Собрание сочинений. Том 7. 2010-2012

Они сидели на кухне друг против друга и молча курили. В пепельнице собралось довольно окурков, на которые соперницы смотрели не отрывая глаз, словно ища в них ответ на роковые вопросы жизни.

– Ты же бросила, – мягко упрекнул я жену.

В ответ она глянула на меня, как на черную плесень, заговорившую человеческим голосом.

– Может, выпьем? – деликатно предложил я, понимая, что после такого ломового стресса алкоголь всем пойдет на пользу.

– У меня ничего нет… – прошелестела скуповатая Кира, не отводя скорбного взора от пепельницы.

– А та… ну, помните? Дедушкина… – спросил я, имея в виду бутылку малаги, стоявшую на вечном хранении в холодильнике.

Это вино лет сорок назад дедушке-наркому подарили герои-эпроновцы. Разминируя после войны севастопольский рейд, они наткнулись на остов английского фрегата, затонувшего в Крымскую кампанию, и подняли со дна несколько бутылок, обросших длинной зеленой тиной. По мнению историков, это вино послала из Лондона командующему британскими войсками лорду Раглану его жена, кстати, племянница герцога Веллингтона. Умирая, дед завещал Кире откупорить бутылку в самый главный день ее жизни.

– Хорошо, возьмите… – с трудом кивнула она, вероятно, решив, что такой день наступил.

Пока я возился с окаменевшим от времени сургучом и пробкой, дамы молча курили, глубоко затягиваясь. Изредка они отрывались от пепельницы и вглядывались друг в друга, видимо, оценивая взаимную опасность. Наконец я разлил тягучую, почти черную малагу в богемские бокалы. Вино оказалось густым, ароматным и очень крепким.

– Ну, и что теперь? – сурово спросила Маргарита Ефимовна, выпив до дна, залпом, по-станичному.

– Пусть решает Дима… – мягко предложила Кира и глянула на меня с многообещающей нежностью.

– Дима?! – заголосила жена, как на майдане. – Он тебе еще не Дима!

В ответ Кира тонкой улыбкой выразила мне искреннее сочувствие в связи с напрасными унижениями, которые я терплю в этом неравном и бесцельном брачном союзе. Накануне тихушница открылась, что по бабушке она баронесса, поэтому в Америке у нее есть дальние родственники, как ни странно – акционеры киноконцерна «Уорнер бразерс». Словом, о международном признании моих смытых «Плавней» можно не беспокоиться.

Я посмотрел, мысленно прощаясь, на Маргариту Ефимовну, и мне стало жалко бедняжку до слез. Знаете, когда долго живешь с женщиной, даже ее недостатки постепенно становятся достоинствами. Я вспомнил, как ждал ее с букетом желтых роз у проходной, как мы целовались в массажном кабинете, как она с квартальной премии купила мне часы «Полет» в экспортном исполнении, а я буквально через два дня расплатился ими в ресторане Дома кино. Бедняжка всю ночь плакала от обиды, а наутро в отместку изрезала ножницами мой любимый галстук с подсолнухами Ван Гога – последний писк тогдашней высокой моды.

– Ну вот что, Дмитрий Антонович, – вдруг устало проговорила Маргарита Ефимовна. – У меня борщ на маленьком огоньке. Или ты сейчас уходишь со мной, или остаешься здесь – учить английский. Навсегда. Хотя, может, у Киры Карловны другие жизненные планы…

– Нет, почему же? – с нескрываемым торжеством ответила та. – Я Дмитрия Антоновича приму!

И тут меня как ударило – сильней, чем зонтиком. Что значит – «приму»? Я, собственно, кто такой есть – парализованный родственник или груз, отправленный малой скоростью? Мои «Плавни» осудило Политбюро! Я, можно сказать, ниспровергатель устоев, гроза застойного кинематографа, советский Феллини… Она меня примет! Обхохочешься! И вот что непонятно: образованная Кира, потомица двух знатных родов, получившая прекрасное домашнее воспитание, окончившая МГУ, стажировавшаяся в Оксфорде… Утонченная Кира, которая всегда говорила так, словно с листа переводила викторианскую прозу… Хитроумная Кира, выучившая наизусть мировой бестселлер «Как найти своего мужчину, завоевать его и привязать к себе морским узлом?»… И вот те нате: какое-то нелепое, бабье «приму»! Да что я, погорелец, в конце-то концов?! Инвалид на транспорте? Не надо меня принимать! Не надо! Тоже мне – странноприимница нашлась! Вот, Кокотов, какой страшной разрушительной мощью обладает неверное слово! Динамит судьбы! Тротил! Одна нелепая фраза: трах-бах – и жизнь летит в другую сторону!

– Спасибо за прием, Кира Карловна! – сказал я, допил малагу и встал.

– А что случилось? – спросила она, бледнея.

– Все отлично!

– Но почему-у-у?

– Учите русский язык!

С тех пор мы больше никогда не виделись. Слышал только, что бедняжка страшно переживала, болела, ходила по врачам и через год вышла замуж за психиатра. Ее супруг некоторое время спустя поехал с друзьями на охоту и не вернулся: к ней или вообще – неизвестно. Теперь вам все понятно, коллега?

– Что именно?

– Вдумайтесь! Провидение целенаправленно расстроило наш брак с Кирой. Почему?

– Почему?

– А потому, что над ее родом тяготело проклятие. Не знаю, кто уж там больше насвинячил – дедушкины или бабушкины предки, но кармическая кара неизменно настигала Киру, унося в неведомое близких ей мужчин. Однако на вашего покорного слугу у Провидения имелись особые виды, от меня ждали чего-то большего, нежели тихо проживать большевистский антиквариат, утешать чересчур емкую женственность Киры и однажды не вернуться с рыбалки.

– Какие же такие виды? – чуть улыбнувшись, полюбопытствовал писодей.

– Ирония, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, – последнее прибежище неудачника. Вам ясно?

– Не совсем…

– Что не ясно?

– Как там у вас потом было… с Маргаритой Ефимовной?

– Как у людей. Приехали домой. Борщ, конечно, выкипел, но мы разбавили гущу кипяточком. Жена стала накрывать на стол, а меня отправила вынести помойное ведро… Еще вопросы есть?

– Нет.

– Тогда займемся сценарием! Знаете, чего мне хочется?

– Чего?

– Случайной встречи героев в каком-нибудь романтическом и очень красивом месте. У водопада, например! Или у озера. Оставим им прежние имена – Борис и Юлия… Вы меня слушаете?

– Разумеется!

Однако писодей, заслонившись внимательным выражением лица, не слушал, а думал об ином, причем мысли его по обыкновению разветвились, как рельсы на сортировочной станции. Ей-богу, если бы ему неделю назад сказали, что он, Кокотов, будет терпеть хамство и даже побои от соавтора, он бы никогда не поверил. Но ведь терпит! Зачем? Почему? Вероятно, нечто подобное творится с приличной женщиной, которая, выйдя замуж за обаятельного и напористого мерзавца, отдается, рожает, смиряется, плачет ночами, а перед выходом в театр тщательно запудривает свежий синяк под глазом. Андрею Львовичу почему-то вспомнились растерянный Меделянский и какнивчемнебывалая Вероника. Писодею страшно захотелось, чтобы она узнала о его романе с Обояровой, а еще лучше – увидела бы в обнимку с Натальей Павловной. Вдруг перед внутренним взором мелькнула во всех плотоядных подробностях ночная неудача. Гималаи – это, конечно, хорошо, однако таблеткам-то, почитай, четверть века: могли и просрочиться. А второго срыва быть не должно! Ни при каких условиях. Хорошо бы испытать на ком-нибудь… Может, все-таки позвонить в «Ротики эротики», обратиться к профессионалкам… Но во‐первых, это аморально, а во‐вторых, не хватает еще, как Федька Мреев, подхватить какую-нибудь пакость и… страшно подумать… заразить Обоярову! Вот это постмодерн так постмодерн… Как это у Грешко? «И понял он, зверея, что это гонорея…»

– Кокотов!

– Я! – по-военному привстав, откликнулся Андрей Львович.

– Вы все запомнили?

– Все!

– Хорошо. Потом, после встречи у водопада, мне нужен такой поворот сюжета, какого не ожидает никто, даже я. Понятно?

– Да.

– Ну, мне пора. Ужинайте без меня. Буду исправлять ваши ошибки.

– Какие же?

– Поведу Валентину в ресторан «Сказка». Так обидеть женщину! Ай-ай-ай! В последний раз советую – женитесь на ней!

– Я подумаю!

– Не пожалеете!

– А почему без Регины Федоровны? – спросил автор «Русалок в бикини», позволив себе гомеопатическую гранулу сарказма. – Она не заревнует?

– Вы зря волнуетесь: мои женщины воспитаны в лучших традициях взаимозаменяемости!

– А как же Маргарита Ефимовна с зонтиком?

– Подрастете – поймете! Кстати, Кокотов, можете составить нам компанию. Валентина оценит!

– В другой раз…

– Знаете, когда Пушкин ехал на дуэль, он встретил Наталью Николаевну, возвращавшуюся с покупками, хотел остановиться. И знаете, что подумал Александр Сергеевич? Совершенно верно: «В другой раз!»

Глава 87

Мементо мори!

На ужин Кокотов отправился в одиночестве. Без хамоватого игровода и влекущей пионерки он чувствовал себя брошенным. В столовой царило оживление: перед старушками стояли бокалы с белым вином и тарелочки с виноградом, мелко-зеленым, как незрелый крыжовник. Старичкам же досталось по рюмке водки, к которой вместо закуски прилагались нарезанные кружками соленые огурцы, крупные, словно кабачки.

– У нас праздник? – спросил Кокотов Галину Ивановну, радостно выкатившуюся ему навстречу.

– Поминки. Скобеев помер, – блестя нетрезвыми глазами, кивнула она на некролог, не замеченный писодеем.

К мольберту был прикноплен лист ватмана, а под ним на полочке для кистей лежали две красные гвоздики. С фотографии строго смотрел крепколицый старикан с высоким седым зачесом, густыми пегими бровями и многослойной, как бекон, орденской колодкой на двубортном пиджаке. По датам рождения и смерти выходило, что прожил покойный – дай бог каждому! – без малого девяносто годков: сиротствовал, окончил ремесленное училище, потом – втуз, воевал, был замполитом, организовывал дивизионную печать в танковых войсках, возглавлял драмтеатр Тихоокеанского флота, а затем дорос до начальника Управления кадров Минкульта.

– Что-то я такого не припомню! – удивился Кокотов.

– И не припомните! Его в больницу еще до вас увезли, – ответила сестра-хозяйка, глядя на автора «Беса наготы» с хмельным обожанием. – А если и увидели – все равно бы не узнали! Очень изменился, бедный. Рак…

– Лечился? – спросил сочувственно писодей, морща нос и чувствуя в ноздре набухшую горошину.

– Нет, от операции отказался. Все чагу в термосе заваривал. Год держался. Схоронили на Ваганьковском рядом с женой. Внуки, жадные, после кладбища нашим дедам даже стол не накрыли. Бездынько эпиграмму сочинил:

Внуки СкобееваВышли скупей его…

– Хорошая рифма.

– А что же вы сегодня один? – спросила она, понизив голос.

– У Дмитрия Антоновича дела…

– Знаем мы эти дела! – засмеялась Евгения Ивановна и бросила на автора «Похитителя поцелуев» такой взгляд, что он поежился, заподозрив, какие мощные желания кипят в этом труднодоступном для любви теле.

В столовой уже началось броуновское движение, какое охватывает обычно коллектив, прибегший к алкоголю. Между столами нетвердо скитались ветхие насельники, одержимые желанием с кем-то чокнуться. Многие ринулись к Ласунской: рюмки к ней одновременно протянули композитор Глухонян, скульптор Ваячич и архитектор Пустохин. Великая Вера Витольдовна была одета в темное платье и черный бархатный тюрбан, вероятно, приберегаемый для таких вот тризн. За триумфом соперницы из своего угла ревниво наблюдала прима Саблезубова.