Славянское сердце

Его приятели помчались дальше – а он всё стоял у трафики, глядел на её – и мучительно долго пытался сказать ей хотя бы пару слов; как же тяжко дались ему муки этой первой фразы! Он бессильно кусал губы от вдруг нахлынувшей нерешительности, мысленно проклинал свою робость…. А она смотрела на него, смущающегося, краснеющего, тяжело подбирающего слова – и шаловливые лучики от её глаз вгоняли его в ещё больший ступор; в конце концов, единственное, что он смог тогда выдавить из себя – «Барышня, а хотите конфету?»… сейчас об этом даже смешно вспоминать…. Смешно и грустно. Как же далеко в прошлом осталась его беззаботная юность!

В следующий раз они встретились через три дня – на том же месте, на набережной; и это была совсем не случайная встреча: он третий день подряд сбегал с уроков и бродил вдоль Нитры, в надежде увидеть Её.… И вот чудо произошло! Впрочем, оно и не могло не произойти – она, как выяснилось позже, тоже три дня подряд уходила днем из дому, каждый раз придумывая какие-то предлоги и не видя, как мать с отцом многозначительно улыбаются друг другу, слушая её сбивчивые рассказы про подругу, которой нужно помочь с латинским…

Анита – какое чудесное имя! Хотя совсем не словацкое…. Её отец был владельцем писчебумажного магазина на Штуровой, мать преподавала в женской гимназии на Купецкой, недалеко от площади Святоплука. Анита училась в этой гимназии, и мечтала после её окончания уехать в Прагу – правда, не совсем чётко понимая, чем будет заниматься в столице. Просто уехать в Прагу – а там всё будет просто замечательно…. Она рассказывала ему о своих планах – наивных и смешных; но тогда они ему совсем не казались наивными и смешными!

Целыми днями напролет они гуляли по городу, хмельные от своей любви, шальные от кружащего голову весеннего воздуха – и казалось им, что земной шар вращается вокруг них; Господи, как же счастливы они были те три недели, что подарила им судьба!

А сегодня он соберет свои вещи, сдаст учебники в библиотеку, попрощается с одноклассниками, скажет «прощайте, учитель!» пану Щетине, единственному наставнику, к которому он привязался всем сердцем, и с которым ему было по-настоящему жаль расставаться – и пойдет на вокзал, где сядет на поезд до Турзовки. И никогда, никогда, никогда больше в жизни не увидит Аниту…. Не услышит серебряных колокольчиков её смеха, не почувствует под рукой бесценного шёлка её волос, не коснется нежного бархата её кожи.… Никогда больше не испытает безумного восторга от поцелуя её губ! Она уедет в город своей мечты, сияющую огнями, шикарную и богатую Прагу – а ему уже сегодня вечером придется отправиться обратно в свои Кисуцы, в бедный и неприютный дом матери – где никто не будет его держать слишком долго: он уже взрослый, ему уже пятнадцать, в этом возрасте мужчине надлежит самому зарабатывать на хлеб!

Невыносимо тяжело осознавать, что больше никогда он не увидит бабушку. И дело даже не в том, что теперь ему придется тяжко без её помощи – ведь это на её деньги он учился в Нитре; тяжело будет просто потому, что уже не с кем будет поделиться своими сомнениями и тревогами – мама никогда не понимала его так, как понимала бабушка. А теперь её нет – и уже не будет никогда!

Бабушка…. Строго поджатые губы, цепкий изучающий взгляд – никогда ему не удавалось её провести! – чёрный платок у самых бровей; а ведь не было на земле человека, который любил бы его больше бабушки! И вот теперь её не стало….

В один день он потерял двух самых дорогих его сердцу людей – один ушёл навсегда за ту черту, из-за которой уже не возвращаются, а вторая…. Вторая мечтает о жизни в Праге – хотя её отец, слыша эти разговоры, лишь грустно улыбается. Какое может быть будущее у еврейской девушки в Праге – если само чехословацкое государство качается, как тополиный лист на осеннем ветру, и неизвестно, будет ли у него у самого хоть какое-то будущее? Да, в Праге, может быть, ещё надеются на сохранение единства страны – а вот из Нитры будущее единой Чехословакии кажется совсем не таким радужным. И ещё менее радужным кажется будущее чехословацкого еврейства – не зря уже второй год богатые братиславские евреи пакуют чемоданы, продают дома и магазины и потихоньку уезжают за океан – слишком уж мрачные вести приходят с Запада….. К тому же с каждым днём укрепляют свои позиции словацкие радикальные организации – хотя их вожди, Войцех Тука и его сподвижники, сидят в тюрьме; но разве уголовным преследованием можно решить политические проблемы? Арестами и судами можно лишь загнать проблему внутрь – но разве она от этого станет менее актуальной? А почва для вспышки яростного антисемитизма здесь удобрена на славу – не хуже, чем в Германии….

Да, в Нитре «Радобрана» особо не светится – не Мартин, да и запрещение на публичное появление в форме ещё действует; но и здесь по воскресеньям во многих пивных черным-черно от молодцев Андрея Глинки – известно, как относящихся к евреям. Отец Аниты старается обходить эти места за квартал – и всё равно время от времени удостаивается свирепого ненавидящего взгляда. Вряд ли эти молодчики ограничатся лишь взглядами – если вдруг окажутся у власти…. Да и в Судетах неспокойно – тамошние немцы пока только угрюмо ворчат, но партия Генлейна уже взяла курс на раскол страны…

Впрочем, тогда все эти пессимистические сетования отца Аниты проходили у него мимо ушей – до политических ли проблем было тогда ему, влюблённому мальчишке? Тогда вся эта мутная непонятная возня казалась ему сущей ерундой – этим старым болтунам (а старыми болтунами были тогда для него все, кому было больше двадцати пяти) просто больше нечем заняться – вот они и придумывают себе разные глупости, чтобы их обсуждать…

Очень скоро – не пройдёт и пяти лет! – политика властно возьмет его в свои стальные объятья; и, глядя на развал своей страны, на несчастья, которые обрушатся на его народ – он поймёт, что от политических разговоров в пивных до пулеметных очередей на улицах – на самом деле, совсем небольшая дистанция…

Чехословакия. Первая республика, 1918-1938 годы

Надо сказать, что в Версале Бенеш проявил завидную нахрапистость и беспредельную наглость – весьма, впрочем, импонировавшие политикам Антанты. Ведь «отчаянно смелый» чешский демократ изо всех сил пинал напрочь лишившегося к этому времени когтей и зубов, обезоруженного и связанного немецкого льва – каковой лев ещё недавно доводил французских политиков до смертельно холодного пота. Впрочем, требования Бенеша к Германии и Австрии выплатить «его» державе репарации, равно как и пожелания отдать Чехословакии в управление обе Силезии и Лужицкую землю (где чехами и не пахло!) – были Хозяевами мира мягко отвергнуты. Тем не менее, Чехословакия в тех границах, которые все же были ей нарезаны, получала изрядные куски со смешанным населением (чешско-немецким, чешско-польским или словацко-венгерским), на которых доля чехов или словаков иногда не превышала пяти процентов. Также к Чехословакии было присоединено Закарпатье (бывшее венгерским тысячу лет), получившее название «Подкарпатская Русь».

В итоге Чехословакия стала весьма многонациональным государством – 46 % её населения составляли чехи, 13 % – словаки, 28 % – немцы, 8 % – венгры, и по 3 % – украинцы и евреи. И уже с начала двадцатых годов в новорожденном государстве начались межнациональные распри – причем не только по линии раздела «славяне – не-славяне», но и между чешской и словацкой частью этого детища Антанты.

Разногласия эти были, увы, неизбежны. Это французам, англичанам и доверчивым американцам Бенеш с Масариком могли успешно втирать красивую сказку о единстве чехословацкого народа и о мизерной численности национальных меньшинств во вверенном им государстве; для собственно же населения Чехословакии эта байка никак не проходила – словаки, немцы и русины Закарпатья прекрасно понимали, что они отнюдь не чехи, и чехами становиться вовсе не желали – несмотря на старания официальной Праги. Но если недовольством немцев (ввиду их «вины» за развязывание Мировой войны) и русинов (ввиду их малочисленности и хронической нищеты) ещё можно было как-то пренебречь, то недовольство словаков выплескивалось весьма и весьма серьезными волнами.

Хотя по названию Чехословакия была «двуединым» государством, на деле, как говорил основатель словацкого правого национализма Андрей Глинка, это государство «являлось федеративным только по названию». Вся фактическая власть находилась в руках политиков из Праги – весьма болезненно реагировавших на любые автономистские поползновения. Политические, национальные и экономические права не только немцев, поляков или русинов, но даже словаков в «едином государстве чехословацкого народа» ущемлялись, они подвергались активным попыткам ассимиляции чешским большинством. Как ответ на чешское доминирование, в Словакии серьезной политической силой стала консервативно-клерикальная Словацкая народная партия (Slovenská ľudová strana, кратко – «ľudovcу», «народники»), существовавшая еще с австро-венгерских времен и пользовавшаяся поддержкой не менее половины словаков. Возглавлявший партию отец Глинка еще в 1920 г. охарактеризовал этот процесс так: «Мы готовы трудиться 24 часа в сутки ради того, чтобы наша страна превратилась из вассала масонской Чехословакии в свободную белую и христианскую Словакию».

Словацкие «народники» отнюдь не были «диванной» «партией любителей пива» – по инициативе профессора Войтеха Туки (бывшего в 1923-1929 годах генеральным секретарем партии) с 1923 года началось формирование партийной «милиции», носившей название «Rodobrana» («Народная защита») – к 1925 году насчитывавшей в своих рядах более пяти тысяч бойцов. На левом нагрудном кармане черных рубашек «народников» нашивался шестиконечный крест Святых Первоучителей славянских Кирилла и Мефодия – партия таким образом заявляла о своей приверженности традиционным ценностям.

Впрочем, особо долго щеголять в чёрных рубашках с крестом Прага народникам не позволила – уже в 1926 году властями было запрещено ношение партийной униформы, а после того, как это не «умиротворило» членов «Родобраны», в 1927 г. последовало ее полное запрещение. Тем не менее, эти репрессии отнюдь не сломили «народников» – на выборах в 1927 году они триумфально побеждают всех своих либерально-демократических оппонентов, после чего президент Масарик, скрепя зубами, вынужден был назначить из числа «народников» несколько министров. Впрочем, терпение «либерального» президента было недолгим – правый национализм и католический консерватизм Глинки и Тука был для масона Масарика ножом острым – и в 1929 году против профессора Туки, отличавшегося особенно радикальной риторикой, были сфабрикованы обвинения в заговоре против государства и шпионаже в пользу Венгрии. Он был приговорен к 15 годам тюрьмы. «Словацкие народники» под этим предлогом были лишены всех министерских портфелей, а партия де-факто выброшена из политического процесса. И именно с этого момента партия отца Глинки переходит в жесткую оппозицию Праге и провозглашает курс на достижение независимости Словакии.

Так что все обвинения послевоенных пропагандистов в адрес словацких «сепаратистов», якобы выпестованных Гитлером на погубу демократической и свободной Чехословакии и ничего общего с подлинными чаями словацкого народа не имевшими – увы, голословны и лживы, как и всякая иная либеральная пропаганда. Официальная Прага в двадцать девятом году сама сделала все возможное для того, чтобы основная политическая сила Словакии перешла на радикальные (сейчас они бы назывались «экстремистскими») позиции – напоминаю неверующим Фомам, что до прихода Гитлера к власти в Германии оставалось ещё четыре года…

⁂

Сегодня – ровно семь лет с того момента, когда он в последний раз встречался с Траяном; через полгода после той последней их встречи Траян пустил себе пулю в лоб – что ж, он сам выбрал свой путь, и шёл по нему, не сворачивая, до самой последней черты.… Двадцать девятого декабря пятьдесят третьего он эту черту перешагнул.

Для него всегда было загадкой – каковы же были подлинные политические взгляды Траяна? Когда верх брали клерикалы – он был клерикалом и ревностным почитателем монсеньора Тисо; когда чаша весов клонилась в сторону демократов – не было в Батяванах большего поклонника Бенеша, чем Траян; когда в силу вошли коммунисты – он стал самым ярым марксистом в Нитранском крае, но всё же тайно продолжал помогать демократам – так, на всякий случай…. И ведь нельзя сказать, что он был беспринципным негодяем – Траян очень много сделал для Батяван, для рабочих обувной фабрики, для крестьян окрестных деревень. Он просто хотел быть Главным – и ему было совсем не важно, под каким знаменем осуществлять свою мечту….

В мае сорок пятого Траян объявился в Батяванах – во главе своего собственного «партизанского отряда», всем и каждому рассказывая о своих «боевых заслугах» – хотя все в округе прекрасно знали, чем занимались его «партизаны» осенью сорок четвертого и всю зиму сорок пятого, до прихода румын генерала Толбухина. Сидели по высокогорным колыбам, браконьерничали и ждали, чья возьмёт! «Партизаны»…. Когда их бригада умывалась кровью в Раецкой долине – Траян со своими дружками сидел, как мышь под метлой, в горах, регулярно наведываясь в деревни вокруг Превидзы с «реквизициями». А когда Верхнюю Нитру заполонили колонны отступающих немцев и мадьяр – единственное, что делал его отряд – это грабил венгерские обозы с продовольствием и украденным в Банска-Быстрице барахлом….

В первые дни после освобождения «партизан» Траяна можно было очень легко различить среди всех остальных бойцов, спустившихся с гор – по шикарным хромовым сапогам, пошитым на обувной фабрике в Батяванах за счет казённых сумм, по молодецким каракулевым кубанкам, как у русских кавалеристов (кубанка была верхом партизанского шика, мало у кого из бойцов бригады Штефаника имелась такая роскошь), да по мундирам из английского сукна прекрасного оливкового цвета – также полученного с государственных складов. «Своих» Траян старался обиходить по максимуму…. Впрочем, в этом был весьма здравый практический смысл – за казённый кошт Траян получил полторы сотни преданных и верных горлопанов – а в послевоенной политической сумятице и неразберихе это позволило ему довольно быстро стать Главным в Батяванах и округе.

Но в пятьдесят первом звезда Траяна закатилась – в Братиславе начались процессы над его покровителями; в начале пятьдесят третьего года его сняли с должности директора фабрики, началось партийное следствие по его «подвигам» во время восстания и после него. Припомнили ему и загадочное убийство летом сорок пятого Золтана Реттеги и Августина Чеснохи – руководителей завода «Бати» в Батяванах; хотя следствие и не нашло доказательств прямого участия Траяна в этом преступлении, но выгодно оно было только ему…. Почти целый год комиссия партийного контроля допрашивала близких Траяну людей, членов его «партизанского» отряда – и, в конце концов, он не выдержал этого чудовищного психологического давления.

Траян всегда носил с собой небольшой полицейский «вальтер» – и двадцать девятого декабря пятьдесят третьего этот пистолет сослужил ему последнюю службу…

Шимонованы, 31 августа 1944 года

– Рудольф, не дури. Что ты забыл там, за Фатрой? Теперь твой дом здесь! Сегодня в Батяванах формируются три отряда – выбирай любой, я подпишу твоё назначение, не глядя!

Траян, облокотившись о край стола, наклонился к своему собеседнику – всем своим видом являя крайнее нетерпение вкупе с раздражением тем, что что-то идёт не так, как он задумал.

Яшик ответил – так сухо, как только мог, стараясь, чтобы в его голосе отчётливо слышалось решительное несогласие:

– У меня назначение.

Траян раздражённо махнул рукой.

– Какое, к чёрту, назначение? Сейчас в Быстрице выписывают сотни таких бумажек – и ты лучше меня знаешь им цену! Мне в двух отрядах нужны комиссары, у меня сейчас нет заместителя по политической части – а ты как раз подходишь на все эти должности, ты коммунист, опять же – молодой, но имеешь боевой опыт, воевал, понимаешь по-русски…. Тебя будут слушать рабочие. Оставайся!

Яшик покачал головой.

– Нет, Траян. Я не останусь здесь, под твоей командой. – Рудольф умышленно сделал ударение на слове «твоей» – чтобы чётко и однозначно расставить все точки над «i».

Его собеседник нахмурился.

– То есть ты хочешь сказать, что не доверяешь мне? Именно мне, Йожефу Траяну?

Помолчав минуту, Яшик кивнул.

– Да. Не доверяю. Я помню март тридцать девятого. Ты тоже его помнишь…

Траян поморщился.

– Что ты мне тычешь в глаза тем случаем? Да, я сорвал со здания мэрии чехословацкий флаг… было дело. Но ведь тогда мы все были в эйфории обретения независимости! Чехи за двадцать лет выпили столько словацкой крови – что не грех было и сорвать флаг, который означал для нас лишь одно – господство Праги!

Яшик усмехнулся.

– В эйфории были все – а знамя сорвал ты…. А насчет того, что чехи не давали нам жить – так ведь это не ты боролся за независимость Словакии – но именно ты захотел воспользоваться этим случаем, чтобы стать главным в Шимонованах – разве не так? Это ведь ты шестнадцатого числа поехал в Нитру – за должностью приматора. Помнишь? И это ты вывесил на площади большой портрет Тисо – приказав своим холуям украсить его дубовыми ветвями. Или ты хочешь сказать, что это было тоже в эйфории?

Траян тяжело вздохнул.

– Кто из нас тогда не ошибался?

– Ошибались многие…. И потом – в городе ходят скверные слухи по поводу Макаренко. Я не хочу им верить, но…. Если бы его не схватило гестапо – он, а не ты, сегодня был бы начальником Средне-нитранской зоны и командиром отряда здесь, в Батяванах. Ему, а не тебе, доверял Гржнар. Как-то слишком вовремя нашли его немцы – тебе не кажется? Ведь о том, что он, раненый, прячется в интернате для фабричных рабочих – знало совсем мало людей. Ты, Гржнар и Рената Вагнерова…, пожалуй, и всё. Тем не менее – гестапо отличным образом было в курсе, в каком доме и в какой именно комнате этого дома искать Лексу…

Траян побагровел.

– Да как ты смеешь? Мальчишка! Кто тебе дал право?

Яшик кивнул примирительно.

– Хорошо, я не буду обвинять тебя в этом…. Но восьмого августа сорок третьего, когда в Батяваны приезжал Тисо – не ты ли произносил речь в его честь?

– Это была политическая необходимость. И потом – в ноябре этого же сорок третьего мы с Андреем Крамаром основали Революционный народный комитет – или ты думаешь, мне было легко на это решиться? Ты в это время отсиживался в горах!

Яшик пожал плечами.

– Отсиживался. Потому что за мою голову жандармское управление в Нитре обещало любому, кто сообщит обо мне, тысячу крон. Но восьмого августа не твой «революционный комитет», а мы с Йожефом Кметом и Рышардом Босяком разбросали по Батяванам две тысячи листовок против Тисо… я не хвастаюсь этим, я просто напоминаю тебе, кто в те дни чем занимался…

Траян помолчал, а затем, закурив, тихо проговорил:

– Значит, ты не останешься в любом случае.

– Да, Траян. Я не верю тебе – а те, кому я верил здесь, в Батяванах, уже мертвы…. И поэтому я сегодня вечером отправляюсь в Кисуцы – там надпоручик Дорчак формирует отряд, в котором мне надлежит быть комиссаром. Завтра я приступаю к своим обязанностям в бригаде имени Штефаника. А об остальном… об остальном мы договорим после войны.

Траян яростно затушил сигарету и, взглянув в глаза Яшику, с затаённой угрозой в голосе проговорил:

– Что ж, смотри, не ошибись… комиссар!

Яшик усмехнулся.

– Желаю тебе того же, Траян…

Чехословакия. Истоки крушения Первой республики

Надо признать, что словацкий сепаратизм, невидимый постороннему глазу, но постоянно тлеющий в долинах Вага, Нитры и Грона, к концу тридцатых годов Прага ещё могла удерживать в рамках – а вот немецкий уже никак. И дело даже не в том, что словацкое радикальное движение ни в коей мере не могло рассчитывать на серьезную помощь извне – в отличие от немецкого; главная проблема была в том, что немцы, в отличии от словаков, с самого зарождения самостоятельного чехословацкого государства были в нем ЧУЖИМИ, и никакой необходимости в поддержании оного государства в состоянии активной жизнедеятельности не видели. А, учитывая то отношение, которое немцы (ещё недавно – «титульная» нация Австро-Венгрии) испытывали по отношению к себе со стороны официальной Праги – то нет ничего удивительного в том, что для подавляющего большинства жителей Судет Чехословакия была ничем иным, как оккупационным государством. И не стоит лукавить – это было именно так; тем более, что с самого первого дня существования Чехословакии немцы ежедневно ощущали себя людьми второго сорта, ущербными относительно не только чехов, но даже и словаков…

Когда Бенеш в Париже распинался о том, каким чудным раем на земле для национальных меньшинств («второй Швейцарией») будет Чехословакия, он обещал своим хозяевам всё – и признание немецкого языка вторым государственным, и включение в состав правительства специального министра по делам немцев, и разработку Конституции вместе с немецкими политиками…. Ничего этого, как понимаете, сделано не было. Более того, с самых первых дней существования Первой республики чехи и немцы начали строить собственные общественно-политические структуры – этнически «чехословацкие» общественные организации были в большинстве своём отделены от «немецких», и параллельно с чешскими партиями действовало несколько политических партий судетских немцев: социал-демократическая, аграрная (ландбунд), христианских социалистов (клерикалы). Обособлена была даже система образования – тот же Карлов университет, например, был разделён на чешский и немецкий.

Пока экономическая ситуация в Чехословакии была более-менее устойчивой – это по умолчанию признаваемое справедливым и естественным разделение населения страны на первый и второй сорт микшировалось и тщательно запрятывалось подальше от глаз мировой общественности. Но в октябре 1929 года в Нью-Йорке произошла Катастрофа – и уже в тридцатом году вся тяжесть мирового кризиса перепроизводства обрушилась на промышленную Чехословакию. А, поскольку немцы по большей части трудились на заводах и фабриках – то бич безработицы больнее всего ударил именно по ним. В 1932 году безработным стал КАЖДЫЙ ПЯТЫЙ «чешский» немец!

А вот это было по-настоящему серьезно; и ни одна из политических партий судетских немцев (само это понятие, кстати, появилось лишь в 1902 году, благодаря писателю Францу Йоссеру, а в политический обиход вошло лишь на рубеже тридцатых годов) никакого выхода из положения своим сторонникам предложить не могла – ни одна, кроме национал-социалистической партии (DNSAP), возникшей, кстати, задолго до своей «однофамилицы» в Германии. Но Прага оперативно, уже в октябре 1933 года, запретила деятельность и национал-социалистической партии (вместе с её символикой, свастикой и коричневыми рубашками).

Запретить партию – проще простого; а вот запретить политические взгляды – практически невозможно! Уже 2 октября 1933 года бывший учитель гимнастики Конрад Генлейн сотоварищи создали Судетско-немецкий патриотический фронт – который очень быстро, буквально за два с половиной года, стал ведущей политической силой судетских немцев. И на это были весьма существенные причины!

Многие историки из лагеря победителей уверенно утверждают, что Генлейн едва ли не с младых ногтей был на содержании Берлина, а его «фронт» (а позже «партия») – целиком и полностью гиммлеровско-гитлеровский проект. Дескать, простые немцы жили в Чехословакии припеваючи, катались, как сыр в масле, но из-за проклятого Генлейна вынуждены были стать врагами чешского народа. И если бы Масарик уже третьего октября 1933 года просто запретил фронт Генлейна, то и никакой Второй мировой вовсе и не было бы…

В 1935 году Судето-немецкая партия успешно выступила на общегосударственных парламентских выборах (получив голоса 60 % немецкого населения), опередила все «чехословацкие» партии и получила 44 депутатских мандатов из 300 возможных. Запретить партию, которую поддержало столько избирателей? Которая де-факто является политическим представителем всего немецкого национального меньшинства? Любопытно, насколько быстрее бы в случае подобного запрещения произошло бы разрушение Чехословакии…

Надо отметить, что поначалу Генлейн не декларировал сецессию немецкоговорящих районов – 12 мая 1938 года, во время встречи с британскими парламентариями (и после триумфальной победы на муниципальных выборах, где партия Генлейна получила 90 % голосов), фюрер судетских немцев целью деятельности своей партии называл пять пунктов:

1. Чехословакия, как и прежде, является суверенным государством, власть ее парламента распространяется на всю ее территорию, внешняя политика и оборона также остаются прерогативой Праги.

2. Пограничные войска, как и прежде, комплектуются чехами и словаками.

3. Судетским немцам предоставляется МЕСТНАЯ АВТОНОМИЯ на населенных ими территориях (эти территории, отошедшие к Чехословакии по Версальскому договору, Германия называла «оккупированными», а чехи – «освобожденными»).