Фарфоровый зверек. Повести и рассказы

Лерочка и Семен Семенович устроились на галерке и не мигая смотрят на сцену. А там – правда жизни в мельчайших подробностях: принц влюбляется в лебедя, лебедь в принца, а потом птички сбрасывают перышки и превращаются в прекрасных дамочек на пуантах. В это время по сцене летит настоящий пух.

Вот уже почти час Семен Семенович пытается придвинуть свою коленку к Лерочкиной, но, когда коленка уже у самой цели, начинается антракт. Газировка с пирожным – слабое утешение, и во втором акте Семен Семенович повторяет эксперимент с тем же успехом.

Ах, Лерочка! Белая розочка, майн Розенблют, губы – две недозрелые вишни.

«Другая же на-а-глая, алая,

Была, как мечта небыва-а-лая…»

Это уже о Кларе поется.

Семен Семенович стал избегать Клару. При одной мысли о ее ласках ему делалось гадко на душе. Вот что значит другая любовь. Но совсем не встречаться с Кларой было невозможно, ведь она его по-прежнему подкармливала и давала денег. А на какие шиши, как вы думаете, ходил Семен Семенович смотреть лебедей?

Наглая пышногрудая Клара – нихт майн Розенблют – заподозрила что-то неладное. Как-то раз, выдавая Семен Семеновичу очередные карманные деньги, она обхватила его за талию. Семен Семеновича невольно передернуло, и тогда Клара спросила с усмешкой:

«Что с тобой, рыбонька? Что же ты дергаешься, майн херц4? Уж не влюбился ли ты в кого?»

«Влюбился», – признался Семен Семенович.

«Ах ты подонок! Ублюдок! Кобель недорезанный! Дрек мит фёфер5!!!» – Клара отхлестала Семен Семеновича по щекам, разрыдалась, вышла из подсобки. Потом Вернулась, спросила:

«Сколько ей лет?»

«Семнадцать…»

«А-а-а! Я уже было подумала…»

Клара впала в прекраснодушие:

«Влюбился!.. Ути-пуси. Мальчишка глупый, сиротинушка моя! Да разве же тетя Клара запретила тебе влюбляться? Только не надо от тети шарахаться, надо все честно сказать. Клара умеет уважить чужие чувства!» – И она еще раз ударила Семен Семеновича по щеке.

Выпили вина. Клара поклялась по-прежнему любить Семен Семеновича, теперь уже как сына. Тем более скоро должен был выйти из тюрьмы ее сожитель Степан, которому она все эти годы исправно посылала папиросы и сухари. Но главное, Клара не отменила своего содержания:

«Учись, радость моя. Был бы толк, а о деньгах не думай».

Она даже стала давать Семен Семеновичу чуть больше карманных денег, сочтя что теперь в его потребительскую корзину входят цветы, билеты в кино и двойные порции мороженого.

11.

После третьего «Лебединого озера» Семен Семенович решил признаться Лерочке в любви. Они сидели на скамейке, позади стоял калиновый куст с облетевшей листвой, Лерочка ела мороженое и рассуждало о возвышенном:

«Ах, сегодня Алла Осипенко в роли Одетты была особенно хороша», – сказала она и зевнула, – «в прошлый раз мне понравилось значительно меньше».

«Я люблю тебя», – тихой скороговоркой произнес Семен Семенович куда-то в сторону. Это был пробный шар, если бы Лерочка ждала его признания, она бы его услышала. Но она не услышала. Или подумала, что это шелестят, перешептываются осенние листья. А точнее, она в этот момент снова зевнула, а когда человек зевает, он ничего не слышит, как глухарь на току.

«Кстати, в позапрошлый раз мне очень понравилась Алла Шелест, а тебе разве нет?»

«Я люблю тебя», – повторил Семен Семенович еще тише.

«А? Что?!» – Лерочка вздрогнула и оглянулась. Кто это мог сказать? Может, эхо, или птичка чирикнула? Она посмотрела на Семен Семеновича. Да это же он! Вот еще даже не рассеялось облачко пара, вылетевшее у него изо рта.

«Глупости, Сеня», – сказала Лерочка тоном строгой учительницы, – «ты сам хоть понимаешь, что сказал? Нам еще рано думать о любви. А потом мы же совсем не подходим друг другу».

«Почему?»

«Не задавай бестактных вопросов», – сказала Лерочка, – «мы же с тобой хорошие друзья», – она посмотрела Семен Семеновичу в глаза, и он увидел в их мути сказочного балетного принца. Вернее, не одного, а сразу четырех.

«Все от того, что я некрасивый!» – сделал вывод Семен Семенович, вернувшись домой. Он уткнулся лицом в подушку и зарыдал. Потом он попытался выяснить, что же такое красота. Нет, не в применении к себе лично, а вообще. Ну, скажем, почему считается красивым, когда балерина высоко задирает ногу, а партнер семенит вокруг нее мелким шажком? В чем суть этого изыска? Семен Семенович встал перед зеркалом на цыпочки, взмахнул руками – и ничего не понял. Так почему же его мутноглазую Розенблют все считают самой красивой девочкой на курсе? Что делает эту красоту? Носик? Ротик? В отдельности все эти детали вроде бы не представляют собой ничего особенного, и вместе с тем…

«А если так, то что есть красота,

И почему ее обожествляют люди?» – повторил он нараспев четверостишие из стихотворения Заболоцкого про некрасивую девочку, –

«Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?» – Но поэтическая мудрость совсем не успокоила его.

«Ты ничего не понимаешь в жизнь!» – сказал ему в утешение Альберт, – «Зачем разводить пустые разговоры? Мужчина должен действовать напористо и грубо».

На следующий день Семен Семенович привлек Лерочку к себе и дернул за пуговицу пальто. Ужас мелькнул в глазах его Розенблютки – Семен Семенович перепугался и замер. Он получил пощечину, и Лерочка не разговаривала с ним целую неделю. Хорошо еще пуговица не оторвалась, а то не разговаривала бы месяц.

«Я должен сам на нее посмотреть. Приводи ее к нам на вечер поэзии», – предложил Альберт, – «Будем читать Ахматову. Нет, взгляд правительства на нее уже изменился, Л-ский лично ездил в обком и получил «добро»!

Семен Семенович так и сделал, Лерочку не пришлось долго уговаривать.

Пока девушки в черных платьях читали стихи, Альберт суетился, мелькал перед глазами, появлялся то в одном проходе, то в другом и всем страшно мешал. Л-ский даже сделал ему замечание. Сам Л-ский! Всем сразу стало понятно, в каких заоблачных высях вращается Альберт, в то время как Семен Семенович ни разу не поднимался выше Парнаса6. А чего стоил его внешний вид? Альберт в тот вечер нарядился в черное трико и черную рубаху. Он густо намазал брови черным, веки подсинил, обвел их тонкой чертой и даже накрасил ресницы. Чем не принц?

Но почему же Альберт с намазанными глазами – это красиво, а он, Семен Семенович, – представьте на мгновенье, – одетый в трико – нечто противоположное красоте?! В уборной, когда Альберт снял грим с лица, при этом как бы невзначай забыв про «рисованные» глаза, Семен Семенович тоже взял в руку растушевку, провел на лице несколько линий, глянул на себя в зеркало и неестественно громко захохотал.

Лерочка влюбилась с пол-оборота. На глазах у Семен Семеновича у них с Альбертом закрутился роман, и вскоре она погрустнела. Лерочка нагуляла ребеночка. Вернее, это только так говорится, а на самом деле никакого ребеночка еще не было, не было даже вздувшегося животика, но где-то внутри нее завелся маленький червячок, из которого со временем и должны были развиться все эти прелести. Привыкшая во всем повинилась матери, Лерочка назвала имя своего полюбовника, Мать отправилась к родителям Альберта с угрозой рассказать обо всем в институтском комитете комсомола. Одним словом, во избежание скандала беспутных детей решили поженить.

На свадьбе Семен Семеновича посадили шафером. Для него специально взяли в прокате черный костюм, через плечо нацепили красную ленту, и вместе с молодоженами он поехал возлагать цветы к вечному огню на Марсовом поле. Выйдя из машины, Семен Семенович вынул пачку «Беломора» и закурил, и уже с папироской в зубах направился к мемориалу.

«Зачем ты здесь куришь? Это неэтично!» – вдруг заявила Лерочка, разнервничавшись, но Семен Семенович пропустил ее слова мимо ушей, цинично затянулся и сплюнул на гранит.

«Не кощунствуй в святом месте!» – взвизгнул Альберт.

«Ха!» – сардонически ухмыльнулся Семен Семенович, – «Да пошли вы все!..» – он швырнул окурок на землю и направился в разукрашенному цветными лентами лимузину.

А за столом на свадьбе его словно прорвало. Он громче всех кричал «горько», мокрыми губами лобызал руки перепуганной невесты и довел ее до слез. Наконец он напился в хлам, случайно разбил хрустальное блюдо с пирожными, весь перемазался кремом, а потом развалился в прихожей на полу и пел песни, пока не уснул. Свинья свиньей! Но зачем ему было заботиться о своем моральном облике, когда у него отняли главное в жизни – любовь?

Вскоре после этой веселой свадебки вышел из тюрьмы сожитель Клары, и пока она занималась его устройством и наверстывала упущенное за эти годы в любви, Семен Семенович совсем упал духом, завалил сессию, отчислился и по весне собрался идти в армию. Он осунулся и побледнел. Одним словом, случилось, как в любимом романсе:

«И обе манили и звали,

И обе увя-а-али…»

12.

По сей день Семен Семенович нет-нет да и забредет на «Парнас» . Тут мало что изменилось, только старинные диваны с дубовыми подлокотниками заменили на современные стулья, а так – и стены те же, и та же убогость во всем. Семен Семеныч не судит по внешнему, он знает, здесь играют в слова и смыслы, ритмы и рифмы, здесь формируют суждения и оценки, здесь самые сложные мысли обретают законченность и простоту – и он гордится тем, что, хоть и недолго, сам был причастен этим высотам. Глядя на юных студентиков и студенточек, Семен Семенович любит поразмыслить о своей судьбе. По меркам века девятнадцатого он человек маленький, по меркам двадцатого – он просто ничто, пылинка биосферы. Ни с первым, ни со вторым Семен Семенович никогда бы не согласился, и не потому, что мужчина он крупный, уж никак не пылинка, в любом людском потоке мозолит глаза, а из гордости и чувства собственной значимости. Штампованные оценки и ярлыки давно не интересны ему, пусть ими теперь занимается Лерочка, она преподаватель филфака, ей и карты в руки. Но рассуждать с Лерочкой на эти темы Семен Семенович не собирается. Более того, он знает ее расписание и никогда не забредет на «Парнас» в эти дни. Разве что случайно всего один раз он столкнулся с ней здесь и увидел в ее мутных глазах раздражение и тоску. Дома встречаться – пожалуйста, дома для беседы есть темы куда более важные, простые и интересные. К примеру, с утра за завтраком можно поспорить о том, что лучше сесть на обед, в обед подумать об ужине, а за ужином помечтать о завтраке обеде и ужине вместе взятых.

С Лерочкой и Альбертом отношения у Семен Семеновича сложились не сразу, после армии он долго не хотел даже слышать о них. К тому же все так неожиданно и быстро закрутилось в его собственной жизни: для начала Клара устроила его в рыбный магазин, потом решила женить.

Семен Семенович как раз пребывал в том возрасте, когда по всем медицинским показаниям не только можно, но и обязательно нужно жениться. Но вот беда, первая любовь прочно засела у него в голове! Такой уж он оказался однолюб, никак не мог позабыть свою светлокудрую Розенблютку. Клара пыталась его знакомить с разными «перспективными» девочками из торговли – все безуспешно. И тут неожиданно на горизонте замаячил вариант .

К одному Клариному приятелю из Торга приехала племянница из провинции, которой смертельно хотелось зацепиться в Ленинграде. Речь шла о деловом браке, за прописку обещали дать хорошие деньги, а в будущем помочь со строительством кооператива. Клара принялась хлопотать и устроила личную встречу.

Провинциалку звали Зиночка. Она была совсем недурна собой, полненькая, не слишком маленького роста, головка в мелких барашках, носик – пупырочка в духе Мерилин Монро, большие карие глаза. Правда, глаза ее Семен Семенович разглядел хуже всего, потому что Зиночка их старательно прятала: зыркнет – и снова опустит веки, стыдливо уставится в пол, в одну точку. И какой у нее голос, Семен Семенович не понял – а был он резкий, с визгливыми нотками. Но это выяснилось позже, а в первую встречу она не связала и двух слов. Зато Клара говорила без умолку, рисуя Семен Семеновичу все выгоды предприятия.

«Ну что, подаем заявление?» – спросила Зиночка шепотом в конце встречи. Клара пихнула Семен Семеновича в бок, и он тихо ответил: «Да».

Браком сочетались в районном Загсе, потом Клара повела Семен Семеновича и Зиночку на свой счет в «Метрополь».

Выпив шампанского, Клара совершенно не к месту крикнула: «Горько!» Зиночка, словно они с Кларой об этом заранее договорились, встала и подставила губы. Семен Семеновичу ничего не осталось как их поцеловать. Губы у Зиночки были горячие, влажные…

Клара совсем распоясалась, кричала «горько» каждую минуту, швыряла официантам деньги, заказывала музыку и в довершение всего потащила Семен Семеновича танцевать. «Поцелуй свою мамку!» – требовала она, прижимаясь к нему всем телом. Оставаться дольше в ресторане стало неловко и даже небезопасно, от Клары можно было ожидать любого финта. Семен Семенович попытался отправить ее домой, но она сопротивлялась, затеяла драку со швейцаром, покрыла матюгами весь белый свет, и в конце концов заявила Семен Семеновичу, что он дерьмо и предатель. Кое-как вместе с Зиночкой они дотащили Клару до дому и сдали сожителю Степану, а потом Зиночка сказала, что ей неловко возвращаться к родственникам так поздно и напросилась к Семен Семеновичу.

Зиночка легла на кровать, а Семен Семенович на пол.

«Вот странно», – подумал он, засыпая, – «женился, а даже толком не знаю, что она за человек. Личиком вроде удалась…» Как раз в это время Зиночка повернулась к нему и прошептала: «Ну залезай же ко мне! Мы что, Ваньку валять будем?» Эта фраза не была предусмотрена их договором.

Так фиктивный брак естественным образом превратился в обычный, людской.

Дядя устроил Зиночку в молочный буфет, там она каким-то образом умудрялась заработать неплохие деньги и к тому же таскала продукты. Зиночка любила роскошь, она хотела иметь в доме старинное бюро, картину, бронзовую люстру, статую, чернильный прибор. Все это она быстро приобрела. Но как раз в это время в моду входили икебаны и эстампы, и Зиночка тут же завела «экибану» и эстамп в дополнение к прочим вещам. Чай она пила только из чашек императорского завода, по дому расхаживала в длиннополом тяжелом халате – настоящая барыня. Но вот в любви Зиночка оказалась удивительно холодной. Исполняя супружеский долг, она лежала бревно бревном, могла в самый неподходящий момент заговорить о покупках или выругаться. На то у нее была своя философия интимного процесса: жена должна лежать и наслаждаться, а муж – работать и наслаждать. Порой у Семен Семеновича пропадала всякая охота заниматься любовью, он впадал в тоску, и в такие минуты снова и снова вспоминал свою Розенблют.

Зиночка ругала Семен Семеновича почем зря: мол, он увалень, тюфяк, не умеет крутиться и ворочать крупными суммами, – одни словом, полный ноль. «Ну пошел бы на склад или овощебазу – дядя тебя устроит», – пилила его Зиночка, – «на худой конец зав секцией в гастроном!» Но Семен Семенович не сдавался и продолжал стоять возле заброшенного бассейна в родном рыбном магазине, куда устроила его Клара.

Через три года подошла очередь на кооператив. «Нам надо развестись», – сказала Зина, – «я получу квартиру, а ты останешься в своей комнате, потом снова распишемся и съедемся. Прямой расчет». Семен Семенович послушался, и они развелись. Но стоило Зиночке получить ключи от квартиры и прописаться, как она и думать забыла о нем. Она стала прятаться от него, не подходила на работе к телефону. Семен Семенович явился за разъяснениями в ее молочный буфет. «Я разлюбила тебя, Семен», – сказала Зиночка.

С одной стороны Семен Семенович и рад был избавлению, но с другой он понимал, что его грубо облапошили, да еще и в душу наплевали. За три года совместной жизни он успел к Зиночке привязаться и теперь чувствовал себя одиноко и сиротливо. Борцом за справедливость выступила сводня Клара.

Сговорившись с Семен Семеновичем, они подкараулили Зиночку, когда та возвращалась с работы, волоча полные сумки по земле. Увидев Семен Семеновича, она, было, хотела улизнуть, но Клара преградила ей дорогу:

«Ах ты сука, мерзавка, вонючка, дерьмо собачье!» – обрушилась Клара на Зиночку, пытаясь ухватить ее за ворот платья, но Зиночка увертывалась и отбивалась сумками, – тварь ублюдочная. деревня, засранка!..»

Семен Семенович на всякий случай отошел в сторону и закурил, предоставив дамам разбираться самим.

«Я, Клара Викторовна, найду свидетелей, и вы у меня пойдете под суд за оскорбление личности!» – визжала Зиночка.

«Да я первая тебя засажу за махинации с жилплощадью и фиктив!»

«А вы нам свечку не держали! Я скажу, что он меня изнасиловал!»

«Я тебя, тварь, засажу за воровство!»

«Милиция! Милиция!!» – вдруг заверещала Зиночка.

«Ты чего орешь как резаная?!» – ответила Клара»,– Я же тебя, поганку, все равно из-под земли достану!»

Тут откуда ни возьмись действительно появился милиционер.

«Заберите гражданку в отделение!» – бросилась к нему Зиночка, – «Она меня оскорбляет и на «бэ», и на «хэ», и на «сэ»!»

«А пошли бы вы!..» – возмутился милиционер и прошел мимо.

Пойдем, рыбонька», – проскрежетала зубами Клара, схватив Семен Семеновича за рукав, – «с ней разве можно нормально по говорить? Эх, не тронь дерьмо – меньше пахнет! А с ее дядькой я все равно уже давно разругалась!» Так и закончилась навеки семейная жизнь Семен Семеновича.

Клару «за оскорбление личности» не посадили, а вот сама Зиночка села в тюрьму через два года, когда она уже работала в Торге и, говорят, была сказочно богата. И тут Зиночка вспомнила про Семен Семеновича, оказалось, что кроме него ей не к кому и обратиться. Зиночка примчалась с собольей шубой в зубах, с двумя чемоданами, набитыми шмотьем, с ларцом, полным золота и бриллиантовых колец, – все это нужно было на время спрятать. И Семен Семенович не отказал в услуге, оставил вещи у себя. Еще через четыре года Зина снова явилась к нему, побитая жизнью, постаревшая, со шрамом от пьяной драки на лице. Она бесцеремонно сказала ему: «Пропиши». Но Семен Семенович собрался с духом и ответил: «Забирай свои вещи, Зина, и больше ни о чем не проси. Сама устроишься. Ты, Зина, в этой жизни не пропадешь».

13.

В рыбном еще сохранился со старых времен электрический звонок, но не такой пронзительный и резкий, как везде, от которого вздрогнешь и перекрестишься, а нежный, приятного мелодичного боя. Звонок возвещал о начале обеда. Его включала директор магазина, Эльвира Григорьевна, лично. А тут уж и уборщица – матерщинница Любка –стоит со шваброй наготове и нетерпеливо подталкивает к выходу замешкавшихся покупателей. По звонку и Семен Семенович вытирал руки о халат и направлялся за кулисы («И даже в этом как много общего у нас с Альбертом!»), точнее сказать, за бронированную дверь, отделявшую публичную часть магазина от его кулуаров.

В прежние годы обедали все вместе за большим столом, который застилался льняной белой скатертью с кистями. К обеду уборщица Любка успевала начистить и отварить целое ведро картошки, которая так аппетитно дымилась на плите. Покушать любили все и придавали этой процедуре большое значение. К обеду у сотрудников уже слюнки текли в предвкушении яств.

Каково же было меню?

Его составляли еще с утра все вместе, а потом Эльвира Григорьевна утверждала и отдавала распоряжение Любке: «Пойдешь в «стекляшку» и возьмешь масла и ветчины, в «железке» возьмешь сухой колбаски. Потом забежишь в булочную в восьмом доме – я там уже договорилась – и заберешь упаковку цейлонского чая, поделим на всех по три пачки. Ну и хлеб, конечно, не забудь. С зеленью сама разберешься, сходишь на рынок, а мне потом принесешь список, чего взяла». Эльвира Григорьевна выдавала Любке деньги, и та отправлялась в путь.

«А вчера на обед жевал в одиночестве бутерброд и запивал его пепси-колой», – вспомнил Семен Семенович, – «Нет, хороший бутерброд – тоже вещь, конечно, но…» Он вздохнул, с грустью вспоминая о временах, когда в стране еще был дефицит.

«Еда – вот что прочно и надолго объединяет людей. Без еды не может состояться коллектив», – так всегда считала мудрая Эльвира Григорьевна. Поэтому, когда кто-нибудь заходил к ней в кабинет, она брала со стола либо конфетку, либо кусочек шоколадки, либо просто рассыпчатое печенье – что было под рукой – и самолично вкладывала в рот подчиненному.

Кто из нас не знает, сколько нежности в этих совместных кормлениях на работе, в любовном потчевании друг друга домашней снедью, затейливыми салатиками и винегретиками из баночки, и обязательно собственной рукой и одной на всех ложкой? «Котик, котик, открой ротик», – и котик покорно открывает пасть, даже если его вот-вот стошнит от брезгливости, и получает законную ложку щедрости, расположения и доброты. А потом «котик» и сам расстарается приготовить что-нибудь повкуснее, чтобы отдать своим ближним долг братской любви. Кто не знает, как много значит порой для установления мира и согласия всего лишь долька апельсина или кусочек яблока? Не принять подобный дар просто невозможно, это все равно что не протянуть руки для пожатия – а вдруг в ней камень зажат? Это все равно что заподозрить дарителя в намерении тебя отравить. Но ведь никто еще не умирал от ложки свежайшего винегрета. Правда, я слышал, что однажды целый отдел уважаемого научного института загремел в инфекционную больницу после такой вот трапезы из одной баночки, но это же явно досадное исключение!

И вот, когда уже все сидели за столом и перед каждым стояла тарелка, от которой соблазнительно поднимался пар, появлялась сама Эльвира Григорьевна и ставила на стол в довершение завидного изобилия банку икры или коробку дорогих конфет, из «директорского фонда», т.е. из личного своего сейфа, где подобные роскошества хранились на случай деловых дарений. И тут обед начинался.

Ели молча и сосредоточенно, и только насытившись, принимались за разговоры. Семен Семенович слыл в магазине великим остроумником, поэтому его просили рассказать анекдот. И Семен Семенович с артистизмом рассказывал в сотый раз про армянку, которая спала со всеми жильцами дома, а когда мужу сказали об этом, он ответил: «Она и со мной спит». Смех стихал, и Семен Семенович, грассируя, рассказывал про Сару и гаечный ключ, в котором было одно неприличное слово – этот анекдот ему особенно удавался. Громче всех хохотала матерщинница Любка и просила его повторить. И Семен Семенович повторял, а потом Любка комментировала анекдот, дополняя его пикантными подробностями; беда в том, что передать ее слова литературным языком не представляется возможным.

Смеялись все, кроме Эльвиры Григорьевны. Она могла позволить себе разве что полуулыбку. Всегда, везде, и в дождь и в вёдро, она оставалась серьезной и зорко следила за ходом событий. Это был ее принцип. «Нельзя расслабляться, когда ты выбрал такую нужную и опасную профессию», – говорила себе она.

В праздничные дни( на 7 Ноября или 1 Мая) стол бывал особенно нарядным. Его украшали цветы, шампанское и коньяк. В эти дни Эльвира Григорьевна выносила из кабинета специально заказанный в «Метрополе» торт , с которого тут же снимали картонную крышку и громко выражали наперебой свое одобрение и восхищение.

Однажды в такой день беленькая кассирша из штучного отдела принесла с собой фотоаппарат. Устроили фотографирование. Сначала сфотографировали стол, потом торт отдельно, затем торт на столе, а дальше снялись все вместе за столом у торта. После того запечатлелись парами и тройками, кто с кем пожелал, и каждый в отдельности с Эльвирой Григорьевной. Когда банкет закончился, Эльвира Григорьевна велела подать ей фотоаппарат и засветила пленку. Вот так! Никто не должен видеть, что происходит в недрах магазина, в его подсобках, на то и установлена железная пуленепробиваемая дверь. На этой двери можно было повесить табличку из тех, что висят в фойе Большого театра: «Кино и фотосъемка категорически запрещена!»

Кончался банкет всегда одинаково: Эльвира Григорьевна вставала и произносила короткий спич о том, что дела идут неплохо, все путем, план выполняется и т.п. «Вы у меня как у Христа за пазухой живете», – добавляла она в завершение. На этой реплике работники поднимались с мест, хлопали в ладоши и благодарили Эльвиру Григорьевну все вместе и каждый от себя лично, а она внимательно следила, чтобы никто не промолчал. Вот такие были в магазине традиции. И это прекрасно, что были, ведь на традициях держится мир! Помните, Лис спрашивает Маленького принца, к какому часу ему готовить свое сердце? В рыбном магазине сердце готовили к часу обеда – с двух до трех.

14.

Семен Семенович никогда не относился к тем людям, что бьют себя в грудь, приговаривая: «Я честный, честный, честный!» Глупо о честности говорить, когда работаешь в магазине, где давно установлены свои законы. Семен Семенович мог бы сказать про себя: «Я никогда не нагличаю». И это была сущая правда. Более того, он не любил откровенных жуликов и хапуг, для каждого из них у него нашлась бы отповедь. Вскинув брови, он сказал бы как чеховский персонаж: «Всякому безобразию есть свое приличие».