобода не подписали прошение об отставке. А без них, сам понимаешь, Бенешу будет куда проще согласиться с Готвальдом. Двенадцать – меньше, чем половина от двадцати шести…. Формально правительство остается дееспособным и без этих министров.

Яшик кивнул.

– Формально – да. Но мы с тобой ведь хорошо понимаем, что будет означать принятие отставки этих двенадцати.

Штроугал насупился.

– Я не понимаю тебя, Руда. Ты хочешь снова отдать власть в стране тем, кто однажды эту страну уже, грубо говоря, просрал? Вернуться в сентябрь тридцать восьмого? Вспомни – именно эти, подавшие в отставку – предали нас тогда! Хотя ты словак… – В последних словах Любомира послышалось плохо скрываемое недоверие пополам с упрёком.

Яшик усмехнулся.

– Да, я словак. Но прежде всего – я коммунист. Коммунизм для меня всегда был синонимом справедливости. И я считаю, что негоже нашей партии поступать несправедливо! Даже сегодня, когда мы имеем полное моральное право на то, чтобы взять в свои руки всю полноту власти в республике…

Штроугал развёл руками.

– Тогда я тебя вообще не могу понять. Ты сам говоришь, что за нами – право, и сам же себе противоречишь…. Правительство должно формироваться из таких, как ты и я – а не из тех, кто утратил доверие народа!

Рудольф пожал плечами.

– В сорок шестом, на выборах в местные органы власти, большинство в Словакии взяла Демократическая партия. Это к вопросу о доверии народа…

Штроугал побагровел.

– Ты – за демократов?

Яшик грустно улыбнулся. Как же тяжело сегодня оставаться самим собой!

– Я коммунист. И я – за коммунистов. Но в том году в Шимонованах за коммунистов проголосовало девятьсот избирателей – без двух человек – а за демократов – почти семьсот. Если говорить прямо – то предпочтения избирателей были половина на половину. А теперь мы ту половину, что голосовала за демократов – будем считать предателями и изменниками? Мы лишаем их права на выражение своей политической позиции – разве это справедливо?

Их спор неожиданно прекратил появившийся из-за поворота пикап. Не сговариваясь, Яшик и Штроугал бросились к лестнице – в надежде первыми получить пражские и братиславские газеты. Штроугал из-за своей хромоты отстал, и Рудольф первым выбежал на крыльцо – на которое водитель пикапа уже выгрузил пачку свежих, пахнущих типографской краской, газет.

«Готвальд формирует новое правительство!» – было первым, что прочёл Яшик на первой странице; заголовок, отпечатанный большими буквами, сразу бросился в глаза. Рудольф выхватил газету из пачки, оглянулся – и быстро заскочил обратно в лечебный корпус: температура на улице была много ниже минус двадцати…

Так, так…. Значит, Бенеш принял отставку двенадцати несогласных с деятельностью Вацлава Носека министров. Принял! Правительство продолжает действовать, и кандидатов на освободившиеся места в кабинете теперь президенту представит премьер. Кого Готвальд захочет видеть в составе правительства – понятно; таким образом, впервые в истории Чехословакии власть целиком и полностью перейдёт к коммунистам!

Чтобы убедить Бенеша действовать «правильно», Готвальд отдал приказ раздать рабочим на заводах оружие – таким образом, к двадцать четвертому февраля он мог опираться на двести тысяч вооруженных сторонников в Праге и на «комитеты действия» в провинции. Двадцать пятого коммунисты вывели на Старомесскую площадь миллион человек! Понятно, что Бенеш вынужден был пойти на условия коммунистов – слишком очевиден был их политический перевес над демократами, которые не смогли противопоставить напору Готвальда и его людей ничего более-менее серьезного.

Да, вооружить рабочих – это сильное решение; чтобы пойти на него, надо быть абсолютно уверенным, что розданные винтовки и автоматы не повернутся против тебя…. Что ни говори, но Готвальд рисковал – но этот риск, судя по всему, оказался оправданным. Теперь власть полностью в его руках!

– Ну? – запыхавшийся Штроугал с нетерпением дёрнул его за рукав.

– Бенеш принял отставку двенадцати министров и поручил Готвальду найти им замену. Мы победили…

– Ну так что же ты повесил нос! – Штроугал дружески хлопнул Рудольфа по плечу. – Мы победили – надо радоваться!

Яшик кивнул.

– Надо. Но мне что-то не до радости, Любомир…

…Через три года победители устроили в Чехословакию кровавую чистку своих рядов – в которой сгинули многие из тех, кто вёл на Пражский Град отряды вооруженных рабочих в феврале сорок восьмого…

Мюнхен. Капитуляция «заочно»

О «Мюнхенском сговоре» сентября 1938 года в советской исторической литературе (да и не только в советской – империалисты также придерживались аналогичной точки зрения – вам, кстати, не кажется это странным?) в послевоенное время говорилось, как правило, исключительно в одной тональности – как о «предательстве Чехословакии»; причём, что интересно, в этом вопросе и советский агитпроп, и западная пропаганда работали рука об руку – случай в истории практически невероятный! Правда, советские историки старательно указывали перстом на желание СССР оказать помощь Чехословакии во что бы то ни стало (соответственно, крах Первой республики объяснялся нежеланием «западных союзников» Чехословакии эту помощь принять), западные же мастера политической рекламы твердили о «мюнхенской» слепоте Даладье и Чемберлена (знаменитое черчиллевское «у них был выбор между позором и войной; они выбрали позор, чтобы потом получить войну» именно об этих деятелях и именно в этой ситуации сказано).

То есть единственно верным мнением априори считается следующее: процветающее демократическое государство Чехословакия могло бы жить и жить, но вместо этого волею своих западных союзников было злодейски расчленено (единственно в угоду реваншистским требованиям Гитлера – дабы избежать всеевропейского военного пожара). И бедная и несчастная Чехословакия стала жертвой, брошенной на алтарь еретической веры предвоенных европейских политиков в то, что, территориальными уступками можно остановить маньяков в Берлине – на самом же деле, оных маньяков надо было уже в сентябре тридцать восьмого беспощадно бомбить, выбомбив их в каменный век. Тем самым европейская цивилизация была бы спасена, Второй мировой не было бы, и пятьдесят миллионов человек остались бы живы.

Всё это – не более, чем изощрённое вранье победителей, повторяемое подавляющим большинством «исследователей» причин Второй мировой войны из-за опасения за своё реноме (а также за наполняемость кошелька). В действительности всё было не так – и те, кто внимательно изучает историю краха Чехословацкой республики, отлично это знает. Но противоречить устоявшемуся заблуждению обычно не решается – ибо, поставив под сомнение аксиому о «чехословацкой жертве», он мгновенно становится маргиналом, «ревизионистом» и «нацистским пособником». Что автоматически исключает его из списка благонамеренных историков и делает чуть ли не «отрицателем Холокоста»…

Автору этих строк боятся нечего – ибо служение истине для него важнее досужих сплетен «тоже историков»; и стирание паутины лжи, плотно окутавшей предысторию «Мюнхенского соглашения», является для него лишь малой частью того тяжелого труда, который он решился взвалить на свои плечи – труда по написанию подлинной истории Второй мировой войны.

Так вот – всё, что происходило в мае-сентябре 1938 года в Чехословакии (впрочем, как и то, что случилось в марте 1939-го), было ЕСТЕСТВЕННЫМ ХОДОМ СОБЫТИЙ, подготовленным всей недолгой историей этого геополитического новообразования.

Во-первых, имеет смысл избавиться от истасканного клише «чехи и словаки – изначальные русофилы». Словаки – да, безусловно, они такими были всегда, таковыми, по большей части, являются и поныне. А вот утверждать, что чехи едва ли не со Средних веков любили русских искренне и бескорыстно – я бы не взялся, как не взялся бы утверждать, что «исконная русофилия» чехов вдруг в одночасье (после событий 1968 года) превратилась в свою антитезу. Да, панславистские организации в австро-венгерской Чехии были весьма многочисленны, и у великого сына чешского народа Карела Крамаржа имелось немало сторонников – но Крамарж, хотя и принимал самое непосредственное участие в создании независимого Чехословацкого государства (и даже несколько месяцев был его премьер-министром), очень скоро был оттеснен с ведущих политических позиций своими противниками, сторонниками, так сказать, «европейского выбора Чехословакии» – предводителями которых были Масарик и Бенеш.

Почему Масарик?

Потому что Масарик доказал Хозяевам мира свою преданность ИХ идеалам. Когда в конце XIX века в чешском историческом сообществе возник принципиальный спор относительно так называемых «рукописей Ханки» (которые исследователь чешского Средневековья Вацлав Ханка создал собственноручно, а затем выдал за артефакты XIII века – дабы доказать, что чешская письменность существовала уже во времена Батыя) – Масарик первым из авторитетных учёных публично объявил о подлинной сущности оных документов. И, несмотря на многочисленные увещевания коллег (которые тоже понимали, что бумаги Ханки – фальшь, но из политических соображений считали нужным это дело спустить на тормозах), Масарик продолжал «изобличать» Ханку – доказывая этим своё небрежение интересам чешского национального движения. Когда же в 1899 году в Чехии начался процесс против Леопольда Хильснера, обвиненного в ритуальном убийстве чешской девочки-подростка – Масарик без раздумий встал на сторону защитников еврея-убийцы. Суд Хильснеру вынес смертный приговор, но Верховный суд в Праге отменил этот приговор. Через год Хильснер вновь ритуально убил чешскую девочку – и вновь Масарик выступил в защиту убийцы. Дело Хильснера, кстати, очень напоминает «дело Бейлиса» в Киеве и «дело Дрейфуса» в Париже – очевидно, что подобными «делами» Мировая Закулиса отсеивала преданных и верных её делу автохтонов, готовых во имя разного рода льгот и преференций наплевать на интересы и своих стран, и своих народов.

А что касается «младшего партнера» пана Масарика, Эдуарда Бенеша, то он никогда и не скрывал, что все свои планы и надежды связывает с Западом. «Отношения СССР и Чехословакии всегда были и всегда останутся второстепенным вопросом, который зависит от Франции и Великобритании. Нынешние связи Чехословакии с Россией целиком вытекают из франко-русского договора, и если Западная Европа потеряет интерес к России, то и Чехословакия его также потеряет. Чехословакия всегда будет придерживаться Западной Европы, и будет всегда связана с ней, и никогда не будет связана с Восточной Европой. Любая связь с Россией будет осуществляться лишь при посредничестве Запада и с его согласия» – это слова Бенеша.

Надеюсь, ни у кого после этого не осталось иллюзий относительно «русофилии» тогдашнего руководства Чехословакии? И Масарик, и Бенеш были патентованными «демократами» «общечеловеческой» ориентации – для которых интересы Хозяев мира всегда были на первом месте; и действия Бенеша во время «Мюнхенского сговора» говорят об этом лучше всяких слов…

Таким образом, можно утверждать, что идеологией межвоенной Чехословакии был отнюдь не панславизм (и уж тем более не русофилия) – хотя довольно большое количество русских пост-революционных эмигрантов в 1923-1924 годах, по решению президента Масарика, обрело твердь под ногами на чешской земле (а генерал Войцеховский даже стал одним из руководителей чехословацкой армии). Чехословакия Масарика-Бенеша была либерально-космополитическим государством с авторитарным стилем управления – сиречь, никакой «демократией» она не была, как бы ни утверждали обратное записные «борцы с нацизмом». А все рассуждения о «демократическом» характере чехословацкого режима разбиваются об очевидные факты.

По «Питтсбургским соглашениям» между лидерами чешского и словацкого национального возрождения, подписанным в разгар Первой мировой в США, Словакия должна была стать частью вновь создающегося ФЕДЕРАТИВНОГО государства Чехословакия – тем не менее, Масарик «продавил» через парламент конституцию, в которой ЧСР объявлялась УНИТАРНОЙ республикой – недовольных же этим словацких политических деятелей официальная Прага незамедлительно объявила «сепаратистами» или «шпионами» (свои пятнадцать лет профессор Войтех Тука получил именно за «шпионаж в пользу Венгрии»).

Все поползновения немцев Судет на автономию подавлялись силой оружия и запретами на политическую деятельность. А уж о подкарпатских русинах и говорить не стоит! В 1919 году Антанта приняла решение о том, что Подкарпатская Русь войдет в состав ЧСР лишь в том случае, если почти вся власть в крае будет принадлежать Краевому парламенту (не от хорошей жизни, конечно, было принято столь революционное решение – за Карпатами бушевали Советы, и обещать русинам меньшее означало своими руками толкнуть их в объятья большевиков) – и что же? Ни о каком самоуправлении для русинов до самого конца Первой республики ни разу не зашло и речи! Правда, Прага, надо отдать ей должное, не загоняла недовольных русинов в лагеря (как это делала Польша со своими украинскими «сепаратистами»), и даже открыла Украинский свободный университет и сельскохозяйственный институт – но это делалось, по большей части, в пику недружественному северному соседу. Образование русины и украинцы в ЧСР получали – а вот участвовать в управлении собственными землями им запрещалось.

Поэтому к 1938 году Чехословакия подошла предельно разобщённой политически и национально, межэтнические противоречия усиливались день ото дня. В Судетах всё лето шли перманентные стычки между местными боевиками и чешскими полицейскими и жандармами – а, учитывая, что протяженность границ республики с Германией составляла 1545 км, можно с уверенностью утверждать, что наличными силами пограничной охраны гарантированно контролировать её (пресекая любые попытки контрабанды оружия и подрывных материалов) было невозможно, и судетский фрайкор, безусловно, имел возможность получать из-за границы необходимую помощь.

В Словакии ситуация была ещё хуже – несмотря на то, что основатель Словацкой народной партии отец Глинка в августе умер, его дело развивалось и крепло. К кризисной осени 1938 г. «Глинковской гвардии» удалось накопить внушительный нелегальный арсенал в шесть-семь тысяч стволов, в том числе даже ручные и станковые пулеметы. Боевые отряды «народников» де-факто стали властью в сельских районах Словакии. Вот как писал о «Радобране» в августе 1938 года один из современников: «Это были молодые сильные ребята, все в черном, чувствовавшие свою безнаказанность и считавшие, что делают богоугодное дело. Они были опасной силой в городах и фактической властью в сельских районах, где разъезжали верхом под огромными знаменами с шестиконечными крестами, мертвыми головами и ликами католических святых… Они не боялись ни полиции, ни жандармов, с которыми были запанибрата… Без пощады хватали и били всех, кто был против Тисо, оскорбляли чехов «свиньями» и «тыквоголовыми», издевались над евреями, а люди только смеялись и угощали их сливовицей». То есть власть официальной Праги в Словакии была уже более чем номинальной, а в восточных сельских районах этой страны – и вовсе призрачной.

Чехословакия не могла более существовать в формате унитарного государства, в котором главенствовали чехи, вернее – чешская космополитическая и либеральная верхушка. В стране, в которой на семь миллионов чехов приходилось три миллиона шестьсот тысяч немцев, три миллиона словаков, семьсот тысяч венгров, четыреста тысяч русинов, около 200 тысяч евреев и 100 тыс. поляков, не велось никакой взвешенной национальной политики – которая заменялась системой запретов, угроз и полицейского насилия. Ни к чему хорошему это не могло привести по определению…

В начале осени тридцать восьмого взорвался, наконец, судетский нарыв – 12 сентября началось восстание тамошнего фрайкора, руководимого Генлейном. Чехам, хоть и с трудом, но удалось подавить открытый немецкий бунт в Хэбе, Стришбро, Марианске-Лазне и других населенных пунктах Судетской области. Тяжелые бои шли в Краслице и Варнсдорфе. В боях активно применялись танки и артиллерия – армия широко задействовала свою мощь в операциях против немецких сепаратистов в Южной Богемии, особенно в Чешском Крумлове. Но кровопролитие это было бесполезным – западные союзники ЧСР приняли решение о невозможности дальнейшего пребывания немецкоязычных районов Чехословакии под юрисдикцией Праги. К тому же правительство Венгрии в августе 1938 года потребовало передачи ей чехословацких районов с венгерским национальным меньшинством, а 21 сентября польское правительство денонсировало польско-чехословацкий договор 1925 года о национальных меньшинствах и официально потребовало передачи Тешина и Спиша, где проживали 80 тыс. поляков и 120 тыс. чехов.

Президент Бенеш столкнулся с необходимостью отвечать за все свои ошибки двадцатилетней давности – ошибки, которые стоили теперь его стране так дорого. И он пошёл на признание всех территориальных требований своих соседей – ибо ничего другого он сделать не мог; его Хозяева решили признать законными требования Берлина, Будапешта и Варшавы, а также согласится с претензиями на автономию со стороны Братиславы и Ужгорода.

Мюнхенское соглашение между Германией, Италией, Францией и Великобританией было подписано в ночь с 29 на 30 сентября 1938 года. По этому соглашению Германия получала право на аннексию Судетской области, а также тех районов, где немецкое население превышало 50 процентов. В Судетскую область были введены немецкие войска. В первых числах октября в Тешинскую Силезию вошли польские войска – ибо Прага согласилась на требования Варшавы относительно территориальной принадлежности Заользья (как называли эту территорию поляки).

6 октября 1938 г. Словакия провозгласила автономию, глава Словацкой народной партии монсеньор Тисо стал премьер-министром первого самостоятельного словацкого правительства, компетентного в самом широком спектре внутриполитических вопросов; фактически и внешнюю политику Словакия начала проводить самостоятельно. Подавляющее большинство населения Словакии с ликованием встретило перемены в статусе своей страны. «Глинковская гвардия» фактически приняла на себя функции полиции и жандармерии, находившихся в процессе переформирования в словацкую национальную силу. Уже после фактического прекращения полномочий президента Бенеша Чехословакия, по решению, вынесенному в Вене 2 ноября 1938 года министрами иностранных дел Германии Риббентропом и Италии – Чиано, передала Венгрии южные районы Словакии и Подкарпатской Руси общей площадью 11 927 кв. км с населением 772 тысячи человек, в том числе города Нове Замки, Ливеце и Кошице.

15 октября 1938 года президент Бенеш ушел в отставку и невозбранно убыл в Великобританию. Последними его словами были отнюдь не проклятия по адресу Гитлера или Даладье и Чемберлена – равно они не выражали надежду на скорую победу демократии или, что было бы естественней всего, сожаления или раскаяния за свои ошибки двадцатилетней давности, за которые Чехословакии пришлось рассчитываться так дорого. Ничуть не бывало! Эдуард Бенеш посчитал себя героем, спасшим своих соотечественников от ужасов войны – и не важно, что это была бы война за свой дом; для либерала и космополита умирать за свою Родину есть безусловная глупость и дремучая отсталость. «Думаю, что мое поведение в Мюнхене было самым выдающимся поступком моей жизни. Мюнхен – самый страшный бой, который я когда-нибудь прошел. Заявляю вполне осознанно, что я победил сам себя, и пожертвовал собой не только ради чехословацкого народа, но и для Европы».