В погоне за мечтой

Итак. Жаркий июльский вечер. Мама и я возвращались с дружеских домашних посиделок от её родного брата, Тимофея, который стал в дальнейшем не по принуждению, а настоящим папой для меня. Добравшись до одной из сталинских пятиэтажек, где проживали на ту пору без малого семь лет, и проходя соседние подъезды, мы радостно здоровались со стариками и старухами, что так и норовили посюсюкаться со мною – кто за ушки, кто за щёчки потрепать. Мне было очень стыдно, особенно перед девчонками; но в подобные мгновения происходило чудо: мама улыбалась, и пусть ценою моего позора, и пусть не так, как раньше, но зато улыбалась. Потом мы поднялись по высоким ступенькам на четвёртый этаж, открыли дверь в квартиру; я первым проскользнул внутрь и, на ходу скинув сандалии, рванул было в свою комнату, попасть в которую возможно только через зал; однако стоило в нём очутиться – тут же замер: передо мной висел отец, привязанный за люстру…

Что заставляет человека идти на такое?.. Тогда я не думал об этом, а просто кричал. Когда же мама, подбежав к отцу и обхватив руками, попыталась что есть мочи приподнять, пока в безумстве продолжала верить, что он жив, – в прихожую, спеша на детский крик, ворвался Николай Петрович, наш сосед. В отличие от перепуганного мальчугана мужик не растерялся, но, ринувшись на кухню за ножом, через минуту кончил дело: на диване, бездыханное, лежало тело папы, у груди его истошно завывала мать… Через пару лет её не стало. Умерла в больнице. Утром. Врачи сказали тогда, что попытки спасти её были тщетны: она как будто бы отказывалась жить.

Вечером того же дня я наконец-таки узнал причину, почему повесился отец, и догадался, что происходило с мамой: мне дядя рассказал, затем подал предсмертную записку, слова которой, безусловно, всплывая в голове, живьём съедали душу матери. К несчастью, это продолжалось день за днём, до смерти! В записке было мелко накарябано: «Моё солнце вновь оставило меня… и только ты, ведьма, только ты виновата! Если бы ты не воспользовалась моим горем тогда, не было б ни глупого ребёнка, ни вынужденной свадьбы, и мне бы не пришлось терпеть твою мерзкую рожу, твой противный голос каждый день, и уж точно – мне бы не пришлось терять её дважды. А теперь у меня только один путь. Потому что нет без неё жизни, а с тобою и подавно… Будь ты проклята, ведьма! Будь ты проклята!»

Помнится, тогда я долго плакал, а когда окончил, папа произнёс: «Гриша, родной, то, что я рассказал тебе, что дал прочитать записку, – это не для того, чтобы ты просто узнал правду, но для того, чтобы вынес из столь ужасной трагедии один важный урок, принял одно важное решение: никогда, слышишь, никогда не поступай с другими так, как эта женщина – с твоим отцом, а твой отец – с твоею мамой, потому что это – разрушение и боль приносит. Понял?!» И я усвоил урок. Он, правда, оказался не последним: через два дня, когда состоялись похороны мамы, Аглая Алексеевна Стрельцова, супруга Тимофея, женщина заботливая и добрая, сказала нечто такое, что всколыхнуло всё во мне. Но тогда я промолчал в конце… Да мне и было-то двенадцать лет.

В общем, мы вернулись с похорон; просидев поминальный обед, я ушёл с сестрёнкой в детскую; гости не переставали плакать, поминали маму добрым словом, продолжали есть и пить; затем они долго общались, шутили и наконец-то стали расходиться, когда время перевалило за восемнадцать вечера. Сестрёнка же играла в куклы: она не до конца осознавала происходящее вокруг. На похоронах, к примеру, бегала от взрослых по могилам; ей грозили пальцем, говорили, что накажут, а Оленька смеялась только. Тут, что называется, одни поесть пришли, другие пообщаться, иные – поиграть, поплакать. Тогда увиденное мною представлялось именно таким. Я был обиженным на всех по той причине, что не мог вернуться к маме, как это делали по окончанию застолья гости, возвращаясь к жёнам и мужьям, родителям и детям. А на отца и вовсе обозлён за то, что маму отобрал. Да что лукавить: я его возненавидел! Что поздним вечером и вылилось в причину недовольства на последние слова Аглаи.

Заключив меня в объятия, она тогда сказала: «Люди, Гриша, очень странный народ: кто-то приписывает чужие победы, кто-то жадно хвалится своими, а некоторые, как и твой отец, при неудачах ищут виноватого и, когда находят, тут же обливают грязью. Зато себя, любимого, ни капли не краснея, выставляют жертвой обстоятельств… Как видишь, из себя он сделал „жертву“, а из мамы „виноватого“. Но у каждого человека своя голова, и только мы ответственны за решения, которые принимаем. Поэтому, каким бы тяжёлым ни оказалось положение, оно здесь ни при чём. Ведь даже у приговорённого к смерти есть выбор: идти на плаху добровольно или нет. Неудобные же обстоятельства как хитрые советчики: они настойчиво предлагают обратиться на неверную дорогу. Да только выбираем ложный путь мы сами. К примеру, твой отец, что, потеряв ту женщину впервые, опустился до абсурдной мести и приударить за Надеждой счёл за лучшее решение проблемы, прекрасно зная, что она, как дерево без влаги, сохла по нему. В итоге это было целиком и полностью его решением. Как те, когда он выбирал: изменять супруге или нет, покончить жизнь самоубийством или нет, обвинить да проклясть Надю или нет… Решения, принятые на горячую голову, сгубили обоих – а принимал их только он. Но я умоляю тебя, Гриша: ты уж прости его! Ладно?»

Эх, как же сладка была и возвышенна речь Аглаи Алексеевны до злополучного «прости». «Что значит простить?! Почему?!» – негодовал я, горько ухмыляясь. Но женщина, покрепче прижимая нового сынишку со слезами на щеках и дрожью в голосе проговорила: «Почему простить? Это хороший вопрос!» – Потом задумалась о чём-то… стала продолжать: «Я более чем уверена, что ты не станешь поступать с другими по отцовскому примеру. Но, Гришенька, пойми, и у тебя окажутся падения! Быть может, не такие страшные, да кто же знает! А вдруг чего похуже». – Потом и тишина и полушёпот: «А знаешь, у меня есть тайна, которой я хочу с тобою поделиться…» – Но в комнату вошёл отец – и Аглая Алексеевна умолкла, встала, вышла прочь… Прошли десятилетия – я так и не узнал, какою тайною хотела поделиться мама. Однако сейчас, поднимаясь на второй этаж, ни о чём другом уже не думаю, как только об одном: «Быть может, тайна не страшна – да кто же знает! Вдруг чего похуже».

Однако крепкие объятья, папин юмор, общий смех – и всё волнение о тайне, о племяннике как будто испарилось. Конечно, тут не обошлось без здравых аргументов; но неужели я настолько безразличен к переживаниям других? Каких-то полчаса наедине с отцом – и от волнения сестры осталась материнская причуда, а тайна… что о ней переживать! Мой папа, Тимофей, развеял все тревоги. Так что, успокоенный, иду к столу. Но перед этим, порываясь в комнату, где женщины всего лишь пудрят носик, подхожу к какой-то приоткрытой двери и, полный любопытства, решаюсь заглянуть.

* * *

…Промокшая от слёз бедняжка выбежала прочь из комнаты, из дома. И сейчас, когда мы уезжаем, среди других, что провожают нас, её не видно. Странная девчонка, обхватившая руками книгу без обложки, сидела с краешку на кресле. Без рыданий, криков тихо проливала слёзы. Такая вот картина рисовалась, когда без стука заглянул за дверцу. Ей только стоило меня увидеть – выбежала прочь. Ну что за странная девица с книгою в руках?!.

Глава 3. Судьбоносная личность

Время действия: среда, 13 октября 2021 года, 6:05 утра.

Место действия: начинается в домике на окраине деревни…

Повествующее лицо: Лукьянова Дарья Андреевна.

Человек высокого полёта, вроде меня, не найдёт ничего общего с человеком приземлённым, которым, отчасти, и является вторая девушка, подруга моей сестры. Да ей бы только второсортные романы почитать про любовь любовную! О большем даже не мечтает. Хотя черты лица приятные, да и веснушки к лицу, не говоря о сладкозвучном голосочке, и не только. Но представить Дашу перед вспышками фотокамер – как я только ни пытался – не могу. И, хотя влечение скрывать не в силах, принципами я не поступлюсь! Так что, увы, нам никогда не быть вместе. Никогда (из 1-й главы).

О люди! жалкий род, достойный слёз и смеха!Жрецы минутного, поклонники успеха!Как часто мимо вас проходит человек,Над кем ругается слепой и буйный век,Но чей высокий лик в грядущем поколеньеПоэта приведёт в восторг и в умиленье!(Пушкин А. С.[14])

– Мама, только не сегодня! Я умоляю, только не сегодня! Пускай он вспоминает о тебе в другие дни, когда меня не будет дома или же не станет вовсе… – Так и взываю к мёртвой матери. Шёпотом. Из-за пьяного отца. Только бы не услышал, не проснулся до того, как я уйду из дома. Но поздно: он приоткрывает веки, и одурманенный, потухший взор проходит сквозь меня. Так что всё идёт по-старому: я для него пустое место, которое он сильно, очень сильно ненавидит. Но, мама, прошу тебя, пусть так и будет сегодня! Ведь лучше оказаться пустышкой для него, чем слышать постоянно то обвинения, то оскорбления в свой адрес. Да ещё насмешки (это в лучшем случае), побои (в худшем).

Но не тут-то было:

– А-а-а, убийца, ты ещё здесь, – мямлит вполголоса отец. – Поторопись-ка лучше, а то павлин скоро уедет… Вот бы он забрал тебя – но кому ты нужна. – И слёзы катятся по щекам, когда, выбежав из дома, опять взываю тихим криком:

– Мама! Мамочка! Когда же это прекратится?!

И вправду – когда? Станет ли он смотреть на меня как на родную дочь?.. Впрочем, неважно: если чудо и произойдёт, то ничего не изменится, потому что я боюсь его, боюсь родного отца, который заживо похоронил ребёнка, и уже давно!

Восемнадцать лет прошло со дня свадьбы родителей. 13 октября 2003 года папа с мамой обручились. Дав клятвы верности любить друг друга, они прожили год. В такой же солнечный день 13 октября 2004 года на свет явился он – полуторакилограммовый комочек грязи, убивший маму. Ну что тут скажешь – этого ребёнка отец возненавидел, потому что он похитил и любовь, и счастье, и мечту, о которых, начиная от восьмого класса, грезил папа. Вот и получилось, что в прохладное октябрьское утро, плетясь по покрывалу жёлто-красных листьев со мною на руках, мечта отца угасла, счастье испарилось, любовь с рождением ребёнка умерла.

Правда, первые 4 года оказались раем (для меня уж точно): тогда мы переехали жить к бабушке в двухкомнатную квартиру на окраине Майкопа, где она заботилась о нас, будто о собственных детишках, хотя мы и не были таковыми. О маме говорила, что она была ей даром свыше. И, без сомнения, единственную дочку бабушка любила больше жизни, но никогда меня не обвиняла в смерти мамы; отец её любил не меньше, однако он всегда считал меня убийцей. Ах, жалко, что о жизни с бабушкой я помню мало. За первые 3 года – лишь несколько счастливейших воспоминаний; зато в последние 13 лет, немыслимо тягучих, что обернулись настоящим адом, я помню всё, о чём хотела бы забыть, но не могу!

Не смогу и сегодня – в день моего рождения. Впрочем, никто об этом и не знает: все думают, я родилась 17 марта. По крайней мере, когда приехали в деревню, я так и говорила, говорю и ничего менять не собираюсь. Не стану портить дни рождения тому, в кого влюбилась. Ибо что для Ростислава праздник жизни и свободы, для меня поминки мамы, пьянство безутешного отца, побои, слёзы. Но я надеюсь, что сегодня всё изменится: что день печали станет праздником и для меня.

* * *

Исполненная упоительной надеждой, я приближаюсь к дому человека, которого люблю! Где лай собак напоминает бурное приветствие друзей, а воробьиный щебет всё равно что песня для влюблённых: сближает, согревает душу. Иначе говоря, я верю в то, что окажусь услышанною им. Отправлюсь за мечтой куда угодно. Где будет он – там рядом буду я!

* * *

Робкая, потерянная, стою посреди зала, где полным-полно беспечных, шумных и весёлых людей: всё ожидаю тот счастливый миг, когда он спустится ко мне; а его всё нет и нет – и это мучительно! Но меня хватают за руку небрежно и, как рабыню, тянут в угол зала, – вот почему я торопливо пробираюсь сквозь толпу за Настей, властолюбивой, вспыльчивой подругой, что одновременно и влюблена, и как бы безразлична к одному задумчивому парню, который если и посмотрит на неё, то лишь украдкой, да и то, когда она не видит.

– Ты представляешь, – начинает Настя, – он даже не взглянет на меня!..

– Это не так, он смотрит… но вслед, когда мимо проходишь. Просто он волнуется.

– А-а-а, я поняла! Он на тебя похож. Ведь так? Вы все равно что два сапога пара!.. Хоть убей, не понимаю, как можно быть настолько боязливым? Вот скажи мне – как?!

– Не знаю. Но сегодня я хотела бы открыться Славе.

– Ну вот, другое дело! На стол все карты, да и будь что будет. Хотя и дураку понятно: ты ему не безразлична.

– Ты думаешь?

– Не дрейфь, я знаю! Или ты забыла: он мой брат. Так что соберись, тряпка! Поняла?

– Поняла, но от этого не легче.

– Ну а чего ты хочешь?.. Посмотри-ка лучше, сколько куриц налетело, – и каждая мечтает выйти за него. Да если надо, то они за братом мир объедут. Что называется, и парня приберут, и жизнь устроят. Так что вдохни давай поглубже, а как только пообщаетесь – ко мне!

Но в прихожую заходит человек, немного узенький в плечах, широкий в талии, – и раздаётся крик:

– Мой дядя приехал!

Так что вновь стою одна, но не посередине зала, а в углу забитой мышкой.

* * *

«Жизнь без чувства радости – это не жизнь, а жалкое существование. Но и человек, что пробежал безмерно красочный марафон той самой жизни, неужели ни о чём не пожалеет, когда настанет время умирать?» И кто же мне говорил об этом?.. Уже не помню. Зато теперь, когда я в небольшой уютной комнате перебираю кипы старых книг в картонных упаковках (ну… чтобы как-то успокоиться, собраться), то именно такие фразы и приходят мне на память.

* * *

Исполненная страхом от предстоящего признания, пытаясь выкинуть из головы закравшиеся мысли, пытливым взглядом сверлю очередной шедевр, где на потрёпанной обложке напечатано: «Сентиментальный женский роман». Но, оголяя книгу, читаю довольно странный заголовок для любовной прозы: на тёмно-красном картоне твёрдого переплёта красивым почерком написано: «От мудрости до безумия и обратно». В это мгновение сердечко замирает, но не от названия романа, а от Ростислава – от голоса того, которого люблю:

– Привет. – И от одного только слова нутро выворачивается наизнанку: все чувства оголены – ничего не скрыть, не утаить, не спрятать.

– О, привет. Я… я рада видеть тебя и…

– Ты хотела поговорить.

– Да. Спасибо.

Ну почему при виде Славы я так застенчива и боязлива?! Однако же, пути обратного не видя, боюсь, стесняюсь, но выворачиваю душу наизнанку:

– Я… я хотела сказать, что… ну, что, во-первых, я рада… твои желания исполняются: ты уезжаешь обратно… где родной дом, друзья детства, где… – И после долгой паузы я наконец-то говорю: – Я просто хочу сказать, что люблю тебя. Да! Я люблю тебя!

Ах! Всё время, что говорила, не осмеливалась даже взглянуть на него. Не осмеливаюсь и сейчас.

– Когда мы впервые увиделись, я просто… потеряла голову, влюбилась без памяти. Как видишь, я и сейчас люблю, и куда угодно… если только позволишь, куда угодно готова от правиться за тобой. Только прошу, забери меня!

Безусловно, я точно провинившийся ребёнок перед ним: всхлипываю, шмыгаю носом, но говорю, говорю… А слёзы бегут ручьём, и как быстро появляются, так же быстро убегают. И я не смахиваю их рукой, не вытираю, но уже с закрытыми глазами только и делаю, что стою и жду.

Даже не знаю, что в такие минуты думают другие. Я же никому не слышным голосом внутри обращаюсь к маме: «Мамочка, родная, пускай это случится, умоляю! Ведь стоит ему дать согласие – я окажусь свободной и счастливой. Навсегда!» И вот… чувствую руку на талии, у виска – другую. Заплаканная, я открываю глаза и вижу слёзы, редкие мужские слёзы; за ними – нежный поцелуй, которого ждала два года.

Свершилось! Я теперь не только влюблена, но и свободна. Наконец свободна! От отца – побоев – унижений – слёз… Счастливая, скольжу руками по его груди, обхватываю шею, ещё сильнее прижимаюсь к моему герою; как неожиданно одна из его рук соскальзывает с талии, а другая убегает от виска, потом, схватив за локотки, он точно отдирает мои руки и отстраняется на несколько шагов, после чего только и слышу: «Даша, ты чудесная, но, прости, ты не тот человек, который мне нужен». Прости! Не тот человек! Но как?! Почему?!.

Я даже сказать ничего не успела: от него и след простыл. Теперь стою одна. Опять одна! Никому не нужная, ни для чего не годная девчонка. От бессилия что-либо предпринять сажусь на краешке кресла и, прижимая к груди книгу без обложки, беззвучно плачу. Вот и всё: история Золушки, не успев начаться, подошла к концу. Неужто придётся снова возвращаться в отчий дом. Что означает только одно: опять побои – унижения – слёзы… Наверное, так всегда будет. Наверное, пока не умру. Причём от тех же побоев, унижений и слёз. Да неужели я рождена для того, чтобы однажды умереть, просто умереть?! Нет-нет, я не верю в это. Я не хочу в это верить!

Так бы и сидела здесь целую вечность; но дверь приоткрывается шире – и в комнату входит дядя Ростислава, этот злой, бездушный человек, который, вместо того чтобы сделаться нашим спасителем, обернулся простым похитителем счастья. И что он так пристально смотрит? Осуждает ли, смеётся? Верно, и он, а может, и весь мир против меня! Если я даже отцу не нужна, кому какое до меня дело: все пекутся о своём, такие же, как я, им безразличны. Поэтому,

прикрывшись книгой как щитом, сорвавшись с кресла,

я убегаю в никуда, я убегаю в бездну.

* * *

Холодно. Я бегу в сторону леса, а мне холодно. И горько. И больно. Потому что надежду и счастье оставила в доме. Но даже это не всё! Пока в гостиной поздравляют, чествуют Ростислава, поднимают горькие напитки в хрустале да, развеселённые, набивают спешно брюхо, – я даже уверена, обо мне никто не вспоминает. Вот и получается, что для меня это не праздник, а настоящие похороны. Мои похороны! На которых только и делают, что пьют и веселятся. Поэтому, хотя бы кто-нибудь, ответьте мне: когда и жить не хочется, и дышать противно, что остаётся делать?

Но сейчас, спотыкаясь и чуть ли не падая, бегу по умирающему полю, по обагрившемуся позолотевшему лесу… В конечном счёте всё же спотыкаюсь и кубарем лечу со склона… Оцарапанная с ног до головы, лежу и плачу. Затем, немного приподнявшись, протягиваю руку за испачканной раскрытой книгой и, подтянув за уголок поближе, с трудом читаю, обращаясь слёзным, замутнённым взглядом к одному подчёркнутому тексту…

Глава 4. Отголосок империи

Время действия: среда, 13 октября 2021 года, 8:45 утра.

Место действия: начинается в громадном двухэтажном доме.

Повествующее лицо: Стрельцов Тимофей Прокопьевич, представитель уходящего поколения, дедушка Ростислава.

Мы переехали к деду, человеку образованному, талантливому, богатому, но который, давно уехав из столицы, проживает, почему-то, здесь. А ведь после смерти бабушки вполне мог и вернуться – но нет: и сам не переехал, и нас в болото затянул (из 1-й главы).

Поднимаясь на второй этаж, ни о чём другом уже не думаю, как только об одном: «Быть может, тайна не страшна – да кто же знает! Вдруг чего похуже» (из 2-й главы).

Из глубины веков, большими, кровавыми следами отмечены для нас истории империй, которые могли бы называться «вечными», – но и они разрушились. Персидская или римская, византийская или османская, монгольская или британская[15], да и многие другие державы – никто не выжил, канули все в Лету, как и мы – коммунисты великого СССР. Мы грезили о мировой утопии, говорили то, что и сегодня говорим: «Всё нынешнее мировое зло отнюдь не вечно – его не только можно, но и должно уничтожить. И, что бы вам ни говорили, зло коренится вовсе не в природе человека, как рассказывают нам те недалёкие, бедные христиане; напротив, оно порождается саморазрушающимся обществом, где царит эксплуатация одного человека другим. Так что выбор у нас не велик: либо этот сброд прогнивший унесёт в могилу каждого из нас, либо навсегда избавится от рабства, чтобы выжить. Потому и цель у нас одна – построить коммунизм, где добрые поступки станут во главе нового изменённого общества, суть и цель которого – сам человек, свободная и творческая личность…»

Как же сильно сказано! Как же много сделано! Как же мало осталось: всё разворовали! разрушили! И мы, подобно великим империям прошлого, канули в Лету. Так что ностальгия – это единственное, что осталось от коммунизма в умах старшего поколения; мечтательность, грёзы, будь то о господстве, власти, могуществе, о нескончаемых богатствах, о лёгкой и беспечной жизни, без какой-либо ответственности или каких-либо границ – вот что терзает умы молодого амбициозного поколения сегодня. Хотя кого я обманываю: так всегда было! Где-то в большей степени, где-то в меньшей, но было всегда! Даже в нашем правильном и светлом СССР тюрьмы разве пустовали? Нет, они были наполнены мошенниками, убийцами, ворами… Даже в правительстве находились коррумпированные «слуги народа», которые грезили всё о том же господстве, власти, могуществе, о тех же нескончаемых богатствах, о лёгкой и беспечной жизни. Зато у нас было так мало разводов, не то что сейчас. Создавались крепкие, прочные семьи; однако у кого-то были любовницы, другие грызлись как собаки, а некоторые с пугающим, леденящим безразличьем друг ко другу спокойно доживали век. Да и всегда находились люди, не разделявшие (со всем упорством!) целей коммунистического строя. А всё потому, что с пылким рвением стремились достигать свои!

Вот только почему у нас не вышло, я всё-таки не понимаю. Наши цели были правильными, возвышенными, мы неотступно шли вперёд и продвигались вверх, – так почему же скатились обратно?!. Да, я часто спрашиваю себя об этом; но то, что приходит на ум, пугает меня… Ох, как же мне сейчас тебя не хватает! Где же ты теперь? Ну где ты?! Моя недалекая, бедная Аглая.

И так каждый день: когда, сидя на балконе, размышляю о делах прошлого, или вглядываюсь в попытки настоящего, или осмысливаю неизвестное, туманное будущее, то вспоминаю об Аглае… и тоскую. Подобная цепочка, вереница чувств и мыслей, сегодня тоже происходит, но не так, как раньше: внизу – настоящий базар, на балконе – ни минуты покоя, у дома – те бурные воспоминания, которые хотелось бы забыть – да не выходит. А всё потому, что вижу выходящего из машины племянника, ставшего желанным сыном для меня. Суетливый, он даже нас не замечает; зато, открыв калитку, не спеша подходит к дому…

* * *

…И мы остаёмся одни! Обнявшись, начинаю беседу первым:

– Три года! Садись-ка. – И мы садимся на уютном балкончике друг напротив друга. – Ну, давай рассказывай, где ж тебя носило всё это время?

– Папа, прости! Не буду оправдываться: я, безусловно, мог к вам ездить, да хоть каждый месяц мог бы, да и должен был заезжать, – но, как видишь, меня и близко не было…

– Гриша, я не спрашиваю, почему ты не заезжал. Сейчас ты здесь, живой, здоровый, и этого вполне достаточно для такого старика, как я. Так что просто рассказывай: как прошли эти годы у моего сына, как твоя семья – жена, дочка? А то по телефону из тебя даже предложения не вытащить. Всё одно и то же: то «нормально», то «отлично» – словом, ничего толкового.

– Да потому что говорить, пап, особо и нечего! Всё по-старому: жена – модница, дочка не замужем, а я, как видишь, не вверх, а в стороны расту – вширь, что называется.

– А может, как-то поподробнее расскажешь. О Людмиле, например. Ольга говорила, она французским увлеклась. Это правда?

– В каком-то смысле да. Пару слов она точно заучила.

– А-ха-ха-ха! Есть в ней что-то интересное, весёлое…

– Папа! Что в ней весёлого?! Да она же не французским увлеклась, а одеждою из Франции. На мои деньги, между прочим.

– Ну ладно, ладно тебе, не кипятись. Европейское сегодня не в чести, так что причуды эти ненадолго. Ты лучше расскажи, как обстоят дела у Наташеньки. У неё, как помнится, был ухажёр, так почему не женились?

– Из-за принципов.

– В смысле? Каких таких принципов?

– Ну… тот парень, Игорь, о котором ты упомянул, он, скажем так, перестал её ждать.

– Она что, с ответом тянула?

– Да нет же! Она уклонялась. Как бы это сказать?.. Э-э-э…

– Не говори загадками – скажи прямо!

– Ну, интима он хотел, интима! А у неё принцип – до свадьбы ни-ни.

– Ах, вот оно что! Ну и чего ты так долго рожал, сказал бы прямо – и всё!

– Папа, это же моя дочь! Мне неловко о таких вещах рассказывать.

– Ой, стеснительный ты наш! А ропщешь на неё зачем? Как научил, так она и поступает. Разве нет?

– Ну не то чтобы я учил её, просто рассказал историю отца и матери. Ей тогда пятнадцать или шестнадцать было. Так она же ухватилась за неё как за последнюю соломинку счастья. Вот и говорит теперь: мол, у бабушки с дедом потому не вышло, что она удержать его пыталась, а я, дескать, уверена: тот мужчина, который по-настоящему меня полюбит, да такого и удерживать ничем не придётся: он и до свадьбы, и до первой брачной ночи дотянет. Не то чтобы я не рад этому, но ей двадцать три уже: сейчас устроится на работу – и всё! Ведь ты же её знаешь – с головой уйдёт. И какое тогда замужество? А я внуков хочу! Внуков!