Фарфоровый зверек. Повести и рассказы

«Ты приходи обязательно, Сеня», – повторила Клара, – «Я тебя тут всегда и напою, и накормлю».

С тех пор Семен Семенович стал заходить в подсобку столовой на Р-ской улице как свой. Приходил он обычно к закрытию, когда оставалась одна Клара, и хотя работа не всегда для него находилась, какой-нибудь гостинчик он обязательно с собой уносил: то мешочек крупы, то сахарную косточку.

«Бери, бери», – приговаривала Клара»,– «мама тебе супчик сварит, а мне этого добра не жаль».

Семен Семенович приносил домой скромные Кларины дары и заработанные деньги. А жили они действительно бедно, так что мать нарадоваться не могла его новому знакомству, благословляла Клару и обязательно хотела с ней лично познакомиться, но как-то все стеснялась и откладывала. Да и Семен Семенович всеми силами противился этому.

Во время работы Клара открыла ему много профессиональных секретов. Теперь он хорошо понимал, откуда берутся эти косточки и крупа, а то и куски пожирнее, почему Клара не экономит сахар, а масло намазывает на хлеб толстым слоем.

«Ну, с маслом, положим, много не намудришь», – разъясняла она», – «масла и сразу по весу меньше, чем в накладной. Ты, Сеня, запомни, самое выгодное – это рыба. Ее положат – не поскупятся, потому как она все равно задарма плавает в океане. Рыбы в брикете всегда больше, чем по документам, а сколько в не еще лишней воды? Она ведь тоже не учитывается, вернее, вычитается. Вот ты и соображай, тут чистая выгода без всякого обмана. С мясом сложнее, но зато интереснее работать. Все зависит, как нарубить и рассортировать, куда что положить и по какой цене продать. Ты примечай, я ведь мясо не случайно по несколько раз перекладываю. Как разложишь – так и наваришь. Мясо – это мой конек, моя чистая прибыль.

Семен Семенович слушал с открытым ртом, а Клара точно фокусник знай перебрасывала куски с поддона на поддон. И если раньше ее манипуляции вызывали в нем только недоумение, то теперь он начинал что-то соображать. Где бы еще он мог пройти такую странную и увлекательную школу?

«Ты думаешь, я унижу себя до того, чтобы сметану кефиром разбавлять, тем более что она и так уже разбавленная?» – риторически вопрошала Клара, – «Нет, я работаю значительно тоньше! В нашей работе чудеса можно творить, если подойти с умом, ведь ум-то нам для того и дан от Бога».

Как-то раз после того, как они все переложили и перегрузили, Клара пригласила Семен Семеновича в свой кабинетик. Он был совсем крошечный, в нем помещался только рабочий стол, стул, больничного вида кушетка, обтянутая черным дерматином, и личный Кларин сейф. На стене висели ее почетные грамоты и несколько картинок из журнала «Огонек» – самых ярких.

«Сегодня день особенно удачным выдался, много полезных дел провернула», – сказала Клара, – «сейчас мы это отметим». Она достала из сейфа бутылку хорошего крымского портвейна, два хрустальных стакана, коробку конфет и буженину, уже порезанную на тарелке. Ловким движением большого пальца Клара откупорила бутылку – пробка отлетела в сторону. Она разлила вино «по булькам» как заправский алкаш. Так была положена традиция совместных задушевных вечеров после трудового дня.

Надо сказать, Клара хмелела мгновенно, правда, внешне это почти не бросалось в глаза, но хмель размягчал ее душу и каким-то непостижимым образом сказывался на тембре ее голоса – из резкого и сухого он становился грудным, бархатистым. А еще появлялась подкупающая простота и откровенность в рассказах о себе. Во время вечерних посиделок Клара поведала Семен Семеновичу историю своей жизни. А жизнь ее оказалась многострадальной и трудной, и Клара то и дело подливала себе и ему вина. Поначалу Семен Семенович отнекивался, но потом стал пить наравне с Кларой. Теперь, придя домой, он старался не дышать на мать, которая делала вид, что ничего не замечает, и быстро укладывался в кровать. Но заснуть он еще долго не мог, ворочался, икал и вспоминал жуткие рассказы Клары.

5.

Если выбросить из пьяного рассказа все необязательные подробности, то оставшаяся часть уляжется в простую и понятную схему: счастливое детство – арест отца перед самой войной – война – ссылка в Поволжье – возвращение домой. Последний эпизод Клара подавала особенно красочно, на что у нее были свои причины. Что же касается раннего детства, то оно оставило после себя всего несколько ярких картин. К примеру, ленинградский Зоопарк, теснота и убогость которого отразились в сознании маленькой Клары как простор и раздолье. Облезлая шкура страдающего авитаминозом бизона запечатлелась в памяти как верх пушистости. Еще помнился страх перед жирафом, который добродушно согнул шею, чтобы слизнуть с ее ладони кусочек моркови и случайно коснулся руки своим шершавым языком. О, это был ужас, громкий плач, дрожь в коленках! Но в своих рассказах Клара забиралась и в дебри совсем щенячьего возраста, а там – вот срам-то! – была, оказывается смешная и глупая процедура целования попки перед сном. Представьте себе нежно-розовую кожицу младенческой попки, покрытую влажными отцовскими поцелуями: «Кто это у нас спать не хочет, такой холосий?!» – а следом за этим полирование ее жесткой щетиной, как наждаком. Щекотно и смешно! Мать стоит рядом, протестует и тоже хохочет. И так каждый день до последнего, дозволенного целомудрием возраста.

Господи, сколько слез можно пролить, оглядываясь на свое детство издалека!

Арест – это и до сих пор нечто непостижимое. Запомнились только тревожные звуки сквозь сон, мельканье незнакомых лиц, холодные руки матери, прижавшей ее к груди – источник ночных кошмаров в дальнейшем. Его увели, он даже не успел поцеловать ее на прощание!

Арест – это почва для терзаний и сомнений еще на долгие-долгие годы: был виноват или нет? Да и чем бы мог провиниться перед государством этот жизнерадостный и добродушный инженер-строитель? К счастью, очень скоро Клара разрешила для себя этот вопрос однозначно.

Война началась с объявления по радио. Уже в середине июля суровая тетка в кителе принесла предписание на отъезд. Мать Клары была по отцу немкой, а всех немцев выдворяли из города в срочном порядке. То, что мать немка, Клара услышала впервые. Это был страшный удар, но делать нечего, поплакали, собрали чемоданы, прихватили с собой несколько золотых колец, столовое серебро, отцовские часы в золоченом футляре – все это богатство уместилось в холщовом мешочке, который мать словно ладанку всегда носила на груди, – в назначенный срок явились в распределитель, а оттуда под конвоем на вокзал.

В глухом поселке далеко за Волгой, в двенадцати километрах от ближайшей станции мать Клары определили в артель по заготовке капусты. Они шинковали ее огромным тесаком, потом капусту сваливали в большие чаны, мяли ее ногами, сыпали в нее окаменевшую соль из бумажных мешков. Работали они в сарае, где в нос шибал едкий запах забродившей капусты, а кожа дубела от соли. Над в ходом в сарай парил в воздухе лозунг: «Все для фронта, все для победы!»

Вскоре Клара стала работать наравне со всеми. Счастливое детство кануло в прошлое, стерлось из памяти, и до него ли было, когда кругом шла война.

Жили они с мамой в бараках за колючей проволокой, куда пускали только по пропускам. Не то чтобы это был лагерь, но следили за ними с пристрастием, к разговорам прислушивались, поэтому многие старались вовсе не говорить. Ели они кислые щи с картонным хлебом, спали на нарах, нужду справляли прямо на улице напротив барака. И хотя в бараках жили только немцы, по-немецки не говорил никто, чтобы не дай бог не оскорбить патриотические чувства начальства. Впрочем, не все из ссыльных владели немецким языком, для многих родным был советский.

Худо-бедно, а провели они в бараках четыре года. Вещи из заветного мешочка ушли в обмен на продукты, остались только золотые часы.

И вот наконец победа! О ней тоже узнали по радио. «Как же мы плакали тогда, кидались друг другу на шею и утопали в слезах!» – вспоминала с обидой в голосе Клара, – «Все худшее, казалось, уже позади». Уже и чемоданчик они упаковали с мечтой о доме, да не тут-то было! На выезд требовалось разрешение, а где его добыть? И вот уже за кем-то приехали родственники, кто-то послал запрос в Москву и получил «добро». Послала запрос и мать Клары, потом еще раз написала в столицу, а из Москвы – ни ответа, ни привета.

«Вот и останетесь в Артели», – злорадствовала краснощекая старостиха Надька, – «кому-то все равно надо здесь работать – капусту не только в войну едят. А эти размечтались – в Ленинград. Во умора!»

Но бедные женщины не теряли надежды. От одной мысли, что их пожизненно закрепят на заготовках капусты, хотелось лезть в петлю. Мать Клары настойчиво продолжала писать, а потом решила испробовать старинное средство – подкуп чиновника. Она собралась ехать в станционный городок, чтобы попасть на прием к «главному начальнику» паспортного стола Михаил Давыдычу Ширякину, отпросившись для этого с работы. Но в тот день как назло не оказалось машины, нетерпение же было так велико, что мать решила идти пешком. И это была роковая ошибка.

Весь день прождала Клара мать в тревоге, прождала весь следующий день и ночь. Мать вот-вот должна была появиться с разрешением на выезд, и все не возвращалась. Прошла еще одна томительная ночь, и еще… Через три дня мать нашли недалеко от Артели в кустах у дороги с проломленным черепом. Ее зарубили топором. Часов в золоченом корпусе при ней не оказалось. Многие грешили на любовника старостихи Надьки.

Так Клара осталась совсем одна.

Семен Семенович был слушателем на редкость отзывчивым и терпеливым, свою новую подругу не перебивал, покорно чокался и пил портвейн. За бутылкой прошел не один вечер в подсобке. Пьяная Клара становилась чрезвычайно сентиментальной, гладила Семен Семеновича по голове, называла сироткой, а потом в порыве сострадания осыпала его щедрыми подарками:

«Ну что мне дать тебе сегодня, рыбонька ты моя», – с трудом выговаривая слова и ласково глядя на Семен Семеновича спрашивала она, – «Какой супчик ты хочешь, чтобы мама тебе сварила?»

«Щи», – отвечал Семен Семенович, все еще находясь под впечатлением ее рассказах о трудных годах в ссылке.

«Щи?» – удивлялась Клара, – «А какие щи?»

«Кислые», – мямлил Семен Семенович.

«Фу, какая гадость», – морщилась Клара, – «впрочем, это ваше с мамой дело, что есть. На кислые щи пойдет свининка пожирнее». Она уходила в кладовку и выбирала там хороший шматок мяса с косточкой и «челочкой» по краю: «Возьми, Сеня, не будь в обиде. Это вам с мамой от всей души!»

6.

Стояли светлые дни хрущевской оттепели. В стране происходили чудеса. Иной прохожий шарахался в сторону, когда бегущие из школы дети, эти несмышленые сопляки, орали во всю глотку: «Сталин – японский шпион!» От таких слов мурашки бежали по телу.

С радостным визгом облетели нашу планету новоявленные герои дня Белка и Стрелка.

Дмитрий Шостакович написал симфонию «1905 год» и вскоре вступил в партию. Иные считали, что по убеждению.

В моду снова вошел Маяковский, плодились бесчисленные его эпигоны.

Миллионы ровесников увлеклись альпинизмом. Многие думали, что Хемингуэй – известный альпинист, и вешали его портрет на стенку.

По радио зазвучали новые песни о Ленине. Колхозница Заглада по чем свет ругала подлый империализм.

Постаревшая и сильно располневшая Анна Горенко сидела на даче в Комарово и тихо сходила с ума.

Семен Семеновича, несмотря на его тихий нрав, не могло не задеть бурное время оттепели. Он был комсомольцем и всерьез подумывал о вступлении в партию. Клара говорила, что без этого не проживешь. Не сейчас, конечно – когда-нибудь. Сейчас его никто бы и не взял. А пока он активно участвовал в школьных диспутах и на вопрос: «Есть ли в жизни место подвигу» убежденно отвечал: «Есть!»

На носу были выпускные экзамены, а что будет дальше Семен Семенович пока не знал. Он даже приблизительно не представлял себе, куда ему податься. Вернее сказать, ему что-то грезилось, о чем-то мечталось, но слишком уж расплывчато и туманно. Мать была плохим советчиком, к тому же как раз в это время она серьезно заболела. Клара же хранила молчание. С кем еще он бы мог посоветоваться?

Мать болела и раньше. Часто, придя с фабрики, она сворачивалась клубочком на кровати и лежала часами, лишь изредка вздыхая и постанывая. Так продолжалось уже давно, Семен Семенович к этому привык и перестал обращать внимание. Мать запустила домашние дела: «Все соки работа отнимает», – оправдывалась она перед сыном. Соседи считали, что она притворяется – разжалобить хочет.

«Больная она, больная», – вступилась старая бабка, некогда открывшая Семен Семеновичу тайну его рождения, – «она в войну надорвалась, когда ящики с железными болванками таскала».

Бабка знала точно, в эвакуации они вместе работали на оборонном заводе. Но потом бабка умерла, и некому стало мать защитить.

«Вот только что была – и нет», – изумился Семен Семенович, – «какая это странная вещь – смерть…»

После бабки остались две иконки – Спаситель и Казанская Богородица, да еще маленький образок, завернутый в тряпку – Никола Чудотворец, а кроме того – один только ненужный хлам. Иконки мать повесили в углу и стала молиться. Этому Семен Семенович тоже очень удивился, раньше он никогда не замечал за ней набожности. Однажды ночью, когда мать тихонько соскользнула с кровати и встала в углу на колени, он не выдержал и спросил: «Ты что, с ума сошла, что ли?

«Ой, Сенечка, не ругай меня, – заныла мать, – нет у меня сна, все нутро горит. Одна теперь и осталась надежда на Бога».

«Бога нет», – сказал Семен Семенович без тени сомнения, как учили его в школе.

«Что ты, Сенечка», – перепугалась мать, – «а что как Бог услышит тебя и накажет?» Это же только на уроке такое можно говорить, а дома – большой грех».

«Как же Бог есть, когда его никто не видел?» – сказал Семен Семенович «Ученые спутник запустили, и никто его там не нашел. Доказано».

«Вот и я говорю, может, он в каком другом месте сидит, Сенечка! Может, ученые до него не долетели? – возразила мать «Бог ведь в каждой росинке, в каждой пылинке – во всем его благодать. И спутник тоже он создал, и науку. А что ученые его не видели, так это их беда, наука у нас до Бога не доросла. Вот придет время, может, ученым Бог тоже пошлет свое откровение».

В вопросах атеизма Семен Семеновича в школе плохо подковали, он злился и возражал матери прямо как Раскольников Софье Семеновне Мармеладовой: «Что же он для тебя сделал, твой Бог?!» Но Сонечка отвечала категорично: «Он все для меня делает», – а мать Семен Семеновича выражалась более расплывчато и неопределенно: «Если пока не сделал, так, может, потом сделает. Я ведь раньше плохо его просила».

«Оставь ты мать в покое», – посоветовала Клара,– «пусть молится, если ей так легче. Каждый волен жить по своей совести». Но Семен Семенович уже не мог остановиться. Более всего его раздражали новые подруги матери, все эти старухи в черных платочках из церкви. Они приносили травяные настойки и прочие снадобья, кропили комнату святой водой. В комнате появился специфический запах лекарств, Семен Семенович думал про себя: «Ладаном пахнет». Он тогда еще не знал, что ладан – это смола, которую сжигают в кадиле, и запах у него совсем другой.

Среди церковных старух появлялась только одна женщина помоложе – ровесница Клары – звали ее Наталья. Ростом она была как маленькая девочка, к тому же худая, сутулая. Одевалась она во все черное или невыразительно темное, от чего походила на малюсенькую усохшую старушку. Про эту Наталью говорили, что она дитя войны, перенесла блокаду, потому и не выросла. Дети дразнили ее Карлой. Однажды Семен Семенович вернулся из школы домой и увидел, как мать и Карла молятся вместе, стоя на коленях у икон, и бьются лбами об пол. «Устроили в доме черте что! Молельню», – недовольно буркнул он с порога, прошел в комнату и включил на всю громкость приемник. Тогда карлица вскинула брови и прошипела:

«Не поминай лукавого, Бог этого не простит!»

«Чего?» – удивился Семен Семенович? – «Да она все придумала про свои болезни! Сама себя накачала, так и соседи говорят. Лучше б в больницу сходила».

«Как же ты можешь, Сенечка», – запричитала было мать, но злая Карла ее оборвала: «Ему хорошая жизнь дана, так он и думает, что все можно. А Бог видит, Бог все знает! Придет час, и Он покарает его!»

«Что ты, Наталья, не надо его так», – вступилась мать, – «сынок по неразумению!» Но Карла была неумолима, она испепелила Семен Семеновича глазами и прокричала: «Бог покарает тебя, так и знай! Попомнишь мои слова, когда останешься один!» И тут… Нет, небо не отверзлось и гром не грянул – просто Семен Семенович, заплакав, вылетел из комнаты. Почему-то слова карлицы напугали его. Что значит один, что она имела в виду? Вечером он рассказал о происшествии Кларе, и та отругала его: «Говорила тебе, не лезь в их дела! Молятся и молятся, тебе-то чем они насолили?» Семен Семенович не знал, что ответить. Целую неделю он ходил под впечатлением от пророчества Натальи, вспоминал ее гневный взгляд и размышлял о каре Божьей. В дом он теперь входил с опаской, боясь снова столкнуться с ней.

Весной мать уволилась с «Большевички» и слегла. С утра до ночи возле ее кровати сидели старухи в черном. Семен Семеновича тяготила болезнь матери, он старался пореже появляться дома. Сразу после школы он спешил в подсобку столовой. Клара всегда была рада ему, свою сахарную косточку и денег в придачу он получал регулярно. Теперь уже каждый вечер они запирались в ее кабинетике и пили вино. Потом хмельная Клара продолжала рассказ о своей жизни, который с каждым разом пополнялся новыми подробностями. Скоро эпопея тысячи и одной ночи дошла до самого откровенного эпизода, переломного в ее жизни, – утраты невинности. Клара поведала, как она отдалась начальнику паспортного стола Ширякину за разрешение на выезд в Ленинград. Образ этого немолодого мужчины с плоским лицом и лысиной, потного, с едким запахом изо рта, со всеми его кряхтеньями и потугами вживе предстал перед Семен Семенычем.

Продлился «роман» два месяца, после чего Клара получила необходимые документы и уехала. Но история на этом не кончилась, в Ленинграде ей пришлось доказывать право на комнату, в которой раньше проживала ее семья, нужно было прописаться, устроиться на работу, и во всех инстанциях ее встречали приблизительно такие же ширякины. Клара пошла по рукам.

«А ты думал, просто одной?» – горячилась Клара, – «У меня всего и было, что молодость и красота. Красота, Сеня, – те же деньги. А я ух какая красивая была! Спасибо отцу да матери. Это я потом в столовую попала и стала сама эти деньги добывать, а тогда…»

«Теперь я ни от кого не завишу, все у меня есть, а чего нет – куплю!» – бахвалилась Клара, – «Надо будет, я и мужика себе куплю, а надоест – сама же и прогоню. Это все деньги, Семен. Ты запомни: главное в жизни – деньги!»

Семен Семенович внимательно слушал и запоминал. Что такое нищета, он знал, они с мамой давно привыкли к ней. Были бы деньги, жизнь пошла бы совсем по-другому. Когда он зажмуривал глаза, деньги виделись ему в виде маленьких золотых рыбок, которые плавают вокруг и щекочут хвостами по щекам. Целое море золотых рыбок!

7.

«А если честно сказать, не так уж плохо мне было с этим Ширякиным», – как-то раз призналась пьяная Клара, – «только поначалу противно, а потом ничего… Запашок, Сеня, конечно, был – могло стошнить, но ведь и к этому привыкаешь… А, может, он любил меня? А вот что отпустил в Питер из той поганой дыры , так я всю жизнь за него Бога молить обязана!»

Тема Ширякина неизбежно наводила Клару на рассуждения о любви:

«Нельзя без любви жить, так я теперь понимаю! Вот был у меня сожитель, Степаном звали – это любовь. Только теперь он сел. Я предупреждала его, чтобы не лез не в свое дело, он у меня ревизором работать пошел, а это – страшнее не придумаешь. Нет, не послушал! Ты смотри, что получается, пришел ревизор в магазин и должен у них весь товар проверить, если где недовес – им крышка, если перевес – тоже. За все срок. Иногда можно сеть из-за одного грамма. Поэтому ревизора заранее ждут, готовятся, и сразу ему деньги в зубы, чтобы он акт не глядя подмахнул. Деньги – вещь всесильная, но только и за ревизором тоже следят – уже свои, чтобы не забыл поделиться. Вот и нужно уметь лавировать между двух огней, а то убрать могут. И часто так бывало, лежит труп в подворотне, а кто, что – никогда концов не найдешь. Степан мой зарвался, так его свои же подставили под статью!!»

Вот такая была у Клары любовь.

Пьяная Клара взяла Семен Семеновича за руку:

«А ты хоть знаешь, что такое любовь?»

Семен Семеновичу ответить было нечего, и он покраснел.

«Ой, глупенький, – краснеет!» – заворковала Клара, взяв Семен Семеновича за руку, – «Ты небось еще и целоваться даже не умеешь! Признайся, что не целовался ни разу».

«Умею», – испуганно возразил Семен Семенович.

«Не ври! Я тебя сейчас научу».

«Я правда умею!» – еще больше перепугался Семен Семенович, но Клара уже близко придвинулась к нему и прикоснулась своими пьяными губами к его пьяным губам. Потом она крепко вцепилась пальцами в его плечи и впилась в его рот. Семен Семенович стоял ни жив, ни мертв. Клара откинулась по-прежнему держа его за плечи:

«Чего же ты не обнимешь меня? Когда целуешь, надо обязательно обнять».

Ее слова прозвучали как приказ, словно это она распорядилась, куда поставить противень с костями, и Семен Семенович приказ исполнил. Но Кларе и этого показалось мало:

«Ты видишь, как меня всю в жар кинуло», – прошептала она, – «расстегни мне пуговицу на кофте»…

Семен Семенович нащупал пуговицу и попытался расстегнуть, но то ли прорезь была слишком узкой, то ли пальцы его зажирились и соскальзывали, но пуговицу ему расстегнуть так и не удалось.

«Ну что же ты, в самом деле!» – торопила Клара, – «Ну дерни ты ее как следует!»

Семен Семенович выполнил и этот приказ. Возбуждение достигла в нем такого предела – а сила в руках была при этом немалая, – что когда он ухватился за Кларину блузку и дернул, не только верхняя пуговица вырвалась с мясом, но и все остальные, а также случайно отпоролся рукав.

«О-о-о!» – простонала Клара, – «Вот ты какой!..» Теперь она осталась в одном лифчике, и Семен Семенович растерянно смотрел на нее. Лифчик Клара не приказала ему сорвать – сняла его сама. Несколько секунд она молча стояла перед Семен Семеновичем, демонстрируя свою пышную грудь, и тяжело дышала. Лицо ее при этом сделалось угрюмым и злым. И тут словно кто-то повернул выключатель у Семен Семеновича в мозгу, он поглядел, оскалившись, на Клару, ухватил ее за юбку и дернул так, что снова с мясом отлетели все крючки и пуговицы, а юбка затрещала по швам.

«А-а-а!» –закричала Клара и повалилась на пол, одной рукой сшибив со стола настольную лампу, другой же потянула за собой Семен Семеновича. Он не удержался и повалился на пол рядом с ней. В наступившей темноте совершилось таинство соития.

Совокупленный зверь впадает в печаль.

Семен Семенович промаялся весь следующий день. Им овладевала попеременно то нежность к Кларе, то отвращение к ней. Единственное, чего он не испытывал, так это удовлетворения и гордости. Никакого такого самоутверждения, настоятельно рекомендуемого пособиями по юношеской психологии, не произошло. Семен Семенович остался таким же, каким и был до этого. Что нежность, что отвращение – все это были для него две стороны одного и того же постыдного действа. Ему вспоминались слова карлицы Натальи про вседозволенность и Божью кару. К тому же он чувствовал себя очень усталым. На уроке истории он засыпал, хотя этот предмет всегда ему нравился, на физкультуре никак не мог поймать мячик, который был его то в грудь, то в спину. В результате отвращение победило, и он решил не попадаться больше Кларе на глаза. Домой он возвращался обходным путем, не через проходной двор, где на крылечке столовой обычно поджидала его подруга.

Мать как всегда лежала в кровати, только в тот день ей особенно нездоровилось. Обеда не было. Семен Семеновичу пришлось самому сварить картошку и почистить селедку. Но мать от еды отказалась.

«Сходил бы ты, Сеня, в церковь», – ослабшим голосом попросила она, – «поставил бы свечку за меня…»

Впервые Семен Семенович увидел то, чего раньше не хотел замечать – мать в самом деле плоха. Он не стал возражать и побежал в церковь, но у ограды сквера встретил карлицу Наталью. Проскочить незамеченным ему не удалось, воинственная Карла заметила его и прокаркала: «Это не ей наказание, а тебе! Наказание за твое безбожие, за грехи твои…»

Может быть, вправду вера зиждется на понятии греха, на вечном страхе наказания? При упоминании о грехах Семен Семенович напрягся и готов был заплакать. А Карла пристально просмотрела на него, и он поверил, что ей все о нем известно. В церковь он не решился заглянуть – поплелся домой совершенно убитый.