Собрание сочинений. Том 7. 2010-2012

– Конфиденциальная? Значит, вы меня втемную использовали? Да если бы я знал… Мы уходим! – Режиссер рванулся к двери, увлекая за собой Кокотова, словно смерч – неосторожного путника.

– Погодите, стойте, Дмитрий Антонович, старики-то не виноваты! Надо спасать «Ипокренино»! – Лицо Кеши исказилось чувством мучительной ответственности – такое бывает у голливудского актера, когда он перекусывает наобум проволочку атомной бомбы, подложенной под родильный дом.

Игровод остановился у самой двери, испытующе посмотрел на вероломных соратников, скрипнул зубами, затем вернулся, сел в кресло и стал раскуривать погасшую трубку. Кокотов, предъявляя свою жизненную самостоятельность, потоптался у выхода и тоже остался.

– Ну и как спасать будем? – спросил Жарынин, пыхнув дымом.

– Судиться! – объявил молодой Болтянский. – Но хотелось бы знать, сколько акций скупил Ибрагимбыков?

– А разве это не известно? – удивился Дмитрий Антонович.

– Откуда? Может, вы знаете, а я – нет, – улыбнулся правнук. – Начнем с вас, Аркадий Петрович.

– Почему с меня?

– Вы брали в долг у Ибрагимбыкова. Сколько акций вы передали ему под обеспечение займа?

– Я не хочу, чтобы начинали с меня! – тихо крикнул директор и отвердел щеками.

– Ладно, начнем с вас, Гелий Захарович! У вас был пакет в тридцать процентов. Надеюсь, они целы?

– Я не желаю, чтобы начинали с меня! – Создатель Змеюрика гордо откинул голову.

– Почему?

– Не желаю…

Соавторы переглянулись.

– Господа, господа! – с мягким психотерапевтическим нажимом воззвал Кеша. – Не надо сердиться. Я никого не хочу обидеть. Хорошо, начнем с меня.

– Почему с вас? – насторожился Жарынин.

– Все очень просто. Четвертый пакет, как вы помните, остался у ветеранов, и общее собрание передало его Совету старейшин, который возглавляет…

– …Ян Казимирович, – кивнул игровод.

– Правильно! – продолжил правнук. – Но после того как уволили последнего охранника…

– Кризис… – шепнул в свое оправдание Огуревич.

– …дедушка, опасаясь за целость акций, передал их мне на ответственное хранение, ибо из сейфа фирмы «Дохман и Грохман», где я имею честь служить, украсть акции невозможно. Но чтобы у вас, господа, не возникало никаких сомнений, я привез их с собой. Вот они…

Кеша набрал шифр на замочке и, открыв портфель, вынул оттуда папочку – тоже с шифровым замком. Кокотов прожил без малого двадцать лет при капитализме, но ни разу не держал в руках акций (что, возможно, и к лучшему). Он ожидал увидеть пачку красивых бумаг с гербами, серпами и колосьями, наподобие «чемадуриков» или облигаций госзайма, которые берегла до самой смерти бабушка. Но законник извлек из папки всего один листок с печатями-подписями и протянул его почему-то Жарынину со словами:

– Прошу убедиться!

– Все верно! – подтвердил игровод после того, как, водрузив на нос китайчатые очки, осмотрел листок со всех сторон. – Тридцать процентов ЗАО «МСУ “Кренино”».

– Кто еще хочет удостовериться? – спросил Кеша, пряча драгоценный документ в папку, а папку – в портфель.

– Мы вам верим, – сдобным голосом отозвался Огуревич.

– Тогда я повторяю вопрос. – Ободряющая улыбка покинула лицо юриста, а голос зазвучал сурово. – Сколько у Ибрагимбыкова наших акций? Сколько? Аркадий Петрович, начнем все-таки с вас!

– Были трудности… Стариков надо кормить… Я вынужден… Вы же знаете… – проблеял директор.

– Сколько? – рявкнул Жарынин.

– Двадцать.

– Отдали или осталось?

– Отдал, – тихо ответил директор и отвернулся, ища поддержки у Блаватской.

– Так. Теперь вы, Гелий Захарович, – строгим учительским голосом спросил правнук.

– Хм… У меня возникли финансовые неприятности. Судебные расходы. Иски. Консультации. Брюссель – дорогой город. И потом, мое семейное положение… – На лицо Меделянского легла тень нежности.

– Как выразился Сен-Жон Перс, молодая жена – это иллюзия бессмертия в постели… – игриво заметил Жарынин.

– Попрошу без комментариев! – насупился отец Змеюрика. – А когда заблокировали счета, я не мог платить адвокату… – закончил он, теряя весь свой величественный вид.

– Сколько?

– Двадцать. Отдал.

– Кому?

– Ибрагимбыкову…

– Что-о-о?! – взревел режиссер.

– Аркадий Петрович рекомендовал мне его как честного человека…

– Я заблуждался… Он внес спонсорский взнос в нашу школу «Путь к Сверхразуму»… – захныкал директор.

– В вашу школу! В вашу! – совсем рассвирепел Жарынин. – Высший Разум мог бы объяснить, что аферисты именно так и втираются в доверие к лохам вроде вас!

– Плохо, – покачал головой Кеша. – Сорок процентов акций в руках Ибрагимбыкова!

– Пятьдесят… – всхлипнул Огуревич.

– Почему?

– Я звонил Жменю и спрашивал, где его акции.

– Что он ответил?

– Он ответил, что современный русский театр пребывает в таком чудовищном состоянии, что если бы Станиславский встал из могилы и сходил в «Театр. doc», то пришел бы в ужас, снова лег в гроб и попросил забить крышку намертво…

– Я ничего не понял! – На Кешином лице появилось растерянное недоумение, как у европейца, читающего китайскую газету. – Продал или нет?

– Вы, наверное, хороший юрист, – надменно откинулся в кресле Жарынин, – но нашего мира совсем не знаете. Продал. Можете не сомневаться. Я с этим жучилой давно знаком. Он смолоду такой: если сделает какую-нибудь гадость, обязательно вспоминает Станиславского или Мейерхольда…

– М-да… Выходит, пятьдесят на пятьдесят. Все будет зависеть от суда.

– Кто судья? – спросил Меделянский.

– Доброедова.

– Честная?

– В рамках закона.

– А кто у Ибрагимбыкова адвокат?

– Шишигин. Адвокат он, конечно, никакой, но заносить умеет, – пояснил правнук.

– Что умеет? – не понял Кокотов.

– Деньги судьям заносить, – растолковал режиссер. – И скорее всего, уже занес…

– Не факт, – возразил Гелий Захарович. – Такие, как Шишигин, обычно говорят, что занесли, а сами ждут суда. Если выигрывают, оставляют деньги себе, если проигрывают, возвращают клиенту и объясняют, мол, процессуальные оппоненты заплатили больше… Я знаю…

– И сколько же теперь заносят? – Автор «Жадной нежности», чтобы не выглядеть простаком, придал голосу оттенок рутинного любопытства.

– Ну, это зависит от масштабов дела, – ответил Кеша. – Если, скажем, делят добывающую отрасль или военно-промышленный комплекс, могут занести миллионы.

– Рублей?

– Долларов или евро, как договорятся. Но в нашем случае тысяч пятьдесят-семьдесят – не больше.

– Долларов?

– Скорее евро.

– Я думаю, Доброедова деньги не возьмет – побоится, – раздумчиво проговорил правнук. – Дело громкое, резонансное. Скурятин в курсе. Опять же телевидение. Она будет судить по закону, а закон на нашей стороне. Плохо, конечно, что в «Ипокренине» разруха, а стариков кормят, как в Бухенвальде…

– Ну, знаете ли! – нетрезво возразил Огуревич, снова припавший к внутренним алкогольным ресурсам.

– Знаю! – повысил голос Болтянский-младший. – Я часто навещаю прадедушку и все вижу. Боюсь, Шишигин спросит на суде, зачем вы спалили старческие сбережения в авантюре с «чемадуриками».

– Но тогда пострадали миллионы…

– Да, миллионы, но они вкладывали свои, а не чужие деньги. Кстати, а какой доход приносит ваша школа «Путь к Сверхразуму»? – Кеша стал суров, как инспектор газового хозяйства.

– Это новое дело, кто же знал, что будет так мало желающих подняться по ступеням самопознания…

– Не вздумайте сказать такое в суде! Процессуальные оппоненты докажут, что вы неэффективно управляли «Ипокренином», развалили хозяйство, уморили стариков плохим питанием, и лишь Ибрагимбыков, собственник новой формации, способен дать Дому ветеранов вторую жизнь… У нас, конечно, есть контраргументы, но плохо, что теперь благодаря господину Имоверову нашу разруху… – юрист глянул на Жарынина, а тот отвел глаза, – увидела вся страна! Не исключено, Шишигин потребует показать этот сюжет в судебном заседании.

– Мерзавец! – воскликнул Меделянский.

– Ну почему же? Нормальные прения сторон. Кстати, и вас могут спросить: а что сделал для ДВК фонд «Сострадание», кроме ремонта сантехники за тридцать процентов акций?

– Да, я понимаю… Но кто же мог предвидеть, что моего Змеюрика…

– Суд не интересует состояние ваших авторских прав, – строго разъяснил Кеша. – Суд будет рассматривать наш иск о признании незаконным акционирования «Ипокренина».

– Почему – незаконным? – удивился Кокотов.

– Очень просто. Если акционирование незаконно, то акции превращаются в пустые бумажки, вроде «чемадуриков», а сделки по ним признаются ничтожными. Тогда Ибрагимбыков теряет все права на «Ипокренино». Но нам для этого нужны хороший адвокат и, конечно, поддержка ветеранов. Они должны выступить в суде так, чтобы Доброедову проняло! Тогда она примет решение в нашу пользу!

– Не волнуйтесь, я организую античный хор старцев. Еврипид в Аиде содрогнется от зависти! – воскликнул Жарынин.

– А я… А я… – встрепенулся Огуревич, – прикажу на кухне увеличить порции в два раза.

– Лучше – в четыре, – посоветовал игровод. – А прекрасный адвокат у нас уже есть!

– Кто же? – спросил Кеша.

– Как кто? Вы!

– Извините, но по условиям контракта я не имею права заниматься ничем, кроме дел фирмы «Дохман и Грохман». Если там узнают, что я по просьбе дедушки составлял исковое заявление, у меня будут неприятности…

– А что же делать? Денег на адвоката у нас нет… – расстроился Аркадий Петрович.

– Я дам своего адвоката. Бесплатно, – веско пообещал Меделянский.

– Кого же?

– Морекопова.

– Ого! – воскликнул Кеша. – Это вам не заносчик Шишигин, Эмма – настоящий ас в гражданских делах. Что ж, господа, наши шансы растут. Допустим, Доброедова отменяет акционирование «Ипокренина». Где мы возьмем деньги?

– Опять деньги?! – искренне изумился Кокотов.

– Конечно. А как без денег? Ибрагимбыков – добросовестный приобретатель. Он не виноват, что Дом ветеранов был акционирован незаконно. Мы должны ему вернуть деньги.

– Сколько? – напряг щеки Огуревич.

– Стоимость акций плюс инфляция.

– А это много? – болезненно поинтересовался писодей.

– Пусть вам скажут Гелий Захарович и Аркадий Петрович, они же свои акции продали, а не я… – съязвил Болтянский-младший.

Огуревич и Меделянский опустили плечи под тяжестью непереносимой суммы. Некоторое время все молчали.

– А если мы не выкупим? – наконец тихо спросил директор.

– Вы когда-нибудь имели дело с приставами?

– Нет.

– Не советую. Хуже янычар!

– Проклятая демократия! – пробурчал Жарынин. – Раньше хватило бы одного звонка из горкома.

– А если продать «Пылесос»?! – посветлев лицом, воскликнул Огуревич. – Это же Гриша Гузкин!

– Вам бы только продавать, солитер вы энергетический! – в сердцах брякнул режиссер.

– Нет, почему же, – возразил Кеша, – идея неплохая, но она опоздала лет на пятнадцать. Тогда действительно советский андеграунд высоко ценился. За мастурбирующего пионера можно было получить целое состояние. Но сегодня, коллеги, за фигуративных «Туристов на привале» можно выручить гораздо больше. А над Гузкиным все давно смеются…

– Вы уверены? – скис Меделянский.

– Абсолютно. Наш банк собирает коллекцию советской живописи, и я часто консультируюсь у доцента Дивочкина. Поверьте, Гузкин – это позавчерашний день.

– Гад! – буркнул отец Змеюрика.

– Вы у него что-то купили? – участливо спросил правнук.

– Теперь не важно.

Некоторое время все молчали, и было слышно, как в животе Огуревича бродит, булькая, внутренний алкоголь. Потом в кармане у Меделянского мобильник заиграл песенку из мультфильма «Детство Змеюрика»:

Я найден не в капусте,Я найден там, где яйца.Друзья, не надо грусти,Пожалуйте смеяться!

– Да, киса, – виновато откликнулся Гелий Захарович. – Нет, уже заканчиваем…

– Да, пора заканчивать, но сначала надо решить, где взять деньги. Иннокентий, вы нам должны помочь! – твердо сказал Жарынин.

– В каком смысле?

– Кредит, ссуда…

– Помилуйте! – рассмеялся Кеша, и его лицо снова стало бесцельно доброжелательным. – Конечно, у «Дохмана и Грохмана» есть свой партнерский банк – «Немецкий кредит». Но ссуда оформляется долго и дается под какое-то обеспечение.

– Под оставшиеся акции! – предложил Огуревич.

– Но ведь мы сами требуем признать акционирование незаконным. Кто же даст деньги под фантики? – развел руками молодой юрист.

– Банку об этом докладывать не обязательно, – веско произнес Меделянский.

– Вы толкаете меня на должностное преступление! – воскликнул Кеша. – Меня выгонят с волчьим билетом. Никогда! – Он проверил, закрыт ли портфель, явно собираясь уходить.

– Может, продать немного земли? – потупился Аркадий Петрович.

– Как вы ее продадите, если «Ипокренино» под судом? Я юрист, а не махинатор. Невозможно! Мой прадедушка слишком стар, чтобы носить мне в тюрьму передачи! – отрезал Болтянский-младший и двинулся к двери.

– Постойте, Иннокентий Мечиславович! – Жарынин резво встал из кресла и заступил ему путь. – Ради спасения «Ипокренина» мы все идем на жертвы. Меделянский и Огуревич кладут на алтарь борьбы акции. Кладете?

– Кладем… – с неохотой отозвались оба.

– Мы с Кокотовым отдали самое дорогое – веру в справедливость. И мне теперь ничего не осталось, как согласиться со старым русофобом Сен-Жон Персом: «Дурной климат заменяет России конституцию». Конечно, можно сейчас разойтись: мол, пусть все будет как будет. Но! – Голос игровода зазвенел, а морщины на лысине сложились в иероглиф страдания. – Но неужели вам наплевать, что эта пристань престарелых талантов превратится в остров пиратов? Неужели вас не тревожит, что заслуженных стариков, привыкших друг к другу, рассуют по нищим богадельням? Неужели вам плевать, что многие из них не выдержат потрясения и погибнут?!

– Стариков мне действительно жалко… – пробормотал правнук.

– Вижу! Чтобы спасти «Ипокренино», от вас требуется не много – добыть нам под акции срочный кредит. Вы это можете! Как только мы выиграем суд, Аркадий Петрович продаст кусок земли – ему не впервой! – и мы вернем деньги. Пожертвуйте буквой закона ради духа сострадания, прошу вас, Иннокентий Мечиславович!

Некоторое время Болтянский-младший стоял в нерешительности, опустив голову, и задумчиво вращал рифленые колесики портфельного замочка. Остальные смотрели на него, словно пять тысяч голодных евреев на Спасителя с горбушкой. Было даже слышно, как за окном Агдамыч ритмично скребет метлой по асфальту и чуть подрагивают стекла, потревоженные далеко летящим самолетом.

– Допустим, я соглашусь… Допустим. С акциями Меделянского и Огуревича проблем не будет. Они владельцы и могут распоряжаться ими как пожелают. А вот как быть со стариковским пакетом? Решение о передаче под залог должно принимать общее собрание… Мне нужен заверенный протокол.

– Поддержат единогласно! – пообещал Огуревич.

– Но тогда информация выйдет наружу, а Ибрагимбыков обязательно этим воспользуется на суде! – предупредил Кеша. – Он, кстати, знает обо всем, что здесь происходит. Кто-то сливает ему информацию.

– Кто-о??! – вскричали все хором.

– Не знаю…

– Давайте посвятим в это дело только Яна Казимировича, – предложил Жарынин. – Он председатель Совета старейшин.

– Ни в коем случае! – переменился в лице правнук. – Он – фельетонист советской школы, страсть к разоблачениям у него сильнее разума. Вы знаете, скольких наркомов он посадил при Сталине и скольких секретарей обкомов лишил партбилетов при Брежневе?!

– Догадываемся…

– Он вообще не должен ничего знать!

– Тогда поручим дело Ящику. Савелий – чекист с семидесятилетним стажем. Сидел вместе с Судоплатовым. Он сделает так, что ветераны подпишут не глядя… – предложил игровод.

– Вы уверены?

– Мы так уже делали, – потупясь, сознался Огуревич.

– Ай-ай-ай! Ну, тогда за работу! – Кеша, повеселев, взглянул на часы. – Мой начальник в отпуске, я позвоню от его имени в банк, думаю, удастся получить мгновенный кредит. Готовьтесь! За бумагами сам приеду. О! Мне пора. Будем на связи. Значит, за вами, Аркадий Петрович, – протокол, акции и большие порции. За вами, Гелий Захарович, – акции и Морекопов.

– И двадцать процентов доходов от Змеюрика… – ядовито добавил Жарынин.

– Это вы брюссельским крючкотворам скажите! – тяжко отозвался старый сутяжник.

– А за вами, Дмитрий Антонович, хор старцев! – бодро напомнил юрист.

– А что за вами? – хмуро спросил режиссер.

– За мной будущее. Прошу извинить: у меня – самолет…

Молодой юрист коротко поклонился всем сразу, снова надвинул на лицо выражение бесцельной приветливости и быстро направился к выходу. Но едва он протянул руку, дверь перед ним распахнулась и на порог шагнула женщина, удивительно похожая на вероломную Веронику. Кеша галантно поклонился и бочком, прижимаясь спиной к косяку, чтобы не задеть даму, выскользнул из кабинета. Но все-таки неловко затронул ее и смутился:

– Простите!

Она отстранилась, внимательно посмотрела на него и произнесла голосом беглой кокотовской жены:

– Пустяки! – Затем, проводив молодого человека строгим взглядом, повернулась к Меделянскому: – Гелий, сколько можно ждать?

– Прости, киса, очень важный разговор! – развел руками Гелий Захарович, виновато глянув на автора «Преданных объятий».

– Ну, не важнее же парикмахера! – воскликнула изменщица и вдруг заметила бывшего мужа. – Здравствуй, Коко! Ты-то здесь откуда?

Глава 83

Третий дубль

Возмущенный разум Кокотова кипел.

«Вот оно, значит, как?! Шлюха вятская! Мерзавка! А Меделянский? Сволочь! Жалко, ох как жалко, что тогда, на свадьбе, Яськин его не придушил! Гад! Бездарный диванозавр! Сквалыга! Барыга! Оптовая и розничная торговля змеюриками. Тьфу! Зато теперь все понятно. Все ясно!»

Андрей Львович вспомнил странное и внезапное охлаждение постельной акробатки Вероники: видимо, жизнь на две койки давалась ей непросто. Он вспомнил и свои тягостные ощущения, будто в квартире поселился кто-то третий, невидимый, вспомнил постоянные отлучки жены из дому. «Отлучки на случки», – злобно скаламбурил писодей. Затем вообразил вероломную Веронику в морщинистых меделянских объятиях, и его чуть не стошнило. Бр-р-р! Тут в душе Кокотова произошел мгновенный и необратимый переворот, трудно объяснимый словами…

Испытывая после развода, особенно в первое время, обиду, боль, тоску и гнев, он тем не менее вспоминал годы, прожитые с Вероникой, без неприязни, даже с неким болезненным удовольствием и возбуждающей грустью. А иные картины их телесного сообщничества, всплывая в воображении, заменяли ему эротические журналы и сайты, к каким прибегают иногда одинокие мужчины. И вот теперь, представив ее в затхлой пенсионной постели с Меделянским, автор «Знойного прощания» испытал потрясение, моментально обесценившее всю их совместную жизнь, начиная с того момента, когда Вероника, впервые проснувшись в его квартире, сказала: «Неправильно!» В одно мгновение дни и ночи, проведенные с ней, превратились в смрадную, шевелящуюся червями кучу жизненных отбросов. И это было навсегда. Одновременно в нем зародилась мистическая уверенность в том, что есть только один способ восторжествовать над срамом брошенности: по-настоящему овладеть Натальей Павловной. И не просто овладеть, а потрясти, ошеломить, поработить, истерзать наслаждением, довести до счастливого безумия, до молитвенного лепета, до стигматов сладострастия на теле…

«А вот интересно, – подумал писодей, – если бы каждый половой восторг оставлял на теле памятное пятнышко, как на крылышках божьей коровки, люди скрывали бы эти знаки любви или, наоборот, выставляли напоказ? Вряд ли! Наверное, на общественных пляжах все купались бы наглухо одетыми, как мусульманки, и только в нудистских уголках можно было бы увидеть тех, кто не боится открыть свои тела, испещренные счастьем. Хотя тут возникает множество побочных проблем. Ну действительно, что делать невесте, таящей под белым платьем новобрачную плоть, усеянную метками прежних удовольствий? Или вот еще незадача: знаки однополых восторгов должны как-то отличаться от следов традиционных сближений. А рукоблудие – оно оставляет на коже следы или же нет?»

– О чем вы думаете? – сурово спросил Жарынин.

– Что? – вздрогнул Андрей Львович. – Я? Да так…

– Неужели вы не знали?

– Чего? – окончательно очнулся писодей.

Он сидел в кресле в номере Жарынина, и режиссер, вероятно, уже давно с естественно-научным любопытством разглядывал мучающееся лицо соавтора.

– Что ваша бывшая жена замужем за Меделянским.

– Нет… Мне даже в голову это не приходило…

– Странно! И никто вам не позвонил, не наябедничал?

– Никто.

– Ну, либералы, ну, сволочи! – воскликнул игровод. – Добились-таки своего!

– Чего – своего? – оторопел Кокотов, не понимая, какое отношение имеют либералы к его брачной травме.

– Добились, что мы живем теперь в атомизированном обществе, где всем друг на друга наплевать. Да разве возможно было такое при благословенной советской власти? Нет! Вам доложили бы сразу, после первого появления вашей жены с Меделянским в ресторане или театре. Помните у Вознесенского:

Междугородные звонили.Их голос, пахнущий ванилью,Шептал, что ты опять дуришь,Что твой поклонник толст и рыж,Что таешь, таешь льдышкой тонкойВ пожатье пышущих ручищ…

М-да, если никто из собратьев по перу вам не настучал, я вынужден констатировать полный распад литературного сообщества.

– Наверное, после развода они сразу уехали в Брюссель, а до этого боялись и встречались тайно.

– Боялись? Кого? Вас? Да вы не способны даже дать в морду. А зарезать неверную жену вместе с любовником – и подавно!

– Почему это вы так считаете?! – Писодей задрожал от обиды.

– Я не прав? Зарежьте! – Игровод схватил трость и рывком обнажил клинок. – Попробуйте!

– Зачем? – пожал плечами Андрей Львович, отводя глаза от зеркального лезвия, сужавшегося до смертельной остроты.

– Затем, что Сен-Жон Перс сказал: «Женщина может полюбить до смерти лишь того, кто способен ее убить!» А вы, Кокотов, по моим наблюдениям, – просто амбивалентный мозгляк. Я не пойму, чем вы взяли Лапузину? Загадка…

– Может быть, я невероятный любовник! – усмехнулся автор «Сердца порока», мучительно соображая, чем отомстить за «мозгляка».

– Валентина вас хвалила, это верно, – смягчился Жарынин.

– Она на меня, кажется, обиделась? – словно невзначай спросил писодей.

– Обиделась? Ха-ха! Она в бешенстве! Молодая, интересная, горячая женщина по моей просьбе оказала вам внимание, рассчитывая на серьезные отношения, а вы буквально через день на глазах всего «Ипокренина» устроили афинскую ночь с другой!

– Я могу искупить.

– Каким же образом?

– Как в прошлый раз, – смущенно и чуть в нос выговорил писатель. – Наталья Павловна сегодня не приедет…

– Боже, вы буквально на глазах превращаетесь в мелкооптового развратника!

– А вы?

– Что – я?

– Знаете, как вас здесь называют за глаза?

– Как?

– «Салтан»! – поквитался за «мозгляка» Андрей Львович.

– И что в этом плохого? Они думают, у меня тут гарем.

– А разве нет?

– Да, но мой гарем – от слова «горе». Одинокие женщины, без вины обойденные счастьем, несут мне свою тоску – и получают утешение. Да, они знают, что я женат и Маргариту Ефимовну не оставлю. Но зато когда я здесь, в «Ипокренине», я принадлежу только им и никому более. Они это ценят. Вы думаете, дурашка, мне трудно отбить у вас Лапузину? В три хода.

– Так уж и в три?

– Хотите убедиться?

– Нет, – поспешил с ответом писодей. – Не хочу!

– То-то! Не бойтесь – я верен моим горемычицам! А искупить вину вы можете. Женитесь! Валентина чистоплотна, прекрасно готовит и будет вам верна, как всякая женщина, поскитавшаяся по неблагодарным мужским похотям. Помните у Межирова:

Женский поиск подобен бреду.День короток, а ночь долга.Женский поиск подобен рейдуПо глубоким тылам врага.

– У вас сегодня, Дмитрий Антонович, поэтическое, я смотрю, настроение! – не без ехидства заметил Кокотов.

– Есть немного. Но хватит, хватит о глупостях! У нас с вами много дел. Во-первых, мы должны спасти «Ипокренино». Во-вторых, придумать новый синопсис…

– Как?! – лишь губами возмутился Андрей Львович.

– Мы выиграем суд. С помощью старичков. И кажется, я знаю, как это сделать.

– Я… я… про друг-гое… – заикаясь от негодования, проговорил автор «Гипсового трубача». – Мы же все придумали. Вы сами говорили, что это – совершенство!

– Ах, вот вы о чем! Да, говорил. Но теперь, узнав, что эти негодяи использовали меня втемную, я стал другим человеком. Понимаете? У меня в лице ничего не изменилось?