
Полная версия:
Интернатские. Мы – интернатские
Почему не жаловались? А – как и куда?.. С родителями большинство интернатских виделось редко, да и многие родители, как и их дети, не могли похвастать подходящей для обращения в инстанции респектабельностью и достаточной для этого образованностью и боевитостью, а посему вряд ли способны были всерьёз вступиться за своё чадо… Писать мальчишкам и девчонкам самим в органы народного образования? Но даже те редкие поползновения найти управу на Саидов да Сыщиков, что и доходили до нужных адресатов, по писаным или неписаным законам бюрократического документооборота неизменно возвращались в дирекцию интерната «для принятия мер», незамедлительно попадая в руки тех же педагогов. И меры принимались… да только в отношении кого, опять же. Горе было подписантам. А во-вторых, и это, пожалуй, главное – слишком уж жгла души пацанов солидарная жажда собственной мести. Именно собственной…
Развязку ускорило небольшое, пустяковое в глазах педагогического коллектива, но переполнившее чашу терпения интернатских пацанов событие, приключившееся сразу по выписке из больницы в октябре братьев Тимохиных-Пожарников, пострадавших от огня в сгоревшем перед началом учебного года продуктово-вещевом складе. Полуторамесячное пребывание в стационаре, в общем-то, и спасло обоих от направления в детскую исправительную колонию как злостных хулиганов-вредителей, учинивших такое бедствие, как пожар, безжалостно сожравший немалую часть
находившегося на балансе интерната госимущества.
Но не только, и даже не столько больница смягчила участь братьев, сколько ненавидимый школьниками всей советской Средней Азии хлопок. В
те годы на хлопкосеящих территориях южных республик страны все до единой школы в конце сентября или начале октября приостанавливали учебный процесс. Учащиеся поголовно, кроме самых младших, рекрутировались для сбора рекордных (а по официальным теле- радио- и газетным сводкам они только таковыми и бывали) урожаев «белого золота». В иные, не самые удачные, годы это продолжалось вплоть до новогодних праздников. Выезжали, в зависимости от удалённости полей, с ночёвками или без таковых, но работали полный световой день без выходных, обедая прямо в поле у походно-полевых кухонь.
Само собой разумеется, что в разгар хлопкоуборочной компании, когда за ежедневными показателями в килограммах и тоннах неусыпно следили лично руководители партийно-советских органов, судьба каждого из которых полностью зависела от конечного итога уборочной, любая пара даже неокрепших детских рук была на учёте.
И братья Пожарники – Павлуха и Митяй – вместо ужасной, по рассказам очевидцев, колонии прямо из больничной палаты направились помогать вскормившему их государству решать важнейшую народно-хозяйственную задачу.
Конечно, с не меньшим успехом они могли участвовать в решении этой задачи и будучи на исправлении в колонии, но тогда за собранный ими хлопок в этом сезоне отчиталась бы и повысила свои показатели администрация колонии, а не дирекция интерната. Интернату это было невыгодно. Хотя, вроде бы, что такое две пары рук да в составе не очень крупной организации? А вот – то, и такое… Партийно-государственная установка «каждый грамм белого золота – вклад в могущество Родины» была свята, понималась и принималась настолько буквально, что иное, вольное (упаси, Боже!) её толкование оценилось бы как кощунство, а высказанное вслух, да, опять же не приведи Господь, публично хоть маленьким должностным лицом – и вовсе как предательство интересов родного социалистического государства. Ну, и, конечно, не следует забывать, что вся страна жила тогда отчётными плановыми и сверхплановыми показателями, от уровня которых, позволим себе повториться, впрямую зависело благополучие любого руководителя – территориального или ведомственного, неважно. Правдивость этих показателей, все из которых проверить было практически невозможно – вопрос десятый… главное – правильно организованный процесс.
Но, и больница, и хлопок, вместе взятые, не спасли Пожарников от другой напасти – возникшей с первого взгляда неприязни сурового как само возмездие нового воспитателя. Почему-то сразу невзлюбил их подтянутый, сильный, мускулистый Саид Алимович. Тем осенним утром, когда они с приподнятым настроением возвратились из совхозной больницы, в первую очередь принялись радостно здороваться-обниматься на интернатском дворе с одноклассниками и другими мальчишками. При этом братья не вовремя встали в строй, чтобы с песнями грузиться в отбывающей в общей колонне на хлопковые поля автобус. И… получили по сильнейшему пинку – на глазах у всех, кто их только что так приветливо встречал, в том числе и девчонок.
Нет, не испугались, хотя и сконфузились под тактично отводимыми девчачьими взглядами, Пожарники. В глазах их вспыхнуло в первую очередь горькое недоумение – за что? Почему?! Неужели одного садиста – Сыщика мало инкубатору? Зачем и откуда взялся ещё и этот верзила со зверским лицом? Да катись оно всё!..
Не сговариваясь, братья взялись за руки и направились вон от строя в сторону открытых интернатских ворот.
В строю шестого «А» воцарилась гробовая тишина. Никто не шевельнулся, чтобы образумить Тимохиных, спасти их от логически неизбежной расправы со стороны «сурового как возмездие» – ибо страшные пинки и тумаки нового воспитателя прочувствовать успел каждый без
исключения… Опыт сей горек.
А логика есть логика, да ещё в сочетании с опытом. Там, где не надо, она срабатывает, увы, безупречно. Не успели бунтовщики сделать и нескольких шагов, как воспитатель настиг их. С лёта сбив обоих с ног мощными оплеухами, и подняв одного правой, другого левой рукой за шиворот, подволок к стоявшему с открытыми дверьми и заведённым мотором автобусу и забросил, как кули, поочерёдно внутрь.
Лучше бы Саид Алимович этого не делал… да на глазах не только шестого «А», а и множества других интернатских, ожидавших посадки в автобусы и грузовые такси. Но поймёт он свою роковую ошибку много позже, когда за ним прочно закрепится, наконец, идеально подходящая к его изменившейся внешности кличка. Произойдёт это после такого унижения Саида Алимовича, которое сведёт на нет всё воспитательное значение его недюжинной физической силы.
А пока, приехав на поле и расставив учеников подопечного ему класса по хлопковым грядкам и объявив сегодняшнюю норму обязательной выработки с учётом недобранных килограммов дня вчерашнего, он, подрагивая от возбуждения в предвкушении очередной порции запретного по уголовному закону и постыдного в глазах общественной морали, а оттого ещё более притягательного удовольствия, направился, поминутно оглядываясь, к противоположному от видневшихся невдалеке лесопосадок краю поля, чтобы соблюсти необходимую конспирацию для отвлечения внимания любопытных, и окольным путём зайти в заросли с другой стороны никем не замеченным. Здесь, в облюбованном заранее уголке природы, он, бросив под голову мешок, частично наполненный мягким тёплым хлопком, поспит часок-другой в ожидании своего нового друга…
ПУТИ В ПЕДАГОГИКУ НЕИСПОВЕДИМЫ
(краткое отступление в ретроспективе)
Как и большая, здоровая часть южной молодёжи, Саид Ходжаев созрел в
репродукивном отношении раньше общеобычного. Был он от природы силён
и ловок, недурён собой, глупостями вроде излишней застенчивости не страдал. Жгучий брюнет, темпераментный и нагловатый, что, в сочетании с остальными вышеперечисленными данными, заведомо обрекало его на успех у определённого склада существ противоположного пола, он ещё в старше-школьные годы не имел ни малейшего недостатка в женской взаимности, особое предпочтение отдавая пышнотелым блондинкам.
Призвавшись в оптимальные сроки в армию и закончив четырёхмесячную школу сержантского состава, Ходжаев был направлен служить сменным командиром отделения в отдалённый таёжный гарнизон, на секретную «точку». Контингент этой уединённой точки состоял из одного офицера, одного старшины-сверхсрочника, двоих, включая самого Саида, сержантов срочной службы, и «освежаемого», то есть сменявшегося раз в несколько месяцев отделения солдат.
Поначалу сержант Ходжаев чуть не выл от тоски без женского общества, мастурбируя тайком на журнальную фотографию какой-то зарубежной киноактрисы, но, мало-помалу, успокоился. Оказалось, что, в принципе, выжить можно где угодно, надо только уметь подчинить обстоятельства своим потребностям и нуждам, а не идти на поводу у этих обстоятельств. Благо – тайга кругом на сотни километров, и закон далеко…
Облюбовав парочку белокурых молодых бойцов поупитаннее и послабее характером, сержант с одним из них справился без всякого труда. Тем более, что тот и сам был вроде не прочь. А со вторым пришлось повозиться – сдался только после соответствующей силовой обработки, в результате которой при каждой последующей встрече подобного рода постыдную близость без колебаний предпочитал зубодробительному нокауту. В ходе всей дальнейшей службы сержанта Ходжаева таких присмиревших находилось достаточно, тем более что это давало им послабления по службе.
Вошёл во вкус Саид очень быстро. Покорность младших по званию и должности, практически безграничная власть над ними ему уже не просто нравились, а незаметно стали неодолимой, сродни наркотической, потребностью, постепенно вытеснявшей из его естества прошлую тягу к не всегда ухоженным, но зачастую излишне требовательным обычным традиционным шлюхам. И, отъевшись и отоспавшись, изрядно обленившись, будучи относительно удовлетворённым в плотских потребностях и приноровившись, таким образом, к имеющей свои несомненные плюсы полуотшельнической жизни, начал он временами задумываться, а не остаться ли ему на сверхсрочную службу.
Тем временем солдатики чуть ли не через день жарко натапливали баньку, благо за дровами в тайге далеко ходить не надо. В баньке этой от души намывались сами, затем мыли, парили и массажировали сначала офицера и старшину-сверхсрочника, а после них – сержантов, из которых с особым усердием – иное себе дороже – Ходжаева, в дела которого офицер и старшина, тесно дружившие между собою (больше здесь было не с кем – не с медведями же…) и беспробудно пьянствовавшие, не имели ни малейшего желания вмешиваться. Идёт служба – да и пусть себе идёт. Чего ей мешать?
В бане солдаты решали и множество не только чисто банных вопросов. Стирали своё и старших по званию бельё, стригли обоим сержантам ногти на руках и ногах, раз в месяц-два брили им и друг другу головы. Периодически баловались татуировкой, нанося на молодые тела не всегда бесталанные произведения изобразительного искусства. И, конечно же, между всеми этими занятиями регулярно доставляли товарищу сержанту Ходжаеву требуемое удовольствие – отдавались ему поочерёдно, кто с желанием, кто без такового, но всегда одинаково пассивно.
И все эти солдатики, за исключением разве что тех редких экземпляров, кого такая жизнь не только не тяготила (на «гражданке» у некоторых бывало не намного лучше), а то и одаривала плохо скрываемым «нетрадиционным» наслаждением, ждали, изнывая от тоски, как можно более скорого избавления от этого. Внешне смирившись с действительностью, в душе каждый, или почти каждый, страстно хотел, чтобы командование взяло, вдруг, да и перевело его куда-нибудь в другое место, подальше отсюда, вернее поближе к какому-то подобию цивилизованной службы. Но такое везение бывает крайне редко: замена одного отбывшего здесь своё отделения (только отделением, а не индивидуально) на другое – строго по графику. А те, кому служить вообще оставалось меньше, чем до такой замены – скрупулёзно подсчитывали даже не дни, а часы до вожделенного «дембеля».
Если бы сержант Ходжаев имел возможность подслушать мысли этих скрытых своих оппонентов, он бы удивился: чудаки! Не понимают всей выгоды ситуации. Во-первых, если на такой отдалённой точке хорошо живёшь с начальством, в данном случае с ним, сержантом, то служба быстро и легко превращается из ада в рай. Во-вторых, никаких тебе венерических болезней, коими чревата доступность женского пола. Уж поверьте опытному человеку. Тем более что парная баня изгоняет даже намёк на антисанитарию, в условиях которой холостая молодёжь на гражданке частенько занимается этим делом. В-третьих, – а этот аргумент неоспорим хотя бы в силу законов природы, – здесь исключена беременность. Люби себе подобного хоть до упаду, и ничего не бойся. В четвёртых – огласка тут тоже отпадает: ну, кому охота распространять о себе то, за что в передовом советском обществе могут легко посадить в тюрьму, да с позором куда большим, чем за любое другое преступление? При желании можно найти и пятое, и десятое, и сотое…
Но вот тут-то, на четвёртом аргументе (касаемо страха огласки) сержант Ходжаев, если бы подобная дискуссия состоялась, проиграл бы спор с треском. И события наглядно и неумолимо подтвердили это.
Закончилось всё неожиданно. Остаться на сверхсрочную ему не удалось, а вместо неё пришлось отправиться под конвоем на нары следственной тюрьмы. Один сосунок-салажонок первых месяцев службы, среди присланных на точку в порядке замены уходящих «на дембель» бойцов, с виду особенно аппетитный для Саида размазня-интеллигент – толстенький, нежный, «кровь с молоком» розовощёкий флегматик, от которого, на первый взгляд, трудно ожидать какой-то твёрдости характера, на поверку оказался коварным, упёртым строптивцем. Не поняв своего счастья, он с первых же часов пребывания здесь проявил злостное неповиновение, не убоявшись ни оглушающих, отшибающих малейшую охоту к сопротивлению кулаков, ни прочих безотказных армейских средств подавления инакомыслия. Да ещё и сумел каким-то образом сообщить (на точке из средств связи с внешним миром была лишь охраняемая рация, с которой обращаться умели всего три-четыре строго конкретных, сменяющих друг друга по графику солдата, в составе которых этот не числился, и ещё – офицер со старшиной, в планы которых утечка информации никак не входила) о царивших в отряде нравах на «большую землю». Разразился скандал. Военная прокуратура возбудила уголовное дело, замять которое впоследствии удалось с огромным трудом, да и то только благодаря вмешательству влиятельных саидовых родственников из Узбекистана, а точнее, одного родственника… но – какого!
Освободившись из-под стражи и вернувшись в родные края, Саид был удостоен аудиенции своего знаменитого родича, с которым он до этого никогда не встречался – Баймурата Тохтамышевича Тохтамышева. В ходе непродолжительной беседы проницательный Баймурат-ака в душе оценил некоторые достоинства горе-племянника. Однако вслух попенял ему на несерьёзное для настоящего джигита поведение и, туманно пообещав когда-нибудь в будущем устроить его на приличную, хорошо оплачиваемую службу, если тот исправится, предложил пока что потрудиться для послеармейской и послетюремной адаптации, да пообтереться где-нибудь попроще… под патронатом, например, кое-кого из приятелей Тохтамышева. Так Ходжаев стал штатным воспитателем шестиклашек, а по совместительству – учителем узбекского языка в школе-интернате № 13.
ЦИКЛОП И ФИГУРА
(продолжение ретроспективы)
Приступив к исполнению должностных обязанностей, Саид Алимович
сразу же поймал себя на том, что, помимо его воли, в каждом из мальчишек-подростков этого интерната, или – «инкубатора», как называла между собой детвора своё учебное заведение, ему чудится потенциальный солдат-новобранец, униженно спускающий штаны при встрече с ним наедине. Это выводило Саида Алимовича из состояния душевного равновесия, порой до бешенства, гасить которое ему удавалось лишь жестоким избиением кого-нибудь из виновников этих непрошеных грёз.
Спасти подростков от систематических побоев могло бы, вероятно, хотя бы периодическое удовлетворение тайной страсти Ходжаева, но трогать детей в плане интимном он всё-таки побаивался. А вот от раздачи направо и налево крепких, доставлявших ему неизъяснимое наслаждение подзатыльников и сильных пинков каждому замешкавшемуся в чём-то, удерживаться, как ни старался, не мог. Ни одного дня, и даже часа… ни с одним подвернувшимся под его всегда горячую руку пацаном.
Хорошо выручило терзающегося такой своеобразной неудовлетворённостью самца в данном отношении удачное тесное знакомство с ближайшим новым своим коллегой по работе – классным руководителем того же шестого «А», в котором Саид Алимович подвизался работать воспитателем. Слабовольный крупнотелый рохля с женским именем и не менее бабьими формами Антонин Валентинович покорился сразу, будто только и ждал, когда им овладеет сильная личность. У женщин это более чем некрасивое существо непонятной с виду половой принадлежности мало что не пользовалось успехом, но и внушало физическое неприятие, граничащее с отвращением. И первое же проявление нетрадиционного физиологического интереса со стороны крепкого мужчины сразу его возбудило и обнадёжило. Он с готовностью услужливо отдал мягкую нижнюю часть своего тела в полное распоряжение эротического благодетеля и всячески старался угодить ему в моменты их всё более регулярных свиданий. Саида Алимовича эта близость возбуждала не менее чем самого Антонина Валентиновича. И вот теперь он, лёжа в лесопосадках на мягком мешке с хлопком, с нетерпением
ждал…
РАЗВЯЗКА
(окончание ретроспективы)
Интернатские, и, в первую очередь, мальчишки шестого «А», к тому времени уже начали смутно догадываться о причинах каждодневных уединений за пределами хлопкового поля воспитателя и классного руководителя. Сделав несложные логические вычисления, они с великим разочарованием, если не сказать с потрясением, поняли, наконец, откуда Саид Алимович и его руководитель-покровитель Сыщик заблаговременно узнают о многих мальчишеских планах, и почему тем хорошо известно об истинном отношении интернатских к самому Сыщику и многим другим его подчинённым, о ком как пацаны отзываются в разговорах между собой, и кого как промеж себя прозывают.
И решили пацаны, заклеймив позором «жалкого стукача» Фигуру, и сгорая от жажды мести Саиду за всё и сразу, доведённые до суровой решимости к незамедлительным крайним мерам его сегодняшним поведением по отношению к братьям Пожарникам, забросить ему через Фигуру некую дезинформацию. Ни дать, ни взять – как в приключенческих фильмах про шпионов.
Когда Саид ушёл с поля окольными путями в лесопосадки, Пожарники Павлуха с Митяем, захватив с собой для солидности своего друга-отличника Колюху Академика, приблизились к засобиравшемуся в те же лесопосадки Фигуре и повели с ним душевную беседу. Поговорив для затравки понемногу о том, о сём, в том числе проехавшись по любимой Фигурой географической теме, плавно переключили разговор на характеристику преподавательско-воспитательского состава интерната. Начав с исключительно положительной оценки лучшего в их жизни учителя географии Антонина Валентиновича, похвалив вкусовые качества любимых им тропических фруктов вроде банана и ананаса, которые на самом деле ни один из троих не только никогда в жизни не пробовал, но и не видел кроме как на киноэкране или на картинках, плавно перешли к персонажам отрицательного, на их взгляд, характера. Немного, вскользь, пожаловались на старшего воспитателя Сыщика, от всевидящего ока которого никуда ни спрятаться, ни скрыться, все трое принялись наперебой возмущаться поведением Саида, обзывая его «зверем», «козлом» и ещё совсем уж грубо, матерно, самих матерных слов полностью, правда, не произнося, а только – первую букву (а дальше и так понятно…)
Фигура, беспокойно озираясь по сторонам, не слышит ли их, ненароком, кто-нибудь из случайно оказавшихся поблизости коллег-педагогов, сочувственно кивал, соглашался со всеми эпитетами собеседников по отношению к этим коллегам, и осторожно пытался выспросить, а не собираются ли мальчишки куда-нибудь жаловаться, скажем, на Геннадия Алимжановича и Саида Алимовича. Жаловаться бесполезно на все «сто пудов» – отвечали ему пацаны, но, поскольку их терпению пришёл конец, то единственное, что остаётся, это – бежать из интерната. На этот раз – в массовом порядке. И акция эта состоится, мол, сегодня в полночь.
Хоть и спешил Фигура поскорее уйти в прямом смысле слова в кусты, но последнее сообщение, касаемо побега, не пропустил мимо ушей, восприняв его как чрезвычайно важное, и постарался получше запомнить.
Сразу же после того, как завершившие беседу с Фигурой Пожарники и Академик возвратились на свои рядки собирать хлопок, весь шестой «А», и не только, начал зорко следить за каждым движением классного руководителя. Когда тот, поминутно оглядываясь, почти бегом направился прочь с поля, ситуация прояснилась окончательно. Особенно выдавало Фигуру то, каким образом покидал он поле – в точности повторяя путь классного воспитателя: не прямо в лесопосадки к ожидавшему его Саиду Алимовичу, а – соблюдая примитивную конспирацию – в противоположную от зарослей сторону, а затем, окольным путём – в лесочек.
Нашлись смельчаки, решившиеся отследить весь путь Фигуры, крадучись на определённом расстоянии за ним следом. И то, что они в результате увидели и услышали, повергло их в шок. Причём – не столько подтвердившееся наглядно «стукаческое» предательство обожаемого некогда
учителя, сколько отвратительная интимная сцена, представшая перед мальчишечьими глазами.
В течение ближайших получаса весть об обнаруженной «похабщине» облетела в первую очередь весь находившийся этим днём на поле контингент «негнилых пацанов», то есть тех, кому можно доверять, каждый из которых дал торжественную клятву, подтверждающую решимость свершить, во что бы то ни стало, ближайшей же ночью долго вынашивавшийся в юных головах акт возмездия.
Кончилось тем, что на исходе суток примчавшаяся к интернатскому спальному корпусу номер два машина «скорой помощи» увезла в районную больницу истекавшего кровью воспитателя шестого «А» Саида Алимовича Ходжаева, кличка которого отныне – Циклоп. Жизнь воспитателю врачи сумели спасти, но один глаз его, несмотря на все старания экстренно вызванных из области хирургов-офтальмологов, вытек полностью, а через весь лоб наискось пролёг глубокий шрам.
Бить детей с тех пор Циклоп перестал, долго после возвращения из больницы сначала с тряпичной повязкой, а позже со специальной кожаной накладкой на глазнице ходил притихший, с раздражением натыкаясь на меловые или угольные надписи на стенах и заборах: «Циклоп – козёл», Фигура – шалава». Скрежетал от злости зубами, но своих любимых и привычных мер физического воздействия так ни разу применить и не решился. Да и к кому конкретно принимать эти меры? Любой из нескольких сотен стервецов готов плюнуть ему, Саиду, в спину. Так что, и не выискивал он авторов этих надписей, а просто ненавидел всех интернатских скопом самой жестокой ненавистью, на какую только была способна его душа.
Через некоторое время Циклоп, а за ним и Фигура покинули интернат. Фигура устроился где-то так же учителем географии, а Циклоп, по слухам, пошёл в помощники к небезызвестному своему родичу-заготконторщику.
А произошло в тот поздний, трагический для Саида Алимовича и, рикошетом, для классного руководителя Антонина Валентиновича Фигуры час вот что. По доносу Фигуры старший воспитатель Геннадий Алимжанович Сыщик и Саид Алимович решили «накрыть» готовящихся к побегу дезертиров» на месте преступления, и показать им такую кузькину мать, что навсегда, щенки шелудивые, зарекутся покушаться на подобное. И в интернате после этой показательной взбучки-порки воцарится, наконец, порядок. А если ещё парочку-тройку заговорщиков, да хоть и одного, спровадить в исправительную колонию, то и вовсе интернат на пансионат станет похожим. Шёлковые ученики, спокойная жизнь – что ещё желать сплочённому, уважающему себя коллективу педагогов-единомышленников?
После отбоя, ближе к полуночи, Геннадий Алимжанович и Саид Алимович, экипировавшись удлинёнными «дальнобойными», в несколько батареек, китайскими фонариками из нержавеющей стали, которые в случае чего можно использовать в качестве дубинок, двинулись во второй спальный корпус, чтобы взять врасплох готовившихся к побегу. Тут Геннадий Алимжанович вдруг вспомнил, что именно в настоящий момент его ждёт любимая девушка, которая незадолго до этого говорила с ним по телефону так нежно, и так ласково просила прийти хоть на минутку, что отказать ей он был не в силах.
Попросив Саида Алимовича подождать его несколько минут, Геннадий Алимжанович как на крыльях устремился к ближайшему от интернатских ворот дому, где ждала его возлюбленная (хоть это, наверное, и некрасиво, но выдадим-таки чужую тайну, которая всё равно, рано ли, поздно ли, тайной быть перестанет: той любимой девушкой старшего воспитателя была далёкая до совершеннолетия дочь ночной нянечки по кличке Швабра – Верка).
Больше часа прождал Саид Алимович своего наставника по педагогическому ремеслу. И, не дождавшись, боясь упустить беглецов, решил действовать в одиночку в твёрдой уверенности, что справится и сам.