скачать книгу бесплатно
– А как же вы замерили эти восемь метров? Рулеткой?
– Ну зачем рулеткой? Моим Берданом – он как раз метр тридцать. И прыгнул я в длину на шесть моих винтовок с гаком. Да-да! Расстояние от следа толчковой ноги и до пятки замерили с военным комендантом. Глубокая вмятина во мху от толчка и приличная ямина от приземления на пятку. Я на этой пятке после восьми метров полёта проехал ещё чуть ли не полтора метра, но не упал, удержался и скачками – к речке. Хунхузы пока до склона добежали, чтобы меня внизу увидеть и по мне палить, я от них был метрах в двухстах, уже у реки, перелетел через неё по павшему дереву будто по ровному мостику. И стреляли они в белый свет, а не в меня. Комендант Барима потом включил моё удивительное спасение в свой какой-то отчёт. Говорил мне, что и про мой прыжок в восемь метров не забыл, всё прописал.
– Ну а потом?
– Мы с военными и охотниками пришли на ту сопку часа через два с половиной после пальбы. Хунхузы нас там не ждали. По следам на поляне мы насчитали их тридцать два бандита. Они в конце поляны выстроились в колонну по одному и потопали нога в ногу, будто идёт один человек, на западо-западо-север от Барима, ровно на вечернее солнце. Мы с военными прошли по следу километра три. Комендант при этом по компасу составил карту возможного отхода хунхузов, а из Барима по телеграфу известил коллег в северо-западных посёлках и на станциях. Через неделю эту банду окружили у деревни Драгоценка, бой был не в пользу хунхузов. Тех из них, которые уцелели, передали китайским полицейским. Вот так!
Хунхузы – это такие китайские разбойники. Дословный перевод слова «хунхуз» – почему-то «красная борода». Откуда эти бандиты взялись? Конец позапрошлого века, бедняки с юга Китая переселялись на незанятые земли малонаселённой Маньчжурии. А там их не ждали. Негде работать, постоянно на грани выживания. Сбивались в банды, грабили ханшинные (водочные) заводы, угоняли у местного населения скот, нападали на торговые караваны. То есть «хунхузили» – таким неологизмом наши эмигранты заменяли слово «разбойничать».
Хунхузы и сейчас в Китае есть. Куда от них денешься?! Везде они есть, только по-разному называются. И у нас есть.
Кстати, за месяц-другой до этого рекордного прыжка Михаила Усачёва и пальбы по нему злобные хунхузы стреляли и в его свояка – Александра Дмитриевича Нежинского, брата жены родного Мишиного брата, и тот тоже спасся, не попали.
А вот однофамилец и знакомый Михаила – Усачёв Григорий Терентьевич, тот не уберёгся. Он в 1935-м работал слесарем в мастерской концессии Кондо на станции Яблоня, хунхузы русских донимали, сожгли дровяной склад предприятия, а на дворе декабрь, впереди зима. И мужики под началом местного полицейского собрались в добровольный отряд, провели несколько боёв, поуменьшили банду численно. Но Григорий Усачёв был ранен в правый бок пулей навылет. Лечился в больнице БРЭМа в Харбине. Там получил предложение на завод Вегедека, слесарь он был классный, хоть куда. Нежданно-негаданно («благодаря» хунхузам) переехал в Харбин. Потом в Мукден. Там они ненароком встретились – однофамильцы Усачёвы, Григорий и Михаил, об этом в главе «Опрометью из Мукдена». То есть из Мукдена «опрометью» – и как раз в Барим.
А в Бариме Михаил предвосхитит мировой рекорд по прыжкам в длину Тер-Ованесяна. По которому не стреляли. Хотя, как знать… Если фигурально, то все большие спортсмены под прицелом. Все за ними следят. Попробуй набедокурь.
Семейная история
Шапка, шляпа и картуз
Ну а мы вернёмся к тому времени, когда Михаилу не двадцать пять, а всего лишь пять, и ружьё марки М-5 у него пока деревянное, игрушечное. И когда он проснулся на новом месте. Сюда, в Харбин, в застроенный невеликими домиками район под названием Зелёного Базара, они приехали вчера поздно вечером. Сестра Клавочка посапывала на соседней деревянной кровати, укутанная большущим одеялом. Папы с мамой в доме не было, их голоса доносились со двора.
Миша протёр глаза, влез в валенки и потопал к печке из красного кирпича. Она натоплена, и в доме очень тепло. Пахнет деревом, которым обиты стены. Миша вертел головой, разглядывал всё вокруг. Тут вошла мама Прасковья с тазиком постиранного белья, обрадовалась, увидев Мишу проснувшимся и бодрым, стала над печкой греть руки:
– Вот тут мы и будем теперь жить. Тебе нравится? Ну вот, видишь, как хорошо! Главное, чтобы тебе и Клаве нравилось.
Их новое жилище по просторности, конечно, уступало «телячьим» вагонам, где семья перебивалась чуть ли не с месяц. Но Миша заметил, что свободного места в этой комнатушке всё равно больше, чем в сарае с папиными инструментами и детским самокатом. Сарай стоял во дворе их дома в Троицке, где остался жить папин брат – дядя Семён, который с папой на одно лицо.
Итак, приехали в город Харбин. Отошли от дороги. Отмылись: ух, как хорошо, длинненькое глубокое корыто, тёплая вода в вёдрах на печке. Отоспались, отъелись, отстирались, отгладились.
И на третий день Анастасия Константиновна Панфилова, она Мише и Клаве приходилась двоюродной бабушкой, повела новых харбинцев в их Харбин. Чтобы они его узнали, начали к нему привыкать и в него влюбляться.
Сначала они увидели строгий официальный город с железнодорожными конторами, училищами, полицейским управлением, госпиталем, большими домами, в которых несколько этажей и много квартир. По улицам прогуливались белолицые благородные люди в красивых зимних одеждах.
Подошли к перекинутому через железную дорогу деревянному мосту необычной конструкции, он будто взмывал над поездами и товарными складами.
– Это виадук, – блеснула незнакомым словом тётя Настя.
Павла больше заинтересовало не название, а строительные особенности. В покрытии моста доски для пешеходов и рикш лежали по-обычному, плашмя, а для повозок – конных и безлошадных – эти доски для пущей прочности поставили стоймя, на торец. Павел остановился и разглядывал, какими скобами всё скреплено, даже руками ощупывал.
Да, именно здесь, на мосту, Мишуха впервые увидел самоходные экипажи, о существовании которых слышал от взрослых. Не громыхающие грузовики, какие его пугали в Троицке, а красивые экипажи для людей. Перед его глазами вдруг возникла повозка, передние колёса у которой были поменьше, над ними урчащий мотор размером с сундук, задние колёса большущие, на сиденьях восседают молоденькая барышня и улыбчивый господин, он за блестящим жёлтым рулём.
– Мотор, смотрите, мотор! – закричал Миша и запрыгал на месте от восторга.
– Это машина, – уточнил его отец.
– Здесь это называют аутомобиль, – тётя Настя насчёт транспорта знает всё, ведь она служит не где-нибудь, а в самих харбинских мастерских «Форд». Правда, всего лишь поварихой в тамошнем буфете, но какая разница, она всё равно «аутомобилистка», раз кормит шофёров и механиков.
А вторая машина, которая тоже прошла через виадук, была с крышей, и людей в ней сидело не двое, а уже четверо. Миша весь заохал, рассмешив родителей.
Через виадук перешли в совсем «другой» город, в другую часть Харбина, которая пониже ростом, покудрявее, поразноцветнее. Улица, по которой они шли, состояла из таких же вычурных особняков, какими в их Троицке красовался Васильевский переулок, только в сто раз изящнее и богаче.
– Это у нас самая главная улица, её зовут Китайской, а нам по ней чуть дальше, – сказала тётя Настя. Она знала, куда их ведёт, но пока хранила секрет.
Всё смотрелось диковинным. Реклама на все лады и на всех поверхностях. Солидные здания банков, сколько же их, этих банков? И сколько же у людей денег, раз банков не счесть?!
Зазывные крики продавцов газет. Мастерские ювелиров. И всё магазины-магазины. Мишуха в двубортном пальтишке бегает от витрины к витрине, его уже не удержать. Клава не отстаёт от шустрого младшего брата. Много китайцев. Кто-то просто прохожий, кто-то осторожно катит на велосипеде, а кто-то впрягся в повозку-рикшу и везёт или пассажиров, или тяжёлые тюки.
Но русских на Китайской улице всё равно больше.
Красивые дамы в изящных пальто или уже в нарядных шубках, потому что прохладно. Нарядные шляпы, одна на другую не похожие, шарфы на всякий манер. Ухоженные, спокойные, не нахмуренные. А мужчины – уверенные в себе и тоже заботящиеся о своей внешности: на них начищенные ботинки и наглаженные брюки, из-под шарфов проглядывают галстуки, а на голове шапки или картузы, которые Павел снисходительно оценивал профессиональным глазом скорняка: «Так себе, ничего особенного, но сойдёт».
А какие свободные люди! Просто удивительно. Другой мир.
Двадцатилетняя худенькая Татьяна Толстикова, красивая, самая яркая из сестёр, с уложенной на одну сторону копной чёрных волос, засматривалась на витрины модных магазинов.
Её семейная сестра Прасковья, чуть полнеющая (с чего бы это, с какой еды?), больше разглядывала полки с хлебом и вкусно пахнущие прилавки с колбасой и копчёностями. Ей предстояло готовить обед, а тут столько всего, глаза разбегаются.
Строгий Павел смотрел на бирки с ценами и вычислял в уме, а что сколько стоит в переводе на царские деньги. Он привёз из Троицка скопленные золотые рубли, немного, только на первое время. Семью нужно кормить и одевать, ведь их троицкие наряды смотрелись куда скромнее нарядов харбинских прохожих. Ладно, сам-то Павел неожиданно оказался одетым ещё более-менее, чуйка на его плечах, отороченная мехом, по харбинским меркам не такая бедная.
А вот Прасковье вместо её кацавейки, пусть и на соболе, нужна шубка просторнее. Она вообще-то на сносях. Как только дорогу пережила?!
И для Павла самое главное сейчас – найти работу. Сокровище – это не золотые рубли в кармане и в разных подкладках. Сокровище – это работа.
Тётя Настя будто угадала, что у него в голове. А вернее – она всё заранее продумала и, наконец, раскрыла секрет:
– Павел, собирай свою разбежавшуюся семью. Сейчас мы все сворачиваем на улицу Конную. Так, правильно. На углу мы видим красивое здание. Смотрите, смотрите. Это Духовное Еврейское училище. А дальше что там? Читай, Павел, вывески.
Павел уже прочёл, а теперь повторил вслух:
– Меховой магазин «Б. Палей и K°».
– Палей – это фамилия хозяина, – объяснила тётя Настя.
– А что написано вон там сбоку, над другой дверью?
– Да, интересно, – улыбнулся скорняк Павел, разгадавший тётину хитрость. – Здесь скорняжная мастерская «Шапка, шляпа и картуз», – и рассмеялся во весь голос.
По улице, где стояли и радостно смотрели друг на дружку наши разновозрастные персонажи, потоком в обе стороны двигались конные повозки, – улица-то Конная, не какая-нибудь там. Загруженные ломовые дроги с серьёзными китайцами-погонялами. Щеголеватые легковые экипажи с лихими русскими извозчиками. Цокот копыт по брусчатке.
Здравствуй, Конная!
Принимай нас, Харбин, мы тебя уже полюбили!
И не кто-нибудь, а сам Берх Ицкович Палей, собственной важной персоной и без тени чопорности, примет у Павла Усачёва экзамен на скорняжное умение, пожмёт плечами: «Нормально, умеете», – весь разговор он будет вести на «вы». Сегодня и всегда со всеми работниками только на «вы».
Павел Усачёв проработает на Конной улице три с половиной года. Татьяна устроится на курсы кройки и шитья «Ворт» на улице Новоторговой, 61 и получит профессию портнихи и шляпочницы.
Прасковья в апреле двадцать третьего года родит мальчишку, спокойного и крупного, которого Усачёвы крестят Александром, а звать будут Шурой, Шуриком, Шуркой.
Мещане Усачёвы и Толстиковы убегали из России в домодельных сапогах и в одеждах, пошитых своими руками. Сначала одна семья, за нею – вторая, а потом третья. Уже в очень неспокойные времена.
Дворяне по фамилии Реутт уезжали из Могилёвской губернии на КВЖД чинно, степенно и благородно. В богатых одеждах, с кожаными дорожными баулами. И тоже по очереди тремя своими семействами. Только приехали дворяне Реутт на КВЖД много раньше, чем мещане Усачёвы, и поселились они в Китае во времена дореволюционные и куда более спокойные.
Судьба эмигрантов
Шляхтичи из местечка Монастыри
В дверь купе постучали.
– Проше, – откликнулся Ян Юлианович, высокий крепкий мужчина тридцати двух лет от роду.
Вошёл проводник. Строгая чёрная жилетка, через локоть перекинута идеальной белизны тканевая салфетка, в левой руке поднос с росписью, на нём сахарница и чай в красивом подстаканнике. Манеры проводника Ян Реутт оценивает особо ревностно, ведь он и сам по профессии – проводник.
– Дженькуе!
Ян поблагодарил проводника польским «спасибо», а потом спросил по-русски, скоро ли будет Орша. Проводник отвечал то ли на украинской мове, то ли на белорусской. Да ещё и с польским акцентом. В этих краях все языки смешались. И все друг друга понимают. Всё точно так же, как у Яна в его родном местечке под названием Монастыри. Там тоже всяк гуторит на свой манер, да всяк ему внимает.
Реутт в пути восьмые сутки. Добирается из Китая на самый запад Российской Империи, почти до польских земель. С пересадками – уже на третьем поезде. Едет домой впервые за пять лет. С тех пор, как он в 1909 году 1-го июня (не забыть того дня!) нанялся на станцию Маньчжурию, с отпуском никак не получалось, и Ян до того соскучился по родной Могилёвщине – просто мочи нету! Ехал во всех поездах в «жёлтом» вагоне, то есть первым классом. На дорогой билет заработал, хоть и должность у него не начальственная. Он в эти пять лет ладил и ремонтным рабочим в службе пути, и сторожем в депо, и проводником. И всё на станции Маньчжурия, и всё – на КВЖД. А ведь служить на КВЖД – это для всякого понимающего не просто так, а ого-го! Даже сторож на КВЖД – это не какой-то там дремлющий дедок, а вооружённый до зубов крепкий мужчина, имеющий право стрелять после первого предупреждения.
На станцию Богушевская поезд пришёл ранним утром. Всё тут Яну знакомо не просто до мелочей, а буквально до мозолей на руках. Железную дорогу Витебск—Орша—Жлобин строили с тысяча восемьсот девяносто какого-то года, и поезда по ней пустили в 1902 году. Ян Реутт был среди построечников[7 - На КВЖД построечниками называли тех, кто её возводил в годы с 1899-го по 1904-й.] станции Богушевская и нажил мозоли на ломовых карьерных работах ещё до того, как в 1902-м ему исполнилось двадцать.
На стыке девятнадцатого и двадцатого веков вся Российская Империя являла собой гигантскую железнодорожную стройку. Чисто российской территорией царское правительство не ограничилось, зашло со своими стройками в Китай, и именно тогда же, в 1902 году, началось движение поездов и по первым участкам Китайско-Восточной железной дороги. Куда и потянуло Яна Реутт в 1909-м. Тогда ему, такому лёгкому на подъём, было двадцать семь. Теперь тридцать два. Состоявшийся мужчина. Холостой. Жених завиднее некуда.
Ян взгромоздил дорожный сак на плечо, простился с проводником, вышел на перрон единственным из пассажиров. В честь его машинист дал пару в гудок, не пожалев спящих ещё жителей Богушевска. Паровоз пыхнул дымом, тронул с места. Пуфф-пуфф, чуфф-чуфф. И принялся стучать по рельсовым стыкам совсем на «польском языке»: «tak to to, tak to to»[8 - Из стихотворения «Lokomotywa» польского поэта Юлиана Тувима.], – всё быстрее и быстрее повторяя эти восклицания. Жмурясь от раннего майского солнца, Ян провожал поезд глазами. Улыбнулся. Пора.
Начало мая. Природа пробудилась. Всё цветёт и благоухает. Стрёкот над головой. Ласточки носятся совсем низко над Яном, будто выглядывают, а что это у него там, на спине, в большущей поклаже, нет ли чего-нибудь вкусненького. Рассыпаются непрестанными трелями коричневые стрижи.
Сердце радуется.
Да, шёл май 1914-го. Пока ещё май. Через полтора месяца безумный молодой серб убьёт в Сараево австро-венгерского эрцгерцога. Начнётся война Российской Империи с Австрией и Пруссией. Начнётся всеобщее безумие. Разрушатся несколько империй, в том числе наша, Российская.
А пока мир прекрасен, и прекрасна огромная Россия. Ян идёт пешком до родного местечка Застенок Монастыри, тут полчаса на своих двоих, и любуется полями вокруг. Озимые зеленеют, зябь посеяна. Многими землями, или мызами, как здесь говорят, владело семейство Реутт.
Дорога к Застенку Монастыри идёт мимо каплички Святого Маккавея, которая остаётся слева. Капличка по-здешнему – это католическая часовня, молельня или божничка. Вокруг каплички несколько больших бревенчатых домов, ведь в день Святого Маккавея сюда, к этой молельне, с 1850-х годов сходились крестьяне со всех окрестных деревень, даже из уездного городка Сенно. Да что там из уезда, приезжали люди и из Витебска, и из Могилёва. Белорусы, латыши, русские, поляки, евреи – всех тянуло в начале августа, в Медово-Маковый Спас, сюда, на берег речки Песочанки. Сначала молебен, а потом блины, окунаемые в макальники с маково-мёдовым молочком, а ещё хороводы.
Понятно, что празднество в один день не укладывалось. Людям надо как-то переночевать, где-то перекусить. И божничка обрастала постройками, где приходящие пешком и приезжающие в экипажах и верхом крестьяне располагались на пару-тройку дней и ночей, а то и на дольше. Появились заезжие дома, корчма, бакалейный магазин.
Так рядом с молельней образовалось местечко, которое люди стали называть Застенок Монастыри. «Застенок» тут не от слова «стена», а от «застить» с ударением на первый слог – то есть заслонить (это по четырёхтомному словарю Владимира Даля). Например, хуторские земли разных хозяев отделены друг от друга стiнками, то есть маленькими лесками. А монастырями называли не только монашеские обители, но и церковную землю со строениями.
Так вот, откуда-то с запада, то ли из Латвии, которая поближе, то ли из Польши, тоже недалёкой, приехала в Монастыри семья при деньгах – предприимчивые работящие люди по фамилии то ли Регут, то ли Реут или Рэгут. Да как их местные поначалу только не называли!
Постепенно привыкли к правильному произношению и написанию – Реутт. Это польские дворяне – шляхтичи. Начали осваивать окрестные земли и создали то, что на западный манер именуется фольварк, то есть имение или заимка. В урочище рядом с капличкой они в 1854 году построили пивоварню[9 - Информация о Застенке и Богушевске – на сайте ru.wikipedia.org.]. Сюда же стали селиться и другие богатые приезжие – Яцевичи, Ландёнок, Мойша Гиршевич Кулик, Кац, Кривошеевы.
И ещё сюда, в местечко Монастыри, приехали и здесь обжились и отстроились шляхтичи Антоневичи. Вот как раз к усадьбе Антоневичей и пойдёт Ян Реутт. Но это чуток позже. А пока…
А пока Ян Реутт с широко раскрытыми глазами замирает на перекрестии улочек, откуда предстал взору родительский дом. Старается не шевелиться, потому что в их домашнем парке (он же сад, он же огород) громко завздыхали милые ему с детства горлицы: угху-ху-ху, угху-ху-ху. Мелодично, в три слога.
В Китае горлиц не водится, а жаль, Ян по ним соскучился, ведь они так по-доброму будят деревенских жителей, и они такие красивые со своими чёрно-белыми кольцами-ожерельями на шее. Ага, вон там их видно – двух горлиц на той самой кормушке, который Ян пять лет назад собрал-склеил из веточек в углу живого плота, облепленного синичками и воробьями.
Живой плот – это зелёная ограда вокруг их имения, она из дёрена. Веточки этого дёрена, подаренные кем-то из соседей, маминка прорастила в кувшинах с водой. Они все, штук сто, дружно дали корни. И Ян, тогда ещё совсем мальчишка, посадил их ровненько по краям участка. А потом постоянно стриг садовыми ножницами. Кто сейчас стрижёт этот плот. Тата? Или зять Адам, муж Франциски? Ой, а каким огромным вымахал в самой серёдке их парка оржех! И этого грецкого ореха, и съестного каштана, и дуба Ян посадил в землю собранными в лесу плодами: ямка для ореха, другая для каштана, в третью закопал жёлудь. Все взялись, и когда Ян уезжал в Маньчжурию, то мог дотянуться до их вершинок рукою. А теперь? Теперь все три дерева выше дома. А под ними чистый от плевел и прокошенный литовкой травник.
Вовсю цветёт и благоухает вислая герань на воротах – белая, розовая, красная, синяя. Калиток и дверей тут никто никогда не запирает. И Ян уже во дворе, он подходит к крыльцу. Видит прилипшую к кухонному окошку сестричку Франциску с выпученными от изумления и восторга глазами, и она тут же вылетает на порог, вешается брату на шею, с которой он едва успевает сбросить трёхпудовый саквояж. Франциска заталкивает Яна в дом, что-то кричит пастуху, выгоняющему в этот ранний час скотину с соседского двора, тот понимающе кивает и уносится. И пока Ян уясняет, что тата с маминкой и с сестриным мужем Адамом часом раньше уехали на дальнее поле, и что их уже не догнать, как в дом ураганом врывается сёстра Тоня, она постарше Яна.
Тоня с Франциской знают, с какой целью он очутился сегодня в Монастырях. Последние года они бойко отписывали ему в Китай, какой красавицей вырастает соседка Аннушка. А самой Анке и её родителям эти самодеятельные свахи находили всякий повод напомнить в сотый и в двухсотый раз, что нет лучшего жениха, чем шляхтич Ян Юлианович Реутт. И сейчас готовят брата к встрече с Антоневичами, расспрашивают, хохочут, греют воду в бане. Принимаются разбирать дорожный узел брата, всплёскивают руками и смеются.
– Это всё вам подаровала Аделия, она у нас така мила, – отмахивается от благодарностей Ян.
Он так скромничает, ведь в красивые и практичные гостинцы родителям и сёстрам он лично вложился только юанями, а по торгам да по бавунам ходила и багаж Яну паковала Аделия – средняя из сестёр, которая тоже давно в Китае с мужем и дочкой.
Сестрички уже нагрели утюг, наглаживают выходную братову одёжу. И через час намытого и обихоженного Яна они проводят к хоромам Антоневичей и осенят его крестом. А у него замрёт сердце.
И в самом деле, когда Ян Реутт пять лет назад отправлялся из Монастырей в далёкие китайские края, то быстроглазой весёлой девчонке Анке Антоневич было пятнадцать. Теперь, когда Ян входит во двор к Антоневичам, Аннушке двадцать. Вот она – стоит с татой, мамой и бабчей на крыльце. И вся светится.
Аннушка свет Иосифовна. Черноволосая ладная дивчина. Панна на выданье.
Свадьба и отъезд. И вот Анна и Ян уже далеко-далеко!
Из опросного эмигрантского листа, который Анна Иосифовна Реутт заполнит через двадцать с лишним лет:
«25 мая 1914 года вышла замуж церковным браком за Реутт Яна Юлиановича в селе Монастыри, после чего мы с мужем уехали на станцию Маньчжурия на КВЖД. Муж давно служил на севере Китая проводником вагонов. Социальная принадлежность: дворянка по отцу и по мужу. Политические взгляды: противокоммунистка. Вероисповедование: римско-католическое. Национальность:
[зачёркнуто] белоруска». Такое же «уточнение» в анкетной графе о национальности есть и у Яна Реутт: «…
[не дописал последней буквы, зачёркнул и заменил] католик».
Национальность – католик? Стеснялись признаваться, что они поляки? Но своими исправлениями только выдавали себя.
А с чего это я вдруг взялся за фамилию Реутт? Да просто эмигранты из больших семей – они в Харбине хочешь не хочешь пересекались друг с другом. Так было и у Реутт с Усачёвыми. В обеих семьях по трое парней и по одной девушке, а у кого-то и годы рождения совпадают. Поэтому вовсе не случайно, что четверо детей из этих двух семей учились в одной и той же школе на Артиллерийской. Они бегали по одним коридорам и выстраивались вместе со всеми другими на плацу, чтобы перед уроками хором спеть японский гимн.
А когда, например, в декабре сорок третьего японцы захотят принудительно поставить под своё самурайское ружьё двадцатилетних эмигрантов, то заранее составят «Список лиц мужского пола в возрасте от 20 лет, вызываемых на предмет прохождения специальной подготовки при Главном Штабе Кио-Ва-Кай». Я этот список в архиве нашёл. И увидел, что среди взятых на примету «призывников» оказались в одном алфавитном списке с разницей в одиннадцать фамилий Реутт Мечислав и Усачёв Александр. Оба они 1923 года рождения, первый родился 26 марта, а второй 22 апреля. Их станут вызывать повестками для расспросов-допросов на одно и то же время и в один и тот же кабинет конторы БРЭМ. Они познакомятся. Оба постараются откосить от армии, и одному это удастся, а другому, увы, – нет.
Сохраним интригу, сразу не скажем, кто из них останется на свободе, а кого заставят напялить на себя японский мундир, чтобы он потом угодил за это в советскую тюрьму. Отгадка – она в двух главах нашей книги, и у этих глав перекликаются названия: «Самурайский меч» и «Меч и Слава».
Клюнув на имя Мечислав в списке потенциальных самураев, я заказал и получил из Хабаровска под двести листов архивных дел на восьмерых Реутт. Читал, не отвлекаясь на кофе и схватившись за голову, с утра до ночи. Потом заказал дела на тех пани из рода Реутт, у которых после замужества поменялись фамилии, – то есть на семьи эмигрантов Озевичей, Яцевичей и Пустощёловых. Зачем я это сделал? Ведь явно перебор! Героев и характеров с фамилией Реутт и так на роман с продолженьем.
Чтобы вас не запутать и самому не запутаться, разложу наших персонажей по полочкам.
Итак, первой из семьи Реутт на станции Маньчжурия Китайско-Восточной железной дороги оказалась Аделия Юлиановна. Её сюда привёз из родных Монастырей в 1904 году, то есть сразу после начала эксплуатации КВЖД, муж Иван Викентьевич Яцевич. В 1911-м у них родится дочка Регина.
Как мы знаем, Ян Юлианович Реутт последует за старшей сестрой в Маньчжурию в 1909-м, а через пять лет привезёт сюда жену Анну Иосифовну, в девичестве Антоневич. На станции Маньчжурия у Яна и Анны друг за дружкой родились четверо детей. Трое мальчиков, которые все такие славные, – Станислав, Бронислав и Мечислав. И умница-красавица дочка Аделия, названная в честь тётки.
Франциска, самая младшая из сестёр Реутт, на некоторое время задержится в Монастырях. Замуж за односельца и однофамильца Реутт Адама Адамовича она ведь вышла ещё в 1914-м. А годом позже у них родится дочь Янина. Глава семьи Адам Адамович – очень крепкий предприимчивый крестьянин, у него и у самого имелись земли, а тут ещё приданое от родителей Франциски – пашни, леса и покосы. Вроде живи и радуйся! Но ведь шла война, германцы в 1915-м дошли до Барановичей, где поначалу у русских находилась ставка Верховного Главнокомандующего. Ну и куда перенесли эту самую ставку? Её перенесли совсем близко к родному местечку наших героев – в Могилёв. Война вот она – у самых ворот.
И что оставалось делать? Уезжать из Монастырей, благо есть куда, дорога накатана. И в феврале 1916 года на станции Маньчжурия появились новые Реутт. Трое вместе с Яничкой.
И какой вышел расклад? Семьи двух родных сестёр и их родного брата – все на станции Маньчжурия. Ян Юлианович – проводник вагонов, всё понятно. А вот муж Аделии Иван Викентьевич и супруг Франциски Адам Адамович – они оба машинисты водокачки. Водокачка на станции одна, а машинистов двое, да ещё родственники, семейственность какая-то. Тесновато. И тогда Иван Викентьевич Яцевич с семьёй переедет на такую же водокачку сначала на станцию Цаган, а потом на Чжалайнор – один перегон от Маньчжурии, полчаса времени на подножке поезда до работы. Дочка Яцевичей, умненькая Регина, поступит в Маньчжурии в польскую школу при костёле, пока ту в 1921-м не закрыли. Её двоюродная сестрёнка Янина, дочь Адама и Франциски, была ещё не школьного возраста, бегала за Региной, провожала её на уроки и встречала из костёла.
