Алымов

Оставшись в кооперативе вдвоём, без Аркадия, Иван и Андрей, учитывая всю уважительность причин выбытия друга, не стали отторгать его как компаньона, оставив третьим полноправным пайщиком неофициально, на джентльменских, что называется, началах. С превеликим трудом, использовав все свои знакомства в местных средствах массовой информации и иных структурах, Иван сумел с помощью привлечённого к своей проблеме общественного мнения отстоять и оставить за кооперативом на означенный в договоре рабочий год арендованные в плодопитомнике «Лесогорский» два гектара пашни, на которой вот-вот готово было зазеленеть нежными ростками их будущее благосостояние.

В один из солнечных апрельских дней, как только сошёл последний снег, они с Андреем подъехали на машине к вожделенному участку. И – Боже мой, что же ошарашенные представшей пред их очами картиной кооператоры-арендаторы увидели на поле! Всё село, от мала до велика, кто в сапогах, кто – в калошах, с листками бумаги, тетрадками, блокнотами, ручками и карандашами в руках месило, еле передвигая ногами по участку, ещё не высохший жирный чернозём и скрупулёзно подсчитывало всходы: сколько же проклятые кооператоры намеревались огрести неправедных миллионов.

Андрюха Селиванов, не устояв перед комичностью ситуации, покатился было со смеху:

– Прям, как у Высоцкого11: «Вань, погляди, какие клоуны!»

Но, увидев, как окаменело лицо ставшего вдруг мрачнее тучи Ивана, он

запнулся и мгновенно прекратил веселье.

– Эти клоуны, Андрюша, нам ещё покажут, где раки зимуют. Придётся где-то брать пару-другую хороших собак, ружья и охранять нашу землицу круглосуточно. Поставим здесь палатку, или приволокём откуда-нибудь на время вагончик. По очереди, вахтовым методом, будем жить тут безвылазно, до сентября, пока не выкопаем все саженцы. Вот и проблема прополки между делом решена. Не наскоком, а планомерно станем мотыжить. Сорняки даже не будут успевать разрастаться. Всё понял?

– Понял, Ваня! Как говорил один мой знакомый кооператор: «Где пахнет большими деньгами, там всегда жди больших проблем».

Лесогорск – Москва,

осень 1989 г.

Тяжёлая и упорная борьба кооператоров «Русского сада» за урожай подходила к концу. Раньше, в свою бытность сельским журналистом, Иван с усмешкой иронизировал над традиционными для советской прессы «военными» газетными заголовками, которыми постоянно грешили многие его коллеги-журналисты: «Битва за урожай», «Фронт работ», «Борьба за выполнение и перевыполнение…» А теперь с горечью усмехался над самим собой – ну чем не «передний край битвы…»? После того, как струсивший директор питомника фактически объявил «Русскому саду» бойкот, под разными предлогами, да и частенько просто без всяких объяснений отказывая его членам в предоставлении техники, ядохимикатов, удобрений и прочего, не говоря уже о мелком инвентаре вроде мотыг, лопат и секаторов, всё необходимое им пришлось в течение лета раздобывать за наличные деньги в соседних, иногда не самых близких хозяйствах, порою расположенных в десятках километров от арендуемого поля. Естественно, иногда приходилось отсутствовать по несколько часов, а то и целыми днями. В это время и происходило активное и целенаправленное сведение к нулю будущего урожая: то стадо коров будто ненароком забредёт на поле, то трактор заедет да покрутится, уничтожая своими гусеницами всходы на сотнях квадратных метров. К сентябрю, по подсчётам арендаторов, в живых оставалось всего около ста тысяч разнокалиберных саженцев. Из них нормальных, кондиционных, которые можно выставлять на продажу, едва ли наскребётся половина, то есть всего лишь около пяти процентов от заложенного минувшей осенью.

При таком раскладе нечего было и рассчитывать на какую-то натуроплату. Ведь директору питомника для выполнения плана даже всех этих спасённых саженцев уже сильно не хватало. Поразмыслив, Иван с Андреем приняли единственно справедливое, с их точки зрения, в данной ситуации решение: поскольку дирекция практически уклонилась от выполнения договорных обязательств и даже наоборот – всячески вредила, планомерно уничтожая плоды таких нелёгких трудов кооператива, то она и не имеет никакого – ни юридического, ни морального права на участие в дележе урожая, каковы бы ни были её производственные планы. И сохранившуюся часть, имеющую хоть какой-то товарный вид, более чем справедливо будет изъять с поля полностью и реализовать, чтобы покрыть хотя бы понесённые кооперативом расходы.

Андрей взял в соседнем, дабы исключить ненужную огласку, колхозе в аренду гусеничный трактор и специальную прицепную «лапу», с помощью которой подкапываются корни растений. За ночь он в авральном режиме прошёл на тракторе с этой «лапой» все ряды саженцев, которые заблаговременно нанятая в городе бригада тут же быстро отряхивала от лишней земли, увязывала в пучки по сто штук и складывала в подогнанный Андреем взятый также в аренду на стороне крытый грузовик. К началу следующего дня, когда труженики плодопитомника потянулись на свои рабочие места, удивлённо глазея на непривычный опустошённый вид арендованного горожанами участка, Селиванов за рулём грузовика уже мчался по автостраде в сторону Москвы. На краю поля лишь одиноко стоял трактор с «лапой».

Иван, которому нужно было навести порядок на убранном поле и рассчитаться с нанятой рабочей силой, вылетел в Москву чуть позже самолётом. Встретившись с Андреем в условленном месте, он взял на себя проблему сбыта. Не очень выгодно, но саженцы удалось пристроить – сдать под реализацию, то есть с послепродажной делёжкой выручки местному торгово-закупочному кооперативу на одной из самых шумных осенних ярмарок. После чего Иван остался в Москве проследить за реализацией товара, а Андрей возвратился в Лесогорск, чтобы вернуть в выручившее его хозяйство арендованные трактор и грузовую автомашину. Прямо на поле его и задержал наряд милиции. Тут же было возбуждено уголовное дело по факту хищения государственной собственности в особо крупных размерах. Прокурор без проволочек выдал санкцию на арест задержанного и правоохранительная система района начала в отношении кооператива «Русский сад» свою добросовестную работу.

В Москве Ивану пришлось пробыть, с периодическими отъездами в Лесогорск на допросы пока что в качестве свидетеля, почти всю осень. Кооператив, торговавший саженцами, семенами и садово-огородным инвентарём, выплатил ему оговоренную сумму лишь к ноябрьским праздникам, да и то не в полном объёме. Существенное уменьшение размера договорной оплаты председатель и бухгалтер кооператива, производившие расчёт, объяснили тем, что весомую часть выручки им приходится «отстёгивать рэкету».

– А я тут причём? – Иван уже был наслышан о хорошо организованных неформальных группах физически крепких молодых людей, регулярно собиравших дань с нередко жуликоватых, но почти поголовно быстро богатевших торговцев-кооператоров. Однако он искренне полагал, что к «Русскому саду» это никакого отношения иметь не должно, ведь всё, что они с Андреем и Аркадием заработали, достигнуто честным тяжёлым трудом. И никаких теневых сверхдоходов они ниоткуда не извлекали.

– Как причём? Вы что, с луны свалились? – председатель кооператива,

удивлённо моргая, смотрел на Ивана, как на чудо.

– Объясните.

– Ну, хорошо. У вас какие документы есть на товар?

– Подлинник договора на аренду земли я вам предоставил, договор комиссии с вами заключил, накладную выписал. Что ещё нужно?

– А карантинный сертификат, сортовое свидетельство? Нету! Поэтому мы имеем полное право запросить у вашего арендодателя и в соответствующих службах райисполкома, насколько вывоз данного товара за пределы вашей области законен вообще. Вам это надо?

– Не надо.

– Идём дальше. Вы привезли большей частью чёрную смородину, да и то всего лишь одного сорта, причём не любительского, а промышленного, дачнику и даром не нужного. «Память Мичурина», кажется? И, наверное, помните, что внешний вид ваших саженцев значительно уступал почти всему, чем мы торговали на ярмарках. А в целом сортов, новейших и модных, только одной смородины у нас продавалось около пятнадцати. Так что конкурентоспособность вашего товара, как понимаете, оставляла желать лучшего. При таких обстоятельствах интересно ли было нам брать его на реализацию?

– Согласен, в отношении ассортимента, несмотря на значительно более сильную, чем у прочих, корневую систему моих саженцев, может быть, и не очень интересно. Но в чисто коммерческом плане… Вы же взяли у меня товар? Взяли. И практически весь продали от рубля до пяти за штуку. И моя оптовая партия по количеству единиц товара была самая, наверное, большая из всего, чем вы торговали.

– А мы и по восемь рублей продавали некоторые сорта смородины. С вашим же товаром намучались. Продавцам приходилось краснеть за его не совсем, мягко говоря, товарный вид в вершках, а не корешках, да и жульничать при продаже, выдавая один неходовой сорт за несколько популярных. Да вы хоть азотом-то саженцы при их выращивании подкармливали?

– Ладно, некоторые ваши доводы, не спорю, резонны… – Иван не хотел объяснять сейчас, по какой причине саженцы не очень удались «Русскому саду» в рост. Да и с ассортиментом, действительно, явная промашка вышла… В этом плане возразить директору кооператива ему было, в общем-то, нечего. – Ну, а что же рэкет?

– Так вот, при обычном раскладе рэкет забирает у нас до четверти выручки. С вашего товара, в виду всей совокупности причин, пришлось заплатить побольше – половину вырученной суммы. Из оставшегося, как указано в договоре, сорок процентов мы вычли в свою пользу за услуги, шестьдесят – причитается вам. И минус усушка-утруска, ведь отсев некондиции оказался повышенным. Итого, в среднем, получается по

тридцать пять копеек за каждую числящуюся по накладной штуку.

Иван густо покраснел от сдерживаемого с величайшим трудом гнева:

– Это же грабёж!

– Но, вы могли бы и вовсе ни с чем остаться, если бы с нами не зазнакомились.

– А не жирно ли всё-таки вашему пресловутому рэкету иметь столько с

каждого кооператива? Этим бездельникам…

– Милый мой! Этими суммами мы покупаем себе в это неспокойное время относительно спокойную работу. Иначе – хоть закрывайся. Проверок будет больше, чем покупателей. И всем дай. Дороже встанет. А эти «пресловутые», как вы изволили выразиться, мгновенно утрясают все наши проблемы.

– И вас это не унижает?

– А что, возвращаться на завод инженером и, добросовестно вкалывая по восемь часов в смену, получать в месяц столько, сколько сейчас имею за один день, а порой и за час? Ну уж, дудки!

– Для кого как… Иногда всё же люди своё достоинство ценят выше денег. Думаю, таких немало.

– Хороший вы парень, Иван, но удивительно наивный. Ничего-о, это пройдёт. Если захотите и впредь заниматься бизнесом в нашей стране, то со временем убедитесь в моей правоте и не раз ещё совета спросите. Просто у вас, в провинции, все процессы идут с запозданием по сравнению со столичными на полгода-год как минимум. И если в вашем Лесогорске, или как там его, малограмотные рэкетиры-недоумки пока ещё спонтанно грабят лишь рыночных лоточников и разных мелких кооператоров, то в Москве это уже серьёзная, грозная, высокоорганизованная сила, целенаправленно и планомерно прибирающая под свой контроль всё, что даёт хоть какую-то прибыль. И от контроля этого бесполезно даже пытаться укрыться. Ведь у руля столичного рэкета стоят не те балбесы, которые бесчинствуют на провинциальных рынках, а персоны очень солидные, связанные с самыми «верхами». Дальше будет ещё сложнее: слишком многие люди, имеющие хоть какие-то возможности, желают теперь есть хорошо, вкусно. А вкусно – значит дорого. Денежный же оборот в Москве, ну и, конечно же, уровень цен, сами понимаете, не чета периферийному. Иначе и саженцы свои реализовывать вы и вам подобные сюда не ломанулись бы.

Иван вздохнул, не пересчитывая сгрёб со стола в сумку причитавшуюся «Русскому саду» горку денежных пачек и молча вышел. Так он впервые столкнулся с явлением, которому будет противостоять в буквальном смысле насмерть все последующие годы, вплоть до своего полного поражения. Или – победы? Смотря под каким углом зрения это рассматривать.

Лесогорск, весна 1990 г.

Сенька Тараканов не любил рано вставать, и по этой естественной с его точки зрения причине лютой ненавистью ненавидел понедельники. Ведь, в каждый такой «день тяжёлый», в отличие от субботне-воскресной неги со сном до полудня и долгим-долгим потом лежанием в тёплой уютной постели с книжкой в руках, приходилось, хочешь ты этого или нет, вскакивать чуть свет и, не успев нормально позавтракать и привести себя в надлежащий вид, мчаться на планёрку в редакцию. Жил он в пригороде, работал корреспондентом отдела информации в пригородной же районной газете, но редакция, как и пригородные райком с райисполкомом, будь они неладны, почему-то находилась в центре Лесогорска, куда добираться приходилось переполненным общественным транспортом с пересадками, затрачивая на дорогу до полутора часов в один конец. Редактор опозданий сотрудников не

терпел, поэтому в опасении нарваться на неприятность в виде выговора, а то

и лишения премии, являться приходилось лучше уж загодя, с запасом времени.

Не менее ненавистными для Тараканова днями были и вторники, когда распределённые на вчерашней планёрке по хозяйствам и другим государственно-значимым объектам района сотрудники рано утром разъезжались в однодневные творческие командировки. Чтобы застать на месте в правлении колхоза или конторе совхоза рано разбредающихся в разные, не всегда близкие стороны по служебным делам руководителей и главных специалистов – основных «живых», «из первых уст» поставщиков бесценной для прессы информации о конкретных успехах в сельскохозяйственном производстве, – выезжали на редакционном «уазике» в пять-шесть часов утра. Поочерёдно выходили из машины каждый в намеченном для себя населённом пункте, а вечером «уазик» собирал их снова.

В остальные три дня рабочей недели, хотя и приходилось большей частью сидеть за рабочим столом и кропотливо выдавать «на гора» собранный во вторник и перерабатываемый теперь в готовую журналистскую продукцию творческий урожай, всё же иногда удавалось увильнуть от ранней утренней явки на работу под предлогом посещения нужных для написания газетных материалов районных и областных организаций. И – поспать хотя бы чуть подольше.

А сейчас он, безжалостно и бесцеремонно разбуженный садистом-будильником, лежал в постели с закрытыми глазами и мысленно изничтожал редактора-изувера вместе с его растреклятой газетой и вообще со всей своей опостылевшей работой в целом, из-за которой через несколько мгновений придётся вскочить и бежать. Он ещё не успел отвыкнуть от тех блаженных утренних вставаний, когда, кажется, совсем-совсем недавно его будил не этот отвратительный трезвон будильника, а ласковый голос его родной матушки:

– Арсенти-и-й! Подъё-о-м! Оладики стыну-ут!

Но матушка, царствие ей небесное, вот уже несколько месяцев, как покинула этот мир по нелепой случайности – во время праздничного застолья после кем-то рассказанного анекдота на темы Перестройки и Ускорения она сильно расхохоталась с набитым ртом, и кусочек пищи попал ей в дыхательное горло. Реакция окружающих, уже далеко не трезвых к тому моменту, оказалась, увы, слишком замедленной, чтобы успеть её спасти.

Оставшись один-одинёшенек на всем белом свете (у Сеньки не было, кроме матушки, ни одного близкого человека), не умея ни приготовить пищу, ни постирать и погладить бельё и одежду, он время от времени задумывался: а не жениться ли? Но почему-то эта мысль, возникнув, тут же и обрывалась. Не было желанной кандидатуры. Несколько случившихся в его почти тридцатилетней жизни тесных контактов с противоположным полом не доставили ему никакого удовольствия. Даже – напротив: запах обнажённой женщины отталкивал. Но похоть оставалась, и он еженощно удовлетворял её, как умел – простейшим способом, которому его научили сверстники ещё в отрочестве. Быстрее всего разрядка наступала, когда Сенька в своих эротических фантазиях ставил себя на место женщины, особенно – насилуемой.

Ощутимым толчком к усилению подобных фантазий послужил один случай, когда некоторое время назад ему довелось после удачно взятого интервью париться в бане с одним из руководящих работников Лесогорского лесхоза.

Мужик тот оказался компанейским, дружелюбным и простым в общении. Да вдобавок и – гулякой что надо. После хорошего зачина с добротной выпивкой и не менее добротной закуской, разговор о насущных перестроечных и прочих делах и событиях плавно и неизбежно, как водится в любой сугубо мужской выпивающей компании, перелился в «женскую» тему. Сначала – пара-другая средней «солёности» анекдотов, далее – несколько анекдотов «поперчее» и, наконец, полились обильным ручьём полуправдивые и, как обычно, изрядно приукрашенные геройские любовные истории из запасников личного опыта. Естественно, рассказы Адама Альбертовича (так звали сенькиного нового знакомого), в силу его более богатого прошлого были несравнимо разнообразнее и интереснее. Его воспоминания о собственных или совместных с кем-то из старых дружков злачных похождениях были захватывающие, возбуждающие и одно другого неправдоподобнее.

Распарившийся, разомлевший от выпитого, съеденного и услышанного Сенька уже готов был задать сотрапезнику лениво-ехидный вопрос, а не врёт ли тот, как вдруг в предбаннике, к его волнующе-приятному изумлению, возникли как из небытия две пышнотелые моложавые бабёнки, игриво скинувшие все свои одежды и завернувшиеся в обыкновенные белые простыни. Быстро и ловко заменив на столе обильные объедки и «опивки» на свежую, ещё более обильную выпивку и снедь, дамочки невозмутимо присоединились к честной мужской компании, тут же принявшись с аппетитом здоровых работящих людей поглощать рюмку за рюмкой крепкие спиртные напитки и уплетать за обе щёки ими же изготовленные яства.

Между делом одна из дамочек – дебелая телом и ярко-рыжая растительностью на голове и во всех прочих отведённых природой местах – буквально пожирала своими сияющими плотоядным блеском бесстыжими синими глазищами смущённо впадающего в неконтролируемое возбуждение Сеньку. Она настолько недвусмысленно поигрывала своими шикарными соблазнительными формами, что тот не удержал, в конце концов, рвущееся

из его плоти наружу семя…

Заметив такой конфуз, Адам Альбертович громко расхохотался:

– Арсентий, прости, забыл сразу представить. Это – Маша и Глаша, наши лесхозовские конторщицы. Наряду с основной службой между делом подрабатывают в этой бане. Ну, там – топят раз-два в неделю, прибираются и так далее… Могут знатно попарить хорошего гостя. Так что, давай бери Глафиру и дуйте в парилку на процедуры, ха-ха-ха! А мне тоже вот, с Марией есть о чём с глазу на глаз переговорить. Мы прямо здесь и пообщаемся. А пока все производственные дела как следует не обсудим, просьба к нам сюда не выглядывать. Сам позову, когда закончим. Ну, счастливо попариться!

Исполнительная рыжая Глафира, не мешкая ни секунды, схватила не успевшего опомниться Сеньку за руку и тут же увела его в парную. Но поскольку, как мы заметили, тот уже успел хоть и вхолостую, но очень даже бурно разрядиться, да к тому же был заметно отяжелён употреблённым алкоголем, то даже такой опытной и темпераментной женщине, как Глафира, пришлось долго приводить его в надлежащую мужскую «боеготовность». Она исчерпала весь свой далеко не бедный арсенал изощрённых ласк, включая и вошедшую в последнее время в моду так называемую французскую любовь, о которой большинство советских граждан, а особенно гражданок, до Перестройки лишь слыхали, не смея попробовать, впервые и без малейшего, впрочем, удовольствия испытанную сейчас Сенькой. Но добилась лишь вялой и до неприличия равнодушной реакции.

Однако, несмотря на отдельные мало геройские моменты, кусочек настоящей радости сенькино естество в ходе этой парной пирушки всё-таки получило. Когда Адам (ну, не хотелось Сеньке называть его ещё и Альбертовичем) с довольной раскрасневшейся физиономией заглянул, постучавшись, в парилку и позвал измученную и слабо удорвлетворённую друг другом парочку, если они, конечно, готовы, к столу, тут-то и началось, к удивлению Сеньки, самое приятное.

Собутыльник, уже прочно вошедший в привычный для него во время подобных приключений раж, приблизившись к Сеньке вплотную, с неугасающим аппетитом озираясь на женщин, шепнул ему в ухо:

– А не пора ли, Арсентий, нам с тобой бабами поменяться, а? Сейчас мигом организуем! Для начала сыграем в бутылочку, а там – действуем по обстановке. Я в удобный момент забираю твою рыжую кобылку, и умыкаю её в парилку, а ты – мою Маньку берёшь и делай здесь с ней что хошь. Манька – бабонька что надо, шик-блеск, даже покруче Глашки будет. Не пожалеешь!

– А… они-то захотят это самое, меняться?.. – с некоторым испугом икнул Сенька.

– Да ты что, Арсентий?! Откуда ты такой взялся? Как вроде даже и не журналюга вовсе. Неужто до сих пор не понял, где находишься и с кем имеешь дело? Э-эх, телёночек, научу я тебя как-нибудь понимать и любить жизнь по-настоящему. Если подружимся, конечно. А сейчас, для начала, пройди-ка первый строгий экзамен на мужскую зрелость. Это для тебя, можно сказать, тест на психологическую раскрепощённость и степень зацикленности-незацикленности, то есть внутренней свободы. Усёк? То-то… Ну, давай, Арсентий, не робей!

Сенька обречённо рухнул на одну из стоявших по обе стороны стола лавок и под периодическое «ну, ещё по одной!» игра началась. Неутомимый хозяин застолья клал на стол плашмя пустую бутылку из-под только что выпитой жидкости и с силой вводил её во вращательное движение. На кого, остановившись, эта единица стеклотары указывала горлышком, того вращатель и целовал любым выбранным им способом, чаще всего в губы и взасос. Затем за бутылку брался тот, кого только что поцеловали…

Удивительное дело: ни смачно-крепкие, ни слащаво-нежные поцелуи обеих фигуристых грешниц никак не трогали душу и не радовали плоть бедного Сеньки. Всё его сладко-волнующее возбуждение начала и разгара этой коллективной попойки куда-то улетучилось и возвращаться упорно не желало. Но… как только волею коварной пустой стекляшки ему пришлось обменяться первым поверхностным «протокольным» поцелуем с Адамом, в его промежности что-то неожиданно ойкнуло, да так, что он не на шутку испугался. Ни шиша себе! Этого ещё не хватало…

Адам, по всей видимости, тоже что-то такое почувствовал. Иначе с чего бы это он вдруг так странно поглядел на Сеньку? Когда бутылка совершила свою коварную подлость ещё раз, мужчины поцеловались уже более смело и крепко. На четвёртый или пятый раз, когда от начальной скованности не осталось вроде бы и следа, Сенька вдруг опять заволновался. Ему стало не по себе: уж, не заметили ли женщины такого странного изменения в его самочувствии? Ведь одно дело мечтать о чём-то тайном в одиночку ночью в постели и совсем другое – проявить себя как-то не совсем обычно наяву, на глазах тесно общающегося с тобой хоть и интимного, но всё же малознакомого пока круга сотрапезников. И как к такому проявлению может отнестись сам Адам? Не сейчас, а позднее, протрезвев, после всего этого содома-гоморры? В настоящий-то момент, судя по всему, ему и самому это не в тягость… А дамы, похоже, ничего такого пока не заметили, иначе бы, конечно же, насторожились.

Нервозность Сеньки в какой-то мере передалась и Адаму. И, видимо, чтобы волевым образом как можно скорее прекратить эту постыдую, хоть и притягательную забаву, растущее нездоровое желание, которое могло быть вызвано скорее всего неумеренным употреблением спиртного, мужчины, не сговариваясь, засобирались сворачивать гулянку. Но, уже изрядно возбудившись, они (во всяком случае – Адам) не могли покинуть это сладострастное застолье, не сбросив объективно-естественно накрывшую всех присутствующих очередную по ходу дела волну физиологического возбуждения. Хотя бы самым элементарным, банальным образом. Разведя обеих, ничего не имеющих против женщин в разные углы, Адам (более азартно) и Арсентий (вяло-вяло) удовлетворились примитивно и быстро, как «дежурно» выполняют свои супружеские обязанности давно остывшие к своим жёнам, но ещё «потребные» в сексуальном плане мужья.

После этого щекочущего нервы и кое-какие иные фрагменты мужского организма случая, вызвавшего, кроме всего прочего, и некоторую стыдливую неохоту вспоминать о нём, оба «молочных брата», как они себя в дальнейшем стали шутливо называть, не особо стремились к частым очередным встречам друг с другом. Хотя больших усилий к предотвращению этих встреч и не требовалось – они были маловероятны по той простой причине, что слишком уж разными дорогами и на радикально разных уровнях шли «молочные братья» по жизни. Сенька продолжал валять дурака в низовой журналистике, не имея ни особых талантов, ни воли к чему-то большему. А вот его собутыльник скакнул высоко! Адам Альбертович Алымов уже не тот рубаха-парень, с которым в кругу шлюх-любительниц можно запросто поцеловаться по указке крутящейся-вертящейся бутылочки. Адам Альбертович теперь – большой человек, секретарь горкома партии, о простецкой встрече с которым можно лишь помечтать в постели глубокой ночью.