Этюд в темных тонах…

Юрий Выставной

Этюд в темных тонах…

Пролог

Имя Шерлока Холмса известно каждому, кто хотя бы единожды открывал книги Артура Конан Дойла. Блестящий ум, непревзойденный логик, виртуоз дедукции – таким его изображает доктор Ватсон, верный компаньон и хроникёр. Однако, подобно всем великим повествованиям, эта история неполна. Вернее сказать – она лишь искусно созданная маска.

Многие читатели рассказов о Холмсе, вероятно, испытывали легкое недоумение. Каким образом человек, отрицающий фундаментальные основы астрономии, мог столь виртуозно оперировать мельчайшими деталями окружающего мира? Как удавалось ему определять происхождение пыли, безошибочно идентифицировать химические вещества невооруженным глазом, словно беседовать с мостовой, на которую ступала нога преступника?

Парадоксально, но ответ скрывается не в науке, а в том, что намеренно было утаено доктором Ватсоном.

Шерлок Холмс владел искусством, которое современники назвали бы оккультным. Не врожденным талантом, но даром, обретенным через посвящение в закрытых кругах, доступных избранным. Его юность протекала не в университетских аудиториях известных европейских стран, а среди фолиантов библиотек, куда вход открывался лишь по древним клятвам. Он был посвящен в имена, которые нельзя было произносить вслух в те консервативные времена, и постиг символы, что запрещено было применять при свете дня и ночи.

Именно эта магия – древняя, упорядоченная, почти научная в своей методичности – оказалась тем, чего викторианский мир не был готов принять. Так родилась легенда о "дедуктивном методе". Это была завеса, созданная самим Холмсом и поддержанная Ватсоном – человеком прагматичным и приверженным общественным нормам Англии той эпохи.

Но даже магическое искусство не уберегло Холмса от призраков прошлого. Один из тех, с кем он некогда разделял тайные знания, превратился в его заклятого врага – профессора Мориарти. Их противостояние было не просто схваткой сыщика и преступника, как описывал это доктор Ватсон, а глубоким расколом между двумя наследниками эзотерической мудрости, ставшими антагонистами по убеждениям.

После гибели Мориарти преследование не прекратилось. Охота продолжилась. Тайное братство, которое Холмс однажды покинул, не прощало предательства. И чем ближе он подходил к победе, тем глубже становилась пропасть между его настоящим "я" и тем, кем он должен был стать согласно замыслу оккультного ордена.

Это – подлинная история. Та, что скрывается за фасадом общеизвестных рассказов. И если вы готовы – позвольте приоткрыть завесу над тем, что действительно происходило на Бейкер-стрит.

Глава I. Доктор Ватсон и его хранитель

В 1878 году я окончил Лондонский университет, получив звание врача, и сразу же отправился в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов. После окончания занятий меня назначили ассистентом хирурга в Пятый Нортумберлендский стрелковый полк. В то время полк стоял в Индии, и не успел я до него добраться, как вспыхнула вторая война с Афганистаном.

Путь мой на войну был отчасти бегством. Отец мой, некогда уважаемый человек, после смерти матери от брюшного тифа предался пьянству и картам. Он проиграл скромное наследство нашей семьи и умер в нищете, оставив лишь долги и позор. Старший брат мой Джеймс пытался спасти остатки семейной репутации, но тяжесть утрат и бремя долгов сломили его. Он тоже обратился к бутылке и скончался в долговой яме, когда мне было двадцать три года. Я получил письмо о его смерти уже в Бомбее, и это известие добавило к моему решению ехать на войну оттенок окончательности. В Англии мне более нечего было терять.

Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой полк форсировал перевал и продвинулся далеко в глубь неприятельской территории. Вместе с другими офицерами, попавшими в такое же положение, я пустился вдогонку и благополучно добрался до Кандагара, где наконец нашел свой полк и тотчас же приступил к обязанностям.

Мюррей появился в моей жизни через неделю после прибытия в Кандагар. Я проводил осмотр раненых в полевом лазарете, когда услышал за спиной негромкое покашливание. Обернувшись, я увидел высокого рыжеволосого шотландца с непроницаемым лицом и спокойными серыми глазами.

– Рядовой Мюррей, сэр, – представился он с легким акцентом Хайленда. – Назначен вашим ординарцем.

Я кивнул, вернувшись к перевязке. Ординарцы менялись часто – кто-то погибал, кого-то переводили. Я не ждал, что этот продержится дольше других.

Но Мюррей оказался необычным. Первое, что я заметил – его странную способность предугадывать мои нужды. Еще до того, как я просил инструмент, он уже протягивал его. Когда я искал бинты в темноте палатки, он зажигал лампу именно в нужном месте. Поначалу я списывал это на опыт и наблюдательность хорошего солдата.

Однажды ночью, через две недели после его назначения, к нам в лазарет поступил молодой солдат, у которого была гангрена. Ампутация была неизбежна, но юнец сопротивлялся, умоляя подождать до утра. Я знал, что утром будет поздно. Мюррей стоял в углу, как обычно молчаливый, но услышав наш разговор с солдатом, вдруг подошел и положил руку на плечо раненого.

– Тише, парень, – сказал он негромко. – Доктор знает, что делает. Закрой глаза.

Он произнес что-то на гэльском, низким певучим голосом. Слова были незнакомы мне, но в них была какая-то древняя сила. Раненый вдруг затих, его напряженное тело расслабилось. Глаза закрылись, дыхание выровнялось.

– Он готов, сэр, – сказал Мюррей, отступая.

Я провел операцию в поразительной тишине. Солдат не кричал, почти не стонал, словно находился в глубоком трансе. Когда все закончилось, я посмотрел на Мюррея с нескрываемым изумлением.

– Что вы с ним сделали?

– Старые слова, доктор, – ответил он уклончиво. – Моя бабка учила. Она была… как бы это сказать… знахаркой в наших краях.

– Гипноз? – предположил я, пытаясь найти рациональное объяснение.

Мюррей пожал плечами, ничего не подтверждая и не отрицая.

С той ночи я стал внимательнее присматриваться к своему ординарцу. Он никогда не говорил лишнего, держался в стороне от остальных солдат, которые относились к нему с суеверной настороженностью. Кто-то называл его "ведьмаком", кто-то – "колдуном из Хайленда". Но никто не отрицал, что Мюррей обладал странными способностями.

Он знал, когда начнется песчаная буря – за час до того, как небо менялось. Он чувствовал приближение афганских налетчиков – несколько раз будил лагерь среди ночи, и каждый раз через полчаса действительно начинался обстрел. Офицеры списывали это на опыт и солдатскую интуицию. Я же начинал подозревать, что Мюррей видел или чувствовал нечто большее.

Однажды вечером, когда мы остались наедине в палатке, я напрямую спросил его:

– Мюррей, как вы это делаете? Как узнаете о нападениях?

Он долго молчал, разглядывая свои мозолистые ладони. Потом поднял на меня взгляд, и в его глазах была такая древняя печаль, что я невольно отступил.

– В нашем роду, сэр, некоторые рождаются с даром, – сказал он наконец. – Видеть то, что скрыто. Чувствовать то, что будет. Это и дар, и проклятие одновременно.

– Вы предвидите будущее?

– Не совсем так, – он помотал головой. – Скорее… чувствую течение. Словно река судьбы, что несет нас всех. Иногда вижу, куда она поворачивает.

Он замолчал, затем добавил тише:

– Вы должны были умереть еще в детстве от лихорадки. Потом – упасть с лошади и сломать шею. Затем – утонуть в Темзе. Но каждый раз что-то вас спасало. У вас странная судьба, сэр. Словно кто-то очень хочет, чтобы вы жили.

Мне стало не по себе от этих слов. Я действительно болел тяжелой лихорадкой в десять лет. Действительно падал с лошади в пятнадцать и чудом избежал перелома. Действительно чуть не утонул в Темзе, когда учился в университете.

– Почему вы мне это говорите? – спросил я.

– Потому что скоро я умру, доктор, – просто ответил Мюррей. – И потому что после смерти я останусь с вами. Это мое предназначение. Я это понял, когда меня назначили вашим ординарцем. Реки наших судеб сплелись, и это неспроста.

Я хотел возразить, назвать это суеверием, но что-то в его голосе, в его взгляде остановило меня. Мюррей говорил не как суеверный крестьянин, а как человек, знающий нечто абсолютно достоверное.

А через три дня я был переведен в Беркширский полк, с которым участвовал в роковом сражении при Майванде. Ружейная пуля угодила мне в плечо, разбила кость и задела подключичную артерию. Я упал, теряя сознание от боли и стремительной кровопотери. Последнее, что я помню перед тьмой, это крики товарищей и грохот канонады.

Очнулся я от того, что кто-то тащил меня, грубо перекинув через спину вьючной лошади. Сквозь пелену боли я разглядел лицо моего ординарца Мюррея, верного шотландца из Хайленда. Его рубаха была пропитана кровью, и я понял, что он ранен, но он продолжал тащить меня прочь от гази. Мы добрались до какой-то расщелины в скалах, где он осторожно опустил меня на землю.

Мюррей тяжело дышал, прижимая руку к животу, откуда сочилась кровь. Я попытался что-то сказать, но он покачал головой. Его лицо было мертвенно-бледным, губы посинели. Он знал, как и я, что рана смертельна. Мюррей наклонился ко мне и положил окровавленную ладонь мне на грудь. Его глаза на мгновение странно потемнели, словно в них отразилась какая-то глубокая тьма, а затем он произнес слова на гэльском языке, которые я не понял. Голос его звучал хрипло, но в нем была какая-то непоколебимая решимость.

– Я буду… рядом… доктор, – прохрипел он, и это были его последние слова. Он откинулся назад и замер. Я потерял сознание вновь.

Когда я очнулся в английском лазарете, мне сказали, что меня нашли одного в той расщелине. Мюррей погиб героем, спасая меня, но тело его исчезло с поля боя. Афганцы, должно быть, унесли его. Я списал последние слова Мюррея на предсмертный бред и похоронил воспоминание о нем в глубине сердца, вместе с горем о брате и отце.

Измученный раной и ослабевший от длительных лишений, я был отправлен поездом в главный госпиталь в Пешавере. Там я стал постепенно поправляться и уже настолько окреп, что мог передвигаться по палате и даже выходить на веранду, чтобы немножко погреться на солнце. Именно тогда началась череда странных событий, которые я долгое время отказывался признать чем-то большим, нежели последствия ранения и нервного истощения.

Меня свалил брюшной тиф, бич наших индийских колоний. Несколько месяцев врачи считали меня почти безнадежным. На соседних койках люди умирали один за другим. Эпидемия косила раненых безжалостно, словно вторая битва. Но странное дело, я выжил, хотя был слабее многих других.

Несколько раз ночью я просыпался от лихорадочного сна, чувствуя чье-то присутствие рядом с койкой. Однажды сквозь туман болезни я увидел тень у моей постели. Силуэт был смутным, но что-то в нем напомнило мне Мюррея. Я попытался позвать, но голос не слушался, а тень растаяла. Утром я решил, что это был бред.

Другой случай был куда страшнее. Однажды ночью в госпиталь пробрался афганский убийца. Он зарезал двоих раненых офицеров, прежде чем его заметили. Я проснулся от криков и увидел, как в полутьме к моей койке приближается фигура с ножом. Я не мог двигаться от слабости. Убийца подошел вплотную, занеся нож над моей грудью, он вдруг застыл. Его глаза расширились от ужаса, он выронил оружие и с диким криком бросился прочь. Охрана поймала его в коридоре. Он бормотал что-то о злом духе, о мертвом шайтане, который стоял надо мной с окровавленной саблей.

Врачи списали это на суеверие и безумие убийцы. Я же пытался убедить себя, что афганец просто испугался чего-то в темноте. Но глубоко внутри зародилось беспокойное ощущение, что со мной происходит нечто необъяснимое.

Вернувшись наконец к жизни после тифа, я еле держался на ногах от слабости и истощения. Врачи решили, что меня необходимо немедля отправить в Англию. Я отплыл на военном транспорте "Оронтес" и месяц спустя сошел на пристань в Плимуте с непоправимо подорванным здоровьем, зато с разрешением отечески-заботливого правительства восстановить его в течение девяти месяцев.

В Англии у меня не было ни близких друзей, ни родни. Все, кто мог бы меня помнить, либо умерли, либо отвернулись от нашей семьи после позора с отцом и братом. Я был свободен, как ветер, вернее, как человек, которому положено жить на одиннадцать шиллингов и шесть пенсов в день. При таких обстоятельствах я, естественно, стремился в Лондон, в этот огромный мусорный ящик, куда неизбежно попадают бездельники и лентяи со всей империи.

В Лондоне я некоторое время жил в гостинице на Стрэнде и влачил неуютное и бессмысленное существование, тратя свои гроши гораздо более привольно, чем следовало бы. Дни тянулись один за другим в унылом однообразии. Меня мучили ночные кошмары о войне, о смерти Мюррея, о последних днях брата. Иногда я просыпался среди ночи с чувством, что кто-то стоит в углу комнаты. Зажигая свечу дрожащей рукой, я никого не находил, но ощущение присутствия не проходило.

Я был человеком науки, воспитанным на рациональном мышлении и медицинских фактах. Все эти странности я списывал на расшатанные нервы, последствия тифа и ранения. Но иногда, в моменты особенной слабости, мне казалось, что я чувствую рядом с собой что-то невидимое, охраняющее. Эта мысль была одновременно утешительной и пугающей.

Наконец мое финансовое положение стало настолько угрожающим, что вскоре я понял: необходимо либо бежать из столицы и прозябать где-нибудь в деревне, либо решительно изменить образ жизни. Выбрав последнее, я для начала решил покинуть гостиницу и найти себе какое-нибудь более непритязательное и менее дорогостоящее жилье. Но где в огромном Лондоне найти надежного компаньона для совместной квартиры?

Город по-прежнему принимал меня равнодушно, но в этом равнодушии была некая странная свобода. Я брел по набережной, вдыхая тяжелый запах угля и сырого тумана, и впервые за долгие месяцы чувствовал, что прошлое понемногу отпускает свою хватку. Шаги гулко отдавались в пустоте мостовых, и казалось, что кто-то идет рядом – не угрожающе, а как тихий спутник, напоминая о долге перед жизнью, которую я все еще мог построить заново.

К вечеру я твердо решил: в этом огромном городе найдется место и для меня. Оставалось лишь сделать первый шаг – найти себе угол, где можно восстановить силы и, быть может, начать новую жизнь. Я еще не знал, что этот шаг приведет меня к человеку, чье имя впоследствии станет легендой, и что встреча эта навсегда изменит мою судьбу.

Глава II. Мистер Шерлок Холмс

Именно в тот день, когда я окончательно принял решение найти себе более дешевое жилье, в баре «Критерион» кто-то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел молодого Стэмфорда, который когда-то работал у меня фельдшером в лондонской больнице. Как приятно одинокому увидеть вдруг знакомое лицо в необъятных дебрях Лондона! В прежние времена мы со Стэмфордом никогда особенно не дружили, но сейчас я приветствовал его почти с восторгом.

Он тоже, по-видимому, был рад видеть меня, хотя в его взгляде мелькнуло что-то странное. Какая-то тень удовлетворения, словно он ожидал нашей встречи. Впрочем, я не придал этому значения. От избытка чувств я пригласил его позавтракать со мной, и мы тотчас же взяли кэб и поехали в Холборн.

– Что вы с собой сделали, Ватсон? – спросил он с нескрываемым любопытством, когда кэб застучал колесами по людным лондонским улицам. – Вы высохли, как щепка, и пожелтели, как лимон!

Я вкратце рассказал ему о своих злоключениях. Упомянул о ранении при Майванде, о тифе в Пешавере, но умолчал о странных ощущениях и ночных тенях. Некоторые вещи лучше держать при себе, особенно если не хочешь прослыть сумасшедшим. Едва я успел закончить рассказ, как мы доехали до места.

– Эх, бедняга! – посочувствовал он, узнав о моих бедах. – Ну, и что же вы поделываете теперь?

– Ищу квартиру, – ответил я. – Стараюсь решить вопрос, бывают ли на свете удобные комнаты за умеренную цену.

– Вот странно, – заметил мой спутник, и в его голосе прозвучала какая-то особенная нота. – Вы второй человек, от которого я сегодня слышу эту фразу.

Что-то в его тоне заставило меня внимательнее взглянуть на него. Стэмфорд избегал моего взгляда, изучая меню.

– А кто же первый? – спросил я.

– Один малый, который работает в химической лаборатории при нашей больнице. Нынче утром он сетовал что отыскал очень милую квартирку и никак не найдёт себе компаньона, а платить за неё целиком ему не по карману.

– Чёрт Возьми! – воскликнул я. – Если он действительно хочет разделить квартиру и расходы, то я к его услугам! Мне тоже куда приятнее поселиться вдвоём, чем жить в одиночестве!

Молодой Стэмфорд как-то неопределённо посмотрел на меня поверх стакана с вином. В его взгляде была какая-то оценка, словно он взвешивал что-то важное.

– Вы ведь ещё не знаете, что такое этот Шерлок Холмс, – сказал он наконец. – Быть может, вам и не захочется жить с ним в постоянном соседстве.

– Почему? Чем же он плох?

– Я не говорю, что он плох. Просто немного чудаковат. Энтузиаст некоторых областей науки. Но вообще-то, насколько я знаю, он человек порядочный.

– Должно быть, хочет стать медиком? – спросил я.

– Да нет, я даже не пойму, чего он хочет. По-моему, он отлично знает анатомию, и химик он первоклассный, но, кажется, медицину никогда не изучал систематически. Он занимается наукой совершенно бессистемно и как-то странно, но накопил массу, казалось бы, ненужных для дела знаний.

– А вы никогда не спрашивали, что у него за цель? – поинтересовался я.

– Нет, из него не так-то легко что-нибудь вытянуть, хотя, если он чем-то увлечён, бывает, что его и не остановишь.

– Я не прочь с ним познакомиться, – сказал я. – Если уж иметь соседа по квартире, то пусть лучше это будет человек тихий и занятый своим делом. Я недостаточно окреп, чтобы выносить шум и всякие сильные впечатления. У меня столько было того и другого в Афганистане, что с меня хватит до конца моего земного бытия.

Стэмфорд задумчиво кивнул, словно мой ответ его удовлетворил.

– Сейчас он наверняка в больнице, – ответил мой спутник. – Он либо не заглядывает туда по неделям, либо торчит там с утра до вечера. Если хотите, поедем к нему после завтрака.

– Разумеется, хочу, – сказал я, и разговор перешёл на другие темы.

Пока мы ехали из Холборна в больницу, Стэмфорд успел рассказать мне ещё о некоторых особенностях джентльмена, с которым я собирался поселиться вместе. Он говорил осторожно, словно подбирая слова.

– Не будьте на меня в обиде, если вы с ним не уживётесь, – сказал он. – Я ведь знаю его только по случайным встречам в лаборатории. Вы сами решились на эту комбинацию, так что не считайте меня ответственным за дальнейшее.

– Если мы не уживёмся, нам ничто не помешает расстаться, – ответил я. – Но мне кажется, Стэмфорд, – добавил я, глядя в упор на своего спутника, – что по каким-то соображениям вы хотите умыть руки. Что же, у этого малого ужасный характер, что ли? Не скрытничайте, ради Бога!

– Попробуйте-ка объяснить необъяснимое, – засмеялся Стэмфорд, но смех прозвучал несколько натянуто. – На мой вкус, Холмс слишком одержим наукой. Это у него уже граничит с бездушием. Легко могу себе представить, что он сделает укол своему другу небольшую дозу какого-нибудь новооткрытого растительного алкалоида, не по злобе, конечно, а просто из любопытства, чтобы иметь наглядное представление о его действии.

Он помолчал, затем добавил:

– Впрочем, надо отдать ему справедливость, я уверен, что он так же охотно сделает этот укол и себе. У него страсть к точным и достоверным знаниям.

– Что ж, это неплохо.

– Да, но и тут можно впасть в крайность. Если дело доходит до того, что трупы в морге он колотит палкой, согласитесь, что это выглядит довольно-таки странно.

– Он колотит трупы?

– Да, чтобы проверить, можно ли по характеру синяков определить, когда были нанесены удары. Я видел это своими глазами.

– И вы говорите, что он не собирается стать медиком?

– Вроде нет. Одному Богу известно, для чего он всё это изучает.

Стэмфорд помолчал, затем добавил тише, словно нехотя:

– Холмс… видит больше, чем другие люди. Гораздо больше.

Что-то в его тоне заставило меня насторожиться, но прежде чем я успел расспросить подробнее, кэб остановился у больницы.

– Вот мы и приехали, – сказал Стэмфорд. – Теперь уж вы судите о нём сами.

Мы свернули в узкий закоулок двора и через маленькую дверь вошли во флигель, примыкающий к огромному больничному зданию. Здесь всё было мне знакомо. Мы поднялись по тёмной каменной лестнице и пошли по длинному коридору вдоль бесконечных выбеленных стен с коричневыми дверями по обе стороны.

Но вместо того чтобы повернуть к химической лаборатории, как я ожидал, Стэмфорд повёл меня дальше, к задней части здания, затем вниз по другой лестнице. Воздух становился холоднее и сырее. Мы спускались в подвал.

Именно здесь со мной произошло нечто странное. Внезапно я почувствовал, что воздух вокруг меня стал плотнее, тяжелее. Что-то знакомое, как в те ночи в госпитале Пешавера, когда я просыпался с ощущением чьего-то присутствия. Я остановился, прислушиваясь.

– Что-то не так? – спросил Стэмфорд, обернувшись.

Я покачал головой, не желая признаваться в своих ощущениях. Но чувство не проходило. Словно кто-то невидимый шёл рядом со мной, охраняя. Я сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться. "Это просто нервы," сказал я себе. "Подвал, сырость, воспоминания о госпитале."

Мы продолжили спуск по каменным ступеням. Внизу был длинный коридор с низкими сводами. Газовые рожки горели тускло, отбрасывая колеблющиеся тени на стены. Откуда-то доносился странный звук. Удары. Мерные, методичные. И тихое бормотание.

Именно тогда я услышал это. Шёпот на гэльском языке. Те самые слова, что произносил умирающий Мюррей. Я резко обернулся. Никого. Коридор за нами был пуст.

– Вы слышали? – спросил я Стэмфорда срывающимся голосом.

– Что? – он остановился, глядя на меня с беспокойством.

– Шёпот. Голос.

Стэмфорд покачал головой.

– Я ничего не слышал, Ватсон. Быть может, это сторож где-то наверху.

Я промолчал. Было бесполезно объяснять. Мы подошли к массивной двери в конце коридора. За ней звуки ударов стали отчётливее. Стэмфорд положил руку на дверную ручку и повернулся ко мне.

– Приготовьтесь, – тихо сказал он. – Холмс не похож ни на кого, кого вы встречали ранее.

Он толкнул дверь, и мы вошли в морг.

Помещение было холодным, каменным, с высокими сводчатыми потолками. Вдоль стен стояли несколько мраморных столов. На одном из них лежал труп мужчины средних лет, накрытый простынёй до пояса. Рядом, склонившись над телом, стоял молодой человек.

Он был высок и худощав, с острыми чертами лица. Тёмные волосы были небрежно зачёсаны назад. Одет он был в чёрный сюртук, поверх которого надел кожаный фартук, забрызганный пятнами неопределённого происхождения. В руке он держал тяжёлую дубовую палку.

Молодой человек методично наносил удары по телу трупа. Сначала по рёбрам. Пауза. Запись в блокнот. Затем по бедру. Снова пауза и запись. Его движения были точными, почти хирургическими по своей аккуратности. Рядом на небольшом столике лежали странные предметы: несколько камней разного цвета, пучки каких-то сушёных трав, флаконы с непонятными жидкостями, старинная книга в кожаном переплёте.

Услышав наши шаги, он обернулся. Его глаза были серыми, пронзительными, с каким-то внутренним светом. На несколько мгновений повисла напряжённая тишина. Холмс окинул Стэмфорда быстрым взглядом, а затем его взор остановился на мне.

Стэмфорд представил нас друг другу, но казалось, что Холмс не слушает его. Что-то изменилось в его лице. Глаза сузились, изучая меня с такой интенсивностью, что я почувствовал себя неловко. Он медленно опустил палку на стол.

– Афганистан, – произнес он негромко, но отчётливо.

Я вздрогнул от неожиданности.

– Ранение в плечо. Подключичная артерия. Затем тиф в Пешавере.

Он сделал шаг ближе, всматриваясь в меня с нарастающим интересом. В воздухе словно повисло электричество.

– И… что-то ещё.

Холмс прищурился, наклонив голову набок.

– Вокруг вас странная аура. Тень. Очень редкое явление.

Он подошёл ещё ближе, и я заметил, что его взгляд сосредоточен не столько на мне, сколько на пространстве вокруг меня. Словно он видел что-то невидимое для обычного глаза.

– Вас защищает мёртвый, – сказал он тихо, почти с благоговением. – Хм. Кто-то, кто был очень предан вам. Шотландец, судя по характеру энергии. Военный. Умер недавно, но связь необычайно сильна.

Я застыл, не в силах вымолвить ни слова. Мир словно покачнулся. Все эти месяцы я убеждал себя, что странные ощущения, ночные тени, шёпот на гэльском, это бред, последствия тифа и ранения. Но этот человек, этот незнакомец, видел то же самое.