Собрание сочинений. Том 7. 2010-2012

– Фиолетовые? – вопросительно вскрикнул автор «Космической плесени».

– Да, фиолетовые. Что вы так удивились? И у самолета отказали все приборы…

Но потом, после эфира, Башкарев под большим интимным секретом поведал маме истину, которая ее так потрясла, что тем же вечером она поехала к нему на дачу и осталась ночевать. Оказалось, инопланетяне нарочно, дразня и кружась, заманили Гагарина в засаду, извлекли на ходу из кабины и забрали к себе для тщательного изучения, классификации и последующей демонстрации его мумии в Межгалактическом музее Героев космоса. А землянам, чтобы запутать следы, подкинули неузнаваемые человеческие останки среди дымящихся обломков истребителя.

– Надо же, – удивился Кокотов. – Какая интересная работа была у вашей мамы!

– Не надо сарказма, мой друг! – попросила Обоярова, застегивая пуговки на блузке.

– Я больше не буду!

– Тогда слушайте! У Башкарева я, как настоящая шпионка, выведала, что Мостолыгин – герой Афгана. Его строительная часть, ремонтируя школу в кишлаке Абдул-Анар, попала в окружение, однако он, несмотря на ранение, воодушевляя личным примером бойцов, продержался под шквальным огнем «духов» до подхода своих, за что получил орден Красного Знамени и внеочередное звание. Но меня больше интересовала личная жизнь генерала. Еще в училище он женился на медсестре Симочке из санчасти, где недолго лежал с аппендицитом, увел ее буквально из-под носа у жениха, военного фельдшера. Жену Мостолыгин любил безумно, ревновал страшно и однажды вызвал на дуэль проверяющего из ГлавПУРа. Тот слишком откровенно увлекся отзывчивой Симочкой. Инспектор, разумеется, от поединка уклонился, назвав вызов «отрыжкой средневековья», и получил по такому случаю просто в рыло. Возмутительное поведение ревнивца в погонах обсуждалось офицерским собранием и получило решительную поддержку боевого коллектива, единогласно пославшего Мостолыгина на Первый съезд народных депутатов. В Москве его кандидатуру, конечно, замылили и перевели служить куда подальше. Но и там он отличился: приказал начальнику местного военторга (под страхом прекращения текущего ремонта) не пускать в магазин офицерских жен, пока его Симочка не выберет себе лучшее из новых поступлений. Гарнизонные дамы нажаловались в Москву, Мостолыгину с удовольствием объявили выговор и задержали очередное звание. Тогда он рассердился и в августе девяносто первого сразу, без колебаний перешел на сторону Ельцина, прибыв на защиту Белого дома во главе военных строителей, вооруженных штыковыми и совковыми лопатами. Борис Николаевич растрогался до слез, обнял подполковника и пил с ним до утра, а после победы демократии назначил начальником Военспецстроя, присвоив сразу звание генерал-майора.

Башкарев нашел в своем архиве и дал мне журнал «Служу Отечеству!» с иллюстрированным очерком «Генерал и его тыл». Симочка оказалась миловидной располневшей брюнеткой с пушком на верхней губе и томным карим взором, исполненным тайной готовности составить счастье всем мужчинам сразу. На снимках она была запечатлена в разных платьях, но непременно темных и отделанных мехом, а волосы ее всегда вздымались в высоком начесе. Что касается самого Мостолыгина, он выглядел типичным воякой: брав, подтянут, жилист, а в лице столько мужества, что невозможно понять, глуп он или умен. Я позвонила ему, грустно представилась супругой Лапузина и попросила принять по личному вопросу. Он поколебался, но не отказал женщине. Офицер все-таки!

Увидев меня, Федя повалился на диван и долго хохотал: я сделала себе гарнизонную «бабетту», накинула сверху черную газовую косынку и надела темное австрийское платье с норковой опушкой по декольте. Этот наряд мама раздобыла у своей подруги-генеральши, уверявшей, что в семьдесят девятом в Вюнсдорфе она вдвое переплатила за него начальнику военторга.

Мостолыгин принял нас в штабной палатке, разбитой на краю опытного поля. У входа однорукий прапорщик в тельняшке, ловко управляясь единственной пятерней, жарил на мангале шашлыки. Генерал же резался с порученцем в нарды, запивая азарт водочкой. Когда мы вошли, он оторвался от игры и долго, с недоумением меня рассматривал. Потом предложил нам сесть и даже выпить. Федя завел заранее заготовленную нудную мольбу о снисхождении в размере пяти процентов. Генерал слушал, перекатывая в широких ладонях игральные кости и продолжая с интересом меня изучать. Когда Лапузин закончил, герой Афгана встал и, прохаживаясь по палатке, принялся спокойно объяснять, что не может уступить не только пять, но даже один процент. Нет, он не жадный, просто из этих пятидесяти процентов ему не достанется ничего, разве только пустяк – жене на обновку (он выразительно глянул на норковую оторочку моего платья). Деньги ему нужны, чтобы кормить личный состав и выплачивать довольствие офицерам. Скотина Ельцин, обещавший лечь на рельсы, если жизнь народа ухудшится, всех надул и раздал страну олигархам. Армия в нищете, в ничтожестве, выживать приходится за счет внутренних и внешних резервов. Каждый рубль на счету.

«Что ж, простите нас за отнятое время! – сказала я, вставая и глядя на него глазами женщины, разочаровавшейся в своем гинекологе. – Пойдемте, Федор, мы опоздаем на кладбище!»

«У вас похороны?» – участливо спросил генерал, делая подобающее лицо.

«Нет, сегодня день гибели моего жениха. Он пал под Кандагаром семь лет назад».

«Фамилия?»

«Лейтенант Боркан, – я назвала фамилию паренька, занимавшегося карате в подпольной секции у моего первого мужа Дэна.

Севка Боркан действительно погиб в Афгане. Когда бедного мальчика привезли, мы ездили его хоронить.

«Род войск?» – сухо спросил генерал.

«Десантник», – ответила я, вспомнив берет с кокардой, лежавший на цинковом гробе.

«Кажись, был такой у Лебедя», – подсказал однорукий прапорщик, внося шампуры с шипящим шашлыком и наполняя палатку запахом жареного мяса, отчего мне страшно захотелось есть.

Лицо Мостолыгина потемнело, напряглось от внутренней борьбы, но затем посветлело, и он произнес почти равнодушно:

«Да, много отличных парней там полегло. Много!»

Уходя, я бросила через плечо скифский взгляд и сказала:

«Генерал, сегодня вы были таким же стойким, как при Абдул-Анаре!»

И вышла.

«Ну вот уж это ты напрасно!» – укорял меня Лапузин, когда мы шли к машине.

«Еще не вечер…»

Утром позвонил порученец и сказал, что генерал согласен уступить нам пять процентов.

Вечером, после ужина в «Метрополе», привезя меня домой, Федя встал на колени в прихожей и снова умолял выйти за него, уверяя, что с аспиранткой покончено навсегда. Я, делая вид, будто колеблюсь, согласилась. Мама сняла со стены икону и благословила нас. Он даже заплакал от счастья, не понимая, что, будь у него хоть сто аспиранток, я бы все равно приняла предложение, потому что вдвоем мы составляли могучую группу захвата материальных ценностей, лежавших в ту пору кое-как и черт знает где…

– Мне кажется, вы бы и без него справились! – сварливо заметил автор «Жадной нежности».

– Э, не скажите, Андрюша! Я принадлежу к тому старомодному типу женщин, которые способны на многое, только когда рядом с ними мужчина. Это включает во мне какие-то тайные жизненные силы, и я становлюсь гораздо умнее, сильнее, смелее, изобретательнее мужчины, я руковожу, командую, направляю его. Со стороны может показаться, что он совсем не нужен, даже мешает, но стоит мне остаться одной, я делаюсь беспомощной, точно волшебница, потерявшая свою хрустальную палочку. Это, Андрюша, моя страшная тайна! Ее не знает никто, но вам я доверяю. Вы же мой рыцарь и спаситель!

– И долго он стоял на коленях? – поинтересовался писодей.

– Нет, недолго. Я разрешила ему подняться и остаться. Мама срочно уехала к подруге. Не надо, не смотрите на меня так!

– Зачем?! – застонал Кокотов так жалобно, словно все это произошло с Обояровой не много лет назад, а буквально накануне ночью, в то время, когда сам он подвергся буйному половому набегу Валентины Никифоровны.

– Ну как вам объяснить, мой чистый рыцарь? Чтобы понять, надо быть женщиной. Когда ты собираешься замуж за нелюбимого, очень важно убедиться, что он не повернут на сексе. С нежеланным мужчиной вполне можно спать в общей постели, если он не ведет себя как маньяк с вагиноискателем между ног. И еще, вспомните, временами я превращалась в «голову профессора Доуэля», равнодушную к нуждам тела. Во время наших почти целомудренных свиданий Лапузин много говорил о своей бурной молодости, представая в рассказах мачо международного класса, и это внушало оптимизм: тот, кто докладывает обольщаемой женщине о своих прежних победах, на деле оказывается гораздо скромнее, чем на словах. Но я хотела убедиться в этом до штампа в паспорте. Предчувствия меня не обманули: как и большинство спортсменов, Федя так любил и тренировал свою мускулатуру, что на мое тело у него просто не оставалось сил. В постели он вел себя подобно борцу на ковре: захват, бросок на лопатки или перевод противника в партер, минутное удержание, чтобы рефери успел зафиксировать, и наконец гортанный возглас торжествующего облегчения. Меня это вполне устраивало. Ничего, что я так с вами откровенна?

– Мне не привыкать…

– Давайте выпьем!

– Давайте, – согласился автор «Преданных объятий», покорно чокнулся и без удовольствия хлебнул гаражного вина, показавшегося ему кислятиной.

– Ну не злитесь! Хотите, я снова надену юбочку?

– Хочу…

– Тогда отвернитесь!

Глава 76

Третий брак Натальи Павловны

– Ну погодите, погодите же! – Наталья Павловна еле оторвала от себя Кокотова, который успел всего за минуту перецеловать Обоярову во многие ответственные места. – Ну хватит же! Я вам не дорассказала!

– Потом! – задыхаясь, отверг он и снова припал губами к ее груди, поднырнув под концы пионерского галстука, и они свисали с его макушки, будто уши алого кролика.

– Стойте! – предостерегающе воскликнула она.

– Что такое? – отпрянул писодей, чувствуя, как закипает в теле взволнованная кровь и бухает жадное сердце.

– Таракан!

– Где?

– Вон! – Она показала пальцем на рыжее насекомое, сидевшее на краю столика и приветливо шевелившее усиками. – Какой любопытный!

– Давно не морили, – предположил Андрей Львович, приостывая. – Огуревич на всем экономит. Бр-р-р… Гадость!

– А я не боюсь тараканов. Они домашние. Богомолы – вот это кошмар! У нас в Крыму, на даче, страшное количество. Мне иногда кажется, они прилетели с другой планеты и выжидают…

– Богомолы?

– Да, такие зеленые, – с этими словами бывшая пионерка щелкнула красным ногтем по таракану, и тот улетел под шифоньер.

– Чтобы не подглядывал! – одобрил Кокотов, пытаясь вернуть утраченную позицию.

– Нет. Потом! – Она оттолкнула его от себя, застегнула блузку и одернула юбку. – Потерпите! Осталось совсем немного. Ну и смешной же вы! Никуда я от вас теперь не денусь, у нас вся ночь впереди. Лучше послушайте!

– А руки мыть не надо? – съехидничал обиженный Андрей Львович.

– Так уж и быть – не надо. В общем, мы с Лапузиным поженились – тихо, по-домашнему. Стол накрыли на даче. Гостей было мало. С моей стороны мама со своей последней любовью Бориком – монтировщиком телевизионных декораций. Пришел мой второй муж Вадик, его я по дружбе попросила сфотографировать церемонию в загсе. Лапузин позвал министра Модянова, и тот всем подсовывал миниатюрное, размером с ладанку, издание эротических гравюр Сомова. Пригласил Федя и свою предыдущую жену Соню – милую худышку, смотревшую на него испуганно-преданными глазами. Вадик, конечно, напился и отчетливым шепотом умолял меня вернуться. Лапузин рассмеялся и предложил решить дело армрестлингом, уложив Вадика одним рывком.

Для свадебного путешествия мы выбрали Египет. Вы бывали в Каире? Нет?! Мы с вами обязательно туда слетаем. Роскошный город! В отель из аэропорта нас привезли ночью. И вот вообразите, просыпаюсь утром, в окно бьет яркое солнце, вылетаю голышом в лоджию и замираю, потрясенная: передо мной – желтая пустыня и граненые конусы пирамид! И так запросто, словно я не в Африке, а на московской окраине и передо мной не чудо света, а серые сопла бирюлевской ТЭЦ! Так я и стояла в счастливом оцепенении, пока не услышала странные звуки, похожие на стрекот кузнечиков. Глянув вниз, я увидела толпу арабов, которые, задрав головы, показывали на меня пальцем и цокали от удовольствия языком. Ох, как же разозлился Лапузин! Вы бы, наверное, тоже рассердились?

– Конечно! – сознался изнывающий писодей.

– …Когда мы вернулись домой, на бывшем опытном поле кипела большая стройка. Генерал Мостолыгин слово сдержал: «Вавилон‐2» рос прямо на глазах. И хотя коттеджи напоминали скорее доты повышенной комфортности, мы с выгодой продали наши четыре объекта. Спрос был огромный, все как раз бросились вкладывать первые дурные деньги в недвижимость…

– Пять, – уточнил подсчетливый писодей.

– Четыре. Вы забыли: один пришлось отдать можайским за вызов. Деньги мы с Федей тут же вложили в землю, которую нам по дешевке продал глава Домодедовского района. Мы познакомились в Египте, он без памяти в меня влюбился, сначала не подавал вида, а потом, не выдержав испытания «олинклюзивом», напился до самонеузнаваемости, кричал, что подарит мне мумию фараона, и порывался убежать в пустыню, если я его не поцелую. Я, конечно же, поцеловала, с разрешения мужа. Когда сделка была оформлена и пришла пора выходить на землю, мы призвали Мостолыгина с его трудовой армией, а когда с распальцовкой явились домодедовские, мы позвали на помощь Покатого.

Собственно, все девяностые мы с Федей так и жили: добывали участок, военные строили, а одинцовские крышевали. Случались удачные годы, бывали провалы и наезды. Однажды у моей машины отказали тормоза. Думаю, не случайно. Я сильно разбилась. Но дела шли. Как-то возле Бронниц нам предложили отличное капустное поле прямо на берегу Москвы-реки с видом на храм Андрея Первозванного. Участок нас просто очаровал, но и запросили за него, скажу вам, почти на грани здравого смысла. Пришлось брать кредит в банке. Однако вскоре выяснилось, что угодья уже трижды проданы директором совхоза, а сам он сделал пластическую операцию и ушел в бега. Чтобы оформить землю, надо было «заказать» законных собственников. Лапузин разгорячился, набычился и все повторял: «Дело прочно, когда под ним струится кровь!» Покатый его еле отговорил. Пришлось отступиться с большими убытками… Тем не менее за десять лет мы прилично заработали, купили два загородных дома – в Рубляндии и на Нуворишском шоссе, двухэтажный пентхаус на Поклонной, виллы в Сазополе и Крыму, охотничий домик на Волге – с пристанью для яхты – и еще кое-что по мелочи…

А потом бизнес сам собой свернулся. Сначала, так и не попав на Третий концерт Бриттена, погиб Покатый. Его погубила страсть к мобильным телефонам. Любимый ученик, которого он растил себе на смену, подарил ему ко дню рождения супертрубу в золотом корпусе, инкрустированном сапфирами. Кто же знал, что в аккумуляторной батарейке запрятан пластид! В общем, сразу после «алло» бедному вору снесло голову. Потом так же внезапно убыл генерал-полковник Мостолыгин. Он застрелился, застав Симочку с водителем на заднем сиденье служебной машины. В этой истории много непонятного. Герой Афгана не впервой прихватывал жену в нештатной ситуации, но дело обычно ограничивалось криком, плюхами, валидолом и увольнением военнослужащего или вольнонаемного, послужившего невольным орудием супружеской неверности. С чего ему вдруг приспичило стреляться? У него молоденьких малярш и штукатурщиц столько работало – обутешайся… Есть и еще одна странность: суицидальный «макаров» оказался почему-то в правой руке самоубийцы, а Мостолыгин был левшой и если поправел в последнее время, то лишь в том смысле, что окончательно разочаровался в Ельцине. Знаете, Андрюша, русский офицер – удивительное создание: как бы ни процветал его личный бизнес, сердце под кителем все равно болит за великую Россию, разоруженную, оболганную, превращенную в американскую подстилку. Подозреваю, он был замешан в заговоре генерала Рохлина, который хотел в девяносто восьмом свергнуть президента-пропойцу и тоже погиб при странных обстоятельствах: его застрелила собственная жена буквально за несколько дней до начала мятежа.

В итоге мы с Лапузиным остались одни. Пошли было под чеченскую крышу, но потом еле откупились. Со строителями тоже ерунда какая-то получалась: за таджиками переделывали молдаване, за молдаванами – хохлы, за хохлами – наши, а в конце концов приходилось звать турок. И мы устали. К тому же наступили иные времена, пришли новые люди, чуждые мистического трепета перед метафизикой денег. Они лишены сострадания и тупо набивают себя баблом, как коровы – сеном. Если можно выгодно продать слезинку ребенка, они заставят рыдать всех детей мира и хорошо на этом заработают! Они безжалостны… А вы… вы спасли меня, мой герой!

Наталья Павловна пересела к писателю на колени и долго благодарно целовала его сначала в губы, потом в шею и наконец, расстегнув рубашку, в грудь, а он безнаказанными руками блуждал по ее горячему телу, тревожа невероятные места и запретные гендерные рельефы. Обоярова целовала его уже, между прочим, в живот, когда автор «Роковой взаимности» ощутил в себе странную неуверенность. Страстный порыв всего организма почему-то не сообщался исполнительной части тела. Такого с ним еще никогда не было! От страха, что распалившаяся женщина обнаружит эту его недостойность, он спросил, отстранившись:

– А как же так получилось, что все ваше имущество теперь у Лапузина?

Вопрос показался Наталье Павловне настолько важным, что она, оставив лобзания, распрямилась, приложила ладони к пылающим щекам и ответила, едва сдерживая бурное дыхание:

– Об этом… надо… отдельно… Потом… Хорошо?

– Почему же потом? У нас целая ночь впереди! – тонко улыбнулся Андрей Львович, борясь с внутренней паникой.

– Вам будет неприятно… слышать… Сейчас это ни к чему!

– Я хочу знать о вас все-все! – настаивал Кокотов, прислушиваясь к своему заупрямившемуся потенциалу.

– Вы правы, – согласилась бывшая пионерка, неохотно перебираясь с его колен в кресло. – …В общем, мы устали и ушли на покой. Федя увлекся яхтами. Участвовал в регатах. Я стала собирать живопись, открыла галерею на Солянке. У меня небольшая, но очень интересная коллекция советских ню. Обязательно вам покажу, когда с имущества снимут арест…

– Советские ню? – рассеянно переспросил автор «Беса наготы». – Почему ню?

– О, как же вы не понимаете? Коммунисты обнаженку не жаловали. Они скрепя сердце могли разрешить разве что «Купание колхозниц в летний зной». Все остальное выставкомы безжалостно рубили. Поэтому советский художник рисовал наготу для души, вкладывая в нее все: и тайную нелюбовь к режиму, и подпольную самость, и запретное сладострастие. Ну что такое ренуаровская купальщица в сравнении с «Рабфаковкой в душе»? Ерунда, колбасная витрина…

– И Бесстаев у вас есть? – рассеянно спросил Кокотов, недоумевая, что же сломалось в его мужской всеотзывчивости.

– Фил? Конечно, он написал два моих портрета.

– Обнаженной?

– Ах, вот вы о чем! Не ревнуйте, не надо! Увы, всего лишь топлес. Лапузин, как и большинство выходцев из низов, оказался жутким ревнивцем, хотя перед свадьбой обещал мне полную, если понадобится, свободу. При этом сам он постоянно брал с собой на регаты загорелых аспиранток. А Тоньке я говорила: «Не связывайся с Бесстаевым! Он, конечно, любопытный экземпляр, но безвозвратно испорчен своими натурщицами…»

– Вы были знакомы с Авросимовой?

– Конечно, мы ходили к одному косметологу. Тоня мне очень помогла, когда Федя вляпался с липовым землеотводом, и взяла недорого – один коттедж на двенадцати сотках. Но она не из-за Фила застрелилась, нет!

– А из-за кого?

– Из-за детей! Поймите, Андрюша, ребенок для женщины – это шанс прожить еще одну, новую жизнь, в которой все будет лучше, умнее, чище, достойнее, чем у тебя самой. Вот почему мать страдает от ошибок ребенка так, словно это она их совершила! А Тонька, забывшись с Филом, упустила и погубила детей: сын – калека, а дочь свихнулась в пермских пещерах… Жуть! Чтобы успокоиться, ей надо было родить еще одного ребенка. Она могла! Это я не могла. Видно, Господь наказывает за брак без любви: зародыши умирали во мне непонятно почему. Вдруг останавливалось сердечко. Я и святому Пантелеимону свечки ставила, и к Матроне ходила, и в Каппадокию, в Фаллическую долину, ездила. Бесполезно! Врачи намекали, что дело не во мне, а в Феде, – и от другого мужчины я вполне могу родить. Мама меня уговаривала, твердила, что Лапузин не догадается. В этом она разбиралась: нас у нее трое – и все от разных отцов. Но меня мучили сомнения, я посоветовалась с отцом Владимиром… Как, я вам еще не рассказывала про отца Владимира? Он из бывших военных. Нет, зачем рассказывать, мы к нему поедем. У него приход. Роскошный двухуровневый храм семнадцатого века с новообретенным образом Богородицы! Вообразите: меняли лестничные ступеньки, подняли одну доску – и ахнули! Сколько лет попирали… Сначала икона была темная, не разглядишь, потом стала светлеть. До сих пор обновляется! Но отец Владимир запретил мне строго-настрого. Грех! Бери, говорит, из детского дома! Но я-то хотела своего, выношенного! Поймите, я вышла замуж за нелюбимого, да еще вдобавок не могу родить от него ребенка!

И я пошла к другому батюшке, отцу Якову. Роскошный батюшка! Пришел к Богу с философского факультета МГУ. Мы познакомились, когда он освящал фестиваль «Кинозавр». У него прелестный храм Косьмы и Дамиана в Кулакове. Ах, какие воскресные проповеди он закатывает! Красивый мужчина. Весь цвет интеллигенции приезжает послушать – писатели, актеры, атташе из посольств, политики, банкиры, журналисты… Я вас с ним обязательно познакомлю, мой рыцарь! Вы хотите?

– Хочу-у! – простонал писодей, пораженный внезапной немочью.

– …Узнав о моей беде, отец Яков улыбнулся, он вообще ко мне благоволит, задумался и стал рассуждать вслух: «Если Авраам, имея бесплодную жену Сарру, взял себе для продолжения рода Агарь, то почему бы Сарре, имея бесплодного мужа Авраама, не взять себе для той же надобности… э-э-э… Агафона? Какая, в сущности, разница?» И благословил!

«Агафон» явился вскоре сам собой. Я встретилась на аукционе с Гошей Дивочкиным. Ну как не увлечься мужчиной с такой забавной фамилией?

– Ну, не знаю… – покачал головой Кокотов, чью фамилию тоже многие находили забавной.

– Гоша выставил на торги «Обнаженную с геранью» – ранний этюд своего покойного отца, академика живописи Павла Ивановича Дивочкина. Добротная вещица с легким влиянием Скороходова. Мы разговорились. Узнав, что я собираю советские ню, Гоша зазвал меня в Царицыно, на мемориальную дачу, построенную после войны, когда Павел Иванович был главным портретистом советских полководцев и сказочно зарабатывал. Помните знаменитый портрет маршала Рыбалко с вышитым рушником? А Покрышкина на охоте? А Жукова в бане? То-то… Но мало кто знал об истинной страсти Дивочкина-старшего – «нюшечках». За это ему даже объявили два выговора. Отзывчивые натурщицы от него беспрерывно беременели и, надеясь заарканить богатого живописца, бегали жаловаться в партком МОСХа. Но там заседали коллеги-художники, тоже любившие поозорничать с обнаженкой, поэтому дело ограничивалось взысканиями и жениться вспыльчивого портретиста не заставляли.

Дача была деревянная, двухэтажная, с большой пристройкой-мастерской, соединенной с основным домом галереей. Вокруг давно разросся город, поднялись многоэтажки. Однако на зеленом заборе рядом с резной калиткой красовалась табличка:

ДАЧА-МУЗЕЙ

лауреата Государственных премий академика

Павла Ивановича Дивочкина

В огромной мастерской висели портреты генералов и маршалов. Полководцы склонялись над штабными картами, смотрели в бинокли, высовывались из танковых люков, гарцевали на конях, командовали парадами, смело стояли под пулями на брустверах, от души смеялись соленым солдатским шуткам на привале… «Нюшечки» же таились в отдельном зале, и я выбрала для своей коллекции еще одну работу мастера – «Эмма с колли». Восхитительное сочетание теплой женской наготы с великолепно написанной длинной, густой собачьей шерстью! Но главное: я выбрала Гошу – высокого, широкоплечего, узкобедрого, с орлиным носом…

– Красивый мужчина?

– О да! Мать у него была, кажется, из Адыгеи… Вы, конечно, знаете, что черкешенки славились удивительным сочетанием: пышная грудь, осиная талия и роскошные бедра. Я уже не говорю о страстной изобретательности! Их ценили в гаремах, а русские поэты слагали им оды. Вы думаете, зачем Печорин похитил Бэлу? В моем роду тоже были черкесы, вообразите!

– Неужели?! – горячо вообразил автор «Кентавра желаний» и ощутил в теле надежду.

– Да-да… Так вот, Дивочкин-старший в молодости встретил на улице прекрасную восточную девушку, познакомился, уговорил попозировать всего один раз, а потом приехали братья с кинжалами и попросили узаконить беременность сестры. Гоша пошел в отца. Я понесла буквально с первой ночи. Мы не выбирались из постели, кровать он поставил посреди студии, и на наши тела, сплетенные, как «пара жадных змей», смотрели торжествующие победители фашизма! Ну не хмурьтесь, не хмурьтесь, мой герой! Ревновать к прошлому бессмысленно. Клетки организма полностью обновляются за пять лет, и от моего тела, умиравшего в Гошиных объятиях, скоро ничего не остается…