Китай под семью печатями

скачать книгу бесплатно

«После свадьбы Соколов настойчиво потребовал, чтобы обещанное с невестой приданое было обеспечено. В то время у Афанасия Фёдоровича Давиденко нашёлся хороший покупатель на его дом на Кавказской – богатый китаец Тян-Чин. После продажи дома отец и выделил часть вырученных денег замужней дочери. Как говорят, Н. И. Соколов – большой материалист. Очень эгоистичный человек, большого о себе мнения. Старается показать, что он богатый человек. Всё в доме у него очень чопорно, неестественно. И многие подруги жены по гимназии просто перестали бывать у Соколовых».

Может быть, незамужние сёстры не очень-то и завидовали вышедшей замуж Марии. Наверное, Николай Иннокентьевич Соколов не был совсем уж приятным человеком. Комиссионер – это что у него была за профессия? Типа посредника между продавцом и покупателем или между заказчиком и исполнителем. В нашем случае – ловчила. Такой смешной пример: некий Жан Гурме, служащий международной компании по производству жатвенных машин, заказал через Соколова известному харбинскому художнику Любуне рисунок, чтобы присовокупить его к своему подарку, который он отправлял не кому-нибудь, а самому что ни на есть президенту Польши.

Заказал, повторюсь, через комиссионера Николая Соколова и расплачивался через него же. Потом случайно выяснилось, что Соколов передал художнику лишь четвёртую часть денег, полученных от заказчика – от Гурме, а всё остальное оставил себе, такому хорошему.

В адрес Соколова в архивных материалах БРЭМ есть и такое обвинение: в 1927 году дал владельцу типографии Шипотминовскому в долг 1000 рублей (тогда на КВЖД ещё были в ходу царские рубли), но под такой грабительский процент, что через год затребовал от должника 2490 царских рублей. И забрал в качестве погашения кредита эту типографию.

Но хватит о Соколове. Нас больше волнует, почему так сложилось, что Нина Афанасьевна Давиденко и её мама Мелания Мироновна не выехали в 1954-м и 1955-м из Китая в СССР.

Чтобы строить догадки, вернёмся к Афанасию Фёдоровичу Давиденко, отцу Нины. После вынужденной продажи доходного дома на Кавказской (зять вытребовал приданое) Давиденко-старший купил ещё один многоквартирный дом. С ещё более выгодным расположением – улица Артиллерийская, 77, на пересечении с Пекарной. Это как раз тот дом, из которого через десять лет, уже при Мао Цзэдуне, писала свои горестные жалобы шестидесятилетняя Нина Давиденко.

В марте 1940-го Афанасий Давиденко передал этот дом в аренду на три года предпринимательнице Ушвей Лидии Степановне. А она открыла в арендованном доме отель под названием «Дайрен». Номера в отеле сдавались как постоянным жильцам, в основном это были японцы, так и посуточно. Увы, посуточными гостями иногда оказывались люди с уголовным прошлым или женщины лёгкого поведения.

И когда договор аренды истёк, Давиденко решил его не пролонгировать. Но оказалось, что ушлая Ушвей уже начала передавать помещения в субаренду третьим лицам, чтобы самой уехать на жительство в Пекин. И всё это без ведома домовладельца – Афанасия Давиденко. И против Лидии Ушвей возбудили, цитирую, «официальное юридическое дело в Примирительной Камере Харбинского Участкового суда». Что это за «Примирительная Камера», и почему именно «камера», я не знаю. Или что-то вроде арбитража? Главное – дом вернулся владельцу, а существование в нём отеля «Дайрен» суд посчитал нежелательным.

Вот ещё один документ, процитировать полностью. Это так называемый специальный опрос.

Такие опросы с пристрастием в ходу у БРЭМ. Вот и агент БРЭМ, подписавшийся как НФН, в июне 1942 года пригласил на беседу главу семейства Давиденко. Кавычки открываются:

«Давиденко Афанасий Фёдорович, эмигрант. Домовладелец.

Имеет предприятие по частям автомашин.

Пришёл вместе с сыном [Владимиром, 31 год].

На вопросы отвечал больше сын. Сын очень много говорит, всё время ссылается на свои большие знакомства с жандармерией. Что по отношению к нему многие из местных чинов различных учреждений пытались заниматься вымогательством, но он каждый раз имел защиту от жандармерии, и при нём этих вымогателей избивали. При нём был даже избит жандармами начальник экономической полиции. По словам Владимира Афанасьевича Давиденко, у него с отцом много врагов из-за того, что они не хотят давать [взятки] всякому встречному и поперечному. Но никакие наветы семье Давиденко не страшны. Отец в настоящее время совершенно отошёл от всех дел, передав всё управление сыну».

Всем доносам донос! Классика жанра!

Итак, отец Нины Афанасьевны к 1943 году – домовладелец.

У него также есть и магазин покрышек и авточастей «Данлоп». Шины Dunlop – они японского производства.

Реклама в «Харбинском времени» за 11 февраля 1940 года. Красивые рамочки. В них:

Может быть, «Хва-мо-кун-сы» – это в переводе как раз и есть «покрышки и авточасти»? Или это название компании Афанасия Фёдоровича – юридического лица, которое и открыло магазин? Да не где-нибудь на отшибе, а в самом центре Пристани, на Коммерческой, 24.

Семейная история

Старший братик из приюта

Шестилетний Шура и трёхлетний Вова нетерпеливо перетаптывались у домика на Зелёном Базаре и всё смотрели и смотрели конец их 8-й улочки. Потом Шура забежал в двери, глянул на ходики с гирькой, цепочкой и маятником, покумекал, на всякий случай уточнил у мамы, которая хлопотала у плиты с чем-то вкусным, и выскочил на улицу к Володьке:

– Осталось три минутки, – сообщил он младшему брату, взял его ладошку и стал загибать на ней пальчики: – Видишь, одна минута, две, три… Через три минуты Мишуха и прибежит.

Вова, довольный, закивал головой, растопырив три пальчика. Он учится считать. И ждёт старшего брата. А тот уже со всех ног мчит по Садовой и вот-вот свернёт к их Зелёному Базару. Ведь сегодня воскресенье со всеми вытекающими радостями…

Да, воскресенье. Ура, опять воскресное утро! В приютской столовой все ребята довольные до небес, ведь только по воскресеньям дают на завтрак такие пахучие блинчики с маслом и вареньем. А наш двенадцатилетний Миша, наверное, сияет ярче всех. Ест, а у самого рот до ушей, хоть завязочки пришей. Заходит воспитатель, оглядывает столы, все мальчики воспитанно орудуют вилками и ножами, хотя блины можно руками; сахарницы и горячий чай в кружках, всё в порядке. Останавливает взгляд на Мише, тоже начинает улыбаться.

Воспитатель называет себя выхователем, он откуда-то с западных российских губерний, где говорят такими редкими словами. Имя у него вообще удивительное – Венцеслав. Воспитатель воскресными утрами Мише всегда нужен. Ведь Миша ровно в девять побежит на воскресную побывку к маме, тётям и к братишкам, но лишь после того, как пан Венцеслав отметит в специальной карточке, что «ушёл воспитанник Миша Усачёв в 9.00 такого-то числа». А мама в этой карточке напишет время Мишиного прихода домой и ухода из дому; вернуться надо к шести вечера.

Миша управился с завтраком, собрал рюкзачок, уложил туда коробочку с мармеладками, леденцами и яблоком. Эти вкуснятины давали на неделе, а Миша сам съедать не стал, а припас как гостинцы маме и младшим братьям.

И теперь смотрел на часы, которые над комнатой воспитателя. Без пяти девять. Маятник туда-сюда. Четыре минуты.

Пан Венцеслав вышел в коридор, где его ждали, и кивнул головой. И на улицу выбежали вместе с Мишей ещё шестеро ребят. Все те из приютских, которые не круглые сироты.

Это не детский дом. Приют для Миши, у которого нет папы, а есть одна мама, был, по сути, полуинтернатом, шестидневным пансионом. Конечно, строжайший распорядок. Отбой, сон в комнатах на восьмерых, подъём, утренняя зарядка, учёба, домашние уроки, занятия спортом. Всё расписано по минутам. Чуть ли не строем ходили на Старохарбинскую улицу в гимназию. Все по привычке называли её Хорватовской гимназией, в честь самого знаменитого начальника КВЖД Дмитрия Леонидовича Хорвата, но официально её в 1925 году переименовали в Первую Железнодорожную гимназию, а педагоги остались те же – хорошие.

Да, на воскресенье Мише разрешали с девяти утра до шести вечера убегать из приюта к маме Прасковье, чтобы послушать её воспитательные беседы, побаловаться-посмеяться с сестрой и братишками. Ждали его или на Бульварном, или ещё чаще – в домике на Зелёном Базаре, который принадлежал их двоюродной бабушке Анастасии Константиновне Панфиловой. Там жил под её присмотром средний из братишек – Шура. Анастасия взяла его под свою опёку и свой прокорм. И по воскресеньям они все ждали Мишуху на Зелёном Базаре.

А Шура и Вова – те вообще спозаранку стояли на улице в ожидании старшего (ого-го, ему уже двенадцать лет!) брата.

И он ровно в 9.15 и прибегал. Всегда стриженный под ноль, как и все приютские, ведь того требовала казарменная гигиена. Рубашка без пуговиц навыпуск, подпоясанная ремнём. Сильный старший брат.

А в этот раз у тёти Татьяны, маминой сестры, оказалась фотографическая камера, которую она попросила на день у кого-то из знакомых в своей портняжной мастерской. Она выстроила Мишу и его братиков у входа в дом, посмотрела со стороны, наклоняя голову то вправо, то влево. Что-то её не устроило, и она сбегала в дом за низенькой банкеткой, на которую водрузила трёхлетнего Вову. Так лучше! Потом прицелилась, подвигала у камеры «гармошку», сказала: «Внимание!» И тут же: «Готово, молодцы!»

На снимке (слева направо):

Миша, Вова, Шура, все Усачёвы.

Фото тёти Тани Толстиковой

Носились втроём по Зелёному Базару. Это не рынок, а район Харбина, достаточно бедненький. Домики небольшие, деревянные, и крошечные огороды с колодцем посерёдке. Деревенька посреди респектабельного города. Для улочек названий выдумывать не стали, присвоили им номера от улицы первой и до семнадцатой.

У бабушки Насти была улица восьмая, а дом № 27.

А напротив, в доме 34-м, жила очень интересная дама, которая всех соседей просила обращаться к ней по имени-отчеству как к Марии Семёновне. Не сердилась, если её называли госпожой Мироновой. Вообще-то, когда в двадцатых они все строили дома на Зелёном Базаре, она звалась Михайловой. А Миронова – это не фамилия по мужу, которого у неё не было; сына Севу она растила одна. Миронова – этой литературный псевдоним. Вот так! Соседка называла себя писательницей.

Как и подобает литераторше и персоне из какого-то там дамского кружка, она держалась среди простецких соседок как пава. Мадам. По 8-й улице ходила с гордо поднятой головой, неприступная, строгая к соседям, которых одаривала скупыми приветствиями. Её сын Сев и наш Миша часто играли вместе.

В одно из воскресений Сева позвал Мишу и его братишек к себе домой поиграть в лото, но красивая госпожа писательница с отсутствующим взглядом молча показала им ладонью на дверь. Она как раз сидела в роговых очках за пишущей машинкой.

– Печатает шедевру, – без тени иронии шепнул Мише огорчённый Сева и, посмотрев в небо, добавил что-то ещё более непонятное и многозначительное из маминого лексикона. – Витает в эмпиреях, все писатели так делают.

Миша пожал плечами. У него мама Прасковья тоже любит писать. Она вот всегда сама надписывает фотографические карточки. Например, в то воскресенье Клава брала с собой камеру в их общую прогулку на Сунгари, картинно рассаживала всех у воды, а мама Прасковья потом аккуратно вывела на обороте карточки: «СНЕМАЛЕСЯ НАСУНГОРЕ». Всего-то семь ошибок в двух словах. Да, «Снимались на Сунгари», так и есть.

Чтобы не мешать эмпиреям Севиной мамы Марии Семёновны, ребята выбежали из дома и вместо лото стали играть в ножички. А потом принялись подтягиваться на самодельном турнике на счёт: кто больше. Побеждал всегда Миша, чему его братишки Шура и Вова очень радовались. Вовочка заодно учился считать, загибал пальцы на ладошках: один раз Миша подтянулся, два, три… Но рук не хватало, и он сбивался, будущий математик.

Потом Миша изображал, какие удары бывают в боксе. Он стоял рядышком с Севой, прятал голову в своих кулаках, прыгал влево и вправо, ударял в воздух и говорил, что вот это хук в грудь, а вот это удар в голову; при этом Миша повторял слова приютского тренера, что в живот бить бесчестно.

В приюте много спортивных секций, и, помимо бокса, Миша всерьёз занимался спортивной гимнастикой и пинг-понгом. И откуда у него, такого худенького, силёнки на всё брались? Кормили в приюте скуповато, по средствам, но хватало. На завтрак каша из гаоляна или чумизы, заправленная всякий день недели по-разному – то на молоке, а то с перчинкой, или в одно утро сладкая с вареньем, а назавтра солёненькая. В обед давали овощные супы и попеременке то рыбу, то мясных котлет. Овощи на ужин. В субботу рис. Утром в воскресенье – те самые блины с маслом.

Да, ещё обязательно к завтраку – чёрный хлеб с рыбьим жиром… Каждое утро.

Воскресенье протекало бурно и стремглав заканчивалось.

Всей семьёй шли к приюту. У ворот семью встречал выхователь пан Венцеслав, почтительно раскланивался с Прасковьей и Татьяной, трепал вихры у мальчишек, а у Миши забирал карточку с маминой росписью и напоминал ему о завтрашних уроках, чтобы тот посидел ещё над учебниками. Доброжелательный и строгий Венцеслав.

Через сколько-то лет Миша станет шофёром и однажды загонит машину на яму в гараже к автомеханику, новенькому и совсем молоденькому, который представится:

– Меня зовут Мечислав.

Михаил подивится его имени и скажет, что воспитателя у него в приюте звали так же красиво – Венцеслав, он чех по национальности, а отчеством он – Янович.

Мечислав тогда засмеётся:

– Да я ведь тоже Янович. Только я не чех, а поляк.

Судьба эмигрантов

Бойня в Хайларе: кто на КВЖД хозяин?

Интересно, что Мечислав Реутт один из братьев останется Яновичем, по крайней мере, живучи в Китае. Станислав во всех анкетах и автобиографиях строго и однозначно называл себя Ивановичем, как и средний брат Бронислав. Аделия – она в каких-то бумагах Яновна, а в других Ивановна. Один только настырный Мечислав всё Янович да Янович.

Папа у них у всех один, только до поры до времени его звали Ян, а в 1924 году он вдруг превратился в Ивана. Так по паспорту, который он в том году получил в консульстве СССР на станции Маньчжурия. Стал советским подданным, чтобы не переживать по поводу работы – уволят или не уволят.

Раньше ведь жили себе и не тужили, оставаясь гражданами Российской Империи, хоть её уже и в помине не существовало. Но к 1924-му новые московские правители и китайцы, поначалу переругавшись, но после всё же поладили меж собою и решили, что отныне на КВЖД могут работать только китайцы и граждане СССР. Именно граждане, а не какие-то там бывшие российские подданные. То есть все двадцать или тридцать тысяч русского персонала, сколько их там, должны были переоформить своё гражданство, а если ты какой-нибудь принципиальный белогвардеец или тебе просто лень подавать на советский паспорт, то на здоровье – тебя уволят с КВЖД без выплаты заштатного пособия и лишат служебного жилья.

Вот и проводник вагонов Реутт в 1924-м получил от консула в Маньчжурии паспорт гражданина СССР. Чтобы сохранить работу. Да, в паспорте он уже не Ян, а Иван (но мы его продолжим называть польским именем), хоть и записан был поначалу как поляк. Подданной СССР стала и Анна, которая пишет: «Паспорт СССР имела из-за службы мужа на дороге и, кроме того, хотела поехать в СССР повидаться с родными».

Так же дружно записались в советское гражданство все из их большой семьи: Адам Адамович Реутт с женой Франциской Юлиановной и супруги Яцевичи – Иван Викентьевич с Аделией Юлиановной. В паспорта отцов впишут детей – тоже как советских подданных. Вроде бы всё в порядке. Ан нет! Потом уже, во второй половине тридцатых, и родители, и дети – все они завалят консульства СССР с требованием не считать их советскими гражданами, ведь японцы как новые хозяева КВЖД и всей Маньчжурии не приветствовали, мягко говоря, ничего советского.

Но это всё не так страшно.

Поистине драматические испытания ждали Реутт и Яцевичей летом и осенью 1929 года, когда станции Маньчжурия и Хайлар стали центром военного конфликта между совладельцами КВЖД. Вооружённое противостояние охватило всю магистраль.

А тут что за беда такая? Да просто китайские власти вдруг решили, что КВЖД принадлежит только им – целиком и стопроцентно, что «понаехавшие» советские тут лишние. И они сместили нашего генерального управляющего дорогой, взамен которого поставили своего китайца, а заодно подвели китайские войска к границе с Советским Союзом – к приграничной станции Маньчжурия, откуда ждали наступления Красной Армии.

Анна Иосифовна, у которой анкеты более точны и подробны, чем у строгого главы семейства, пишет: «В 1929 году муж в конфликт не уволился. Как наказание за то, что он не уволился во время военного конфликта с китайцами, муж в 1931 году был переведён простым рабочим на станцию Харбин Центральная».

О чём речь? Почему Ян Реутт выбирал между «уволиться» и «не уволиться»? И что за наказание?

А всё дело в том, что на захват дороги китайцами очень многие работники КВЖД ответили самоувольнением из принципа: «Китайцы отобрали у нас дорогу, и на них мы работать не собираемся». Дорога встала. Забастовали тысячи полторы возмущённых русских железнодорожников. Многих протестующих китайцы выгоняли из служебных квартир, а кого-то арестовывали и отправляли в концлагерь Сумбей, где держали в деревянных чумных бараках без пола, так что спали заключённые в грязи на голой земле. Людей пытали, калечили, они сходили с ума от неимоверных зверств. Многих казнили изуверским способом – отрубали головы. Всё серьёзно!

И тут – три непохожие истории. По очереди.

История первая. Ян Реутт на самоувольнение не пошел. Куда увольняться? Одно дело, когда протестуют холостые, а ведь у Яна четверо детей, младшему Мечиславу – всего пять лет. Из анкеты Яна Юлиановича: «Имея большую семью, я должен был служить на дороге, а не увольняться». Нельзя испытывать судьбу. Когда ближе к зиме 1929-го Советский Союз вернул свои пятидесятипроцентные права на владение дорогой, то провёл чистку советского персонала КВЖД. Тех, кто летом добровольно уволился, всячески поощрили, вернули им жильё.

И наоборот – подозрительными посчитали тех, кто оставался работать и при китайцах. Вот и Яна Реутт в 1931-м выпроводили со станции Маньчжурия и понизили из проводников в рядового рабочего. Что не стало трагедией, ведь: а) «прогнали» не в Тмутаракань, а совсем наоборот – на станцию Харбин Центральную; б) назначенные ему 80 фэн подённой оплаты на дороге не валяются, для начала тридцатых не так уж плохо.

История вторая, она про Адама Адамовича Реутт, поступившего по-своему. Он, в отличие от зятя, в 1929-м не пожелал служить китайцам и со своей должности осмотрщика вагонов на станции Куаньченцзы демонстративно уволился. Самоуволился, как это тогда называлось. Китайцы немедля включили Адама в список забастовщиков, подлежащих «изоляции», но не успели арестовать, вроде бы так. Обошлось. Но на всякий случай он жену Франциску и младшую, двухлетнюю, дочку Марию отправил за три перегона на станцию Яомынь, где училась в советской гимназии и жила в интернате их тринадцатилетняя дочка Янина. Рисковал? Несомненно. Но, быть может, рисковал как раз ради учёбы Янины в советской гимназии, откуда её могли прогнать.

Тем более, что именно в этой гимназии осенью вынужденно и неожиданно оказалась и двоюродная сестра Янины – Регина, дочка Аделаиды Юлиановны и Ивана Викентьевича Яцевичей.

Это третья история – история Яцевичей. Вот как об этом рассказывает Регина, коротко и ёмко:

«В 1927 году мама Аделаида и папа Иван Викентьевич отправили меня учиться в Цицикар, в железнодорожную гимназию. Во время советско-китайского конфликта на КВЖД в 1929 году мне нельзя было учиться в Цицикаре, и я вернулась к родителям на станцию Чжалайнор. 17 ноября советские войска заняли Чжалайнор, и отца и мать, как советских подданных, вывезли со всеми ж/д служащими в Читу. А я успела уехать на станцию Куаньченцзы к тётке и поступила в советскую гимназию на станции Яомынь, которую и окончила. В 1932 году отец и мать вернулись в Маньчжурию нелегально. Они шли в феврале из Приморья сопками через Уссури до китайской деревни, оттуда приехали ко мне в Харбин, где я уже училась в Харбинской зубоврачебной школе Фон-Арнольд. Отец выхлопотал себе пенсию в 1933 году и нигде не служил».

Конец цитаты.

Вот так жестоко советско-китайский конфликт 1929 года ударил по семьям железнодорожников. И вообще по судьбе жителей охваченного войной города Хайлара, о чём в следующей главе под названием «Учитель английского».

К наступлению зимы Красная армия разгромила китайцев.

22 декабря 1929 года с подписанием Хабаровского протокола Китайско-Восточная железная дорога снова стала совместной собственностью СССР и Китая.

Всё успокоится. Прасковья Усачёва вернётся на службу в железнодорожную полицию (уборщицей), дочка Клава перейдёт с 1 января тридцатого года во второй класс высшей народной школы, а сына Мишу приютят в советском приюте. Тишь и благодать. До поры до времени.

Судьба эмигрантов

Учитель английского

Когда мы с гидом Юрой Хуан Хуном топали по Большому проспекту от универмага Чурина в сторону управления КВЖД, то я поглядывал и на противоположную сторону широченной улицы. Где-то напротив Чурина должен стоять «громадный двухэтажный дом», про который написала в газете «На сопках Маньчжурии» Вера Ивановна Куклина. «Громадный» и в то же время «двухэтажный»? Но ведь этот дом Верочка впервые увидела шестилетней, то есть тогда, «когда деревья были большими».

В том «громадном» доме под № 56 на Большом проспекте квартировала в начале тридцатых её семья – папа с мамой, Верочка и её сестрёнка Надюша. На первом этаже ещё были зубоврачебная клиника и кабинет «Красота» доктора Гайснера.

На переименованном Большом проспекте дома, в основном, не снесены. Нумерация сменилась. Есть красивые двухэтажные особняки, не то чтобы громадные. Улицу не переходили, найти дом – для меня это не так важно.

Вера Куклина – она невольно изменила судьбу моих родных. Мои тётушки Нина Анатольевна и Ольга Анатольевна. Они дочки той самой Татианы Толстиковой, см. главу «Счетовод» прислали мне из Харькова эту газету «На сопках Маньчжурии», № 160 за февраль 2010-го. (В выходных данных издания – Петренко Анатолий Георгиевич, г. Новосибирск, Россия).

Я запросил дело Веры Куклиной из архива БРЭМ. Прочёл и о семье Куклиных, а не только о Вере. Её отец, Иван Александрович, – учитель английского в Хайларской Русской Гимназии. Родился в 1890-м в селе Кыр Забайкальской области – это село прямо на границе с Монголией, оно возникло триста лет назад как пограничный казачий караул. Окончил школу прапорщиков во Владикавказе. Из его анкеты: «Воевал против турок во время Великой мировой Войны и против большевиков в гражданскую войну». Младший офицер и командир кавалерийской сотни в Даурском конном полку Белой армии. Этот полк входил в знаменитую дивизию, которой командовал российский военачальник генерал Роман Фёдорович фон Унгерн-Штернберг.

В 1920-м казачий сотник Иван Куклин вынужден эвакуироваться в Маньчжурию. Вместе с однополчанами. И ещё вместе с женой – фронтовой медсестрой Евдокией Дионисьевной.

Первая дочка, Наденька, родилась у них в дни отступления, ещё на русской земле, на станции Даурия. А в Хайларе дочек стало две; родилась младшенькая Верочка в 1924-м.

С тем, как зарабатывать в Китае на жизнь. «сторонник представительной монархии», как называет себя в анкете Куклин, определился не сразу. Сперва они с женой завели прачечную – обстирывали на руках чуть ли не половину Хайлара: постельное бельё, одежда. Ночью стирали, а днём сушили и гладили. Выпадали редкие свободные минуты, и тогда Куклин брался за словари и самоучители. Дело в том, что он ещё со школы интересовался языками, а в Даурском полку со многими образованными офицерами они могли заговорить по-английски.

Удивительно, согласитесь. Кавалерийский офицер, спрыгнув с осёдланного коня, открывает прачечную, чтобы своими руками стирать и полоскать для округи простыни-наволочки, а вечером сидит за учебниками английского. Разве не чудеса?!

Кто-то из эмигрантов в Хайларе, прослышав про увлечение Куклина, привёл своих детей. Потом другие родители попросили обучить их ребят английскому разговорному. Дальше больше – и вот уже Куклин преподаёт английский в Хайларской Русской Гимназии. А что творится в семье? Дочки тянутся за отцом, и скоро они с ним общаются только на английском.