Пушкин и Грибоедов

Перечитаем последние строки восьмой главы.

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочел ее романа

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным моим.

Имя героя оставлено в последней строке: одно это значит так много; но вдумаемся в смысл текста: прощание с героем для Пушкина равноценно самому главному прощанию – с праздником Жизни! Можно ли представить себе более высокое и благородное расставание с приятелем? Закону дружбы Пушкин верен всегда, – и дрогнул от волненья голос поэта, когда имя героя произносится – в черновике перед характерным росчерком, означающим окончание, в печатном тексте перед словом «Конец».

Многому можно поучиться у Пушкина. Поучимся и дефицитному ныне гуманизму.

После шедевров

1

Творческий путь Грибоедова до сих пор осмыслен не полностью, хотя печатаются фрагменты и либретто его новых замыслов.

Констатирует автор грибоедовской «Энциклопедии»: «В литературоведческом обиходе утвердилось в качестве несомненной истины мысль о Г<рибоедове> – о его “литературном однодумстве”. Г.о.у. было объявлено в творчестве писателя случайным откровением, не обещанным его заурядными ранними литературными опытами и не развившимся в поздних его замыслах»212.

Увы, тему литературного «однодумства» писателя разрабатывает в основательной статье «Писательская драма Грибоедова» Н. К. Пиксанов, знаменитый исследователь действительного грибоедовского шедевра. Писательскую драму Грибоедова ученый усматривает именно в характере последних творческих исканий. «Мы пересмотрели все поздние пьесы Грибоедова, всё, что написано им за последние шесть лет его жизни, – и должны притти к одному выводу: все это нейдет ни в какое сравнение с “Горем от ума” – ни по художественным достоинствам, ни по жанру. Художественный уровень сразу явно снижается сравнительно с “Горем от ума”»213. С. А. Фомичев отмечает характерное мнение: «…наброски, сохранившиеся в Черновой, кажутся зачастую бледным подобием опубликованных произведений Г<рибоедова>. Это-то и создает впечатление, что в конце своего творческого пути драматург писал “хуже”, чем в начале». «Нельзя вполне доверять такому впечатлению»214, – заключает исследователь и делает попытку развенчать версию литературного «однодумства» Грибоедова.

С. А. Фомичев выдвинул сильный аргумент: художественное наследие Грибоедова «дошло до нас далеко не в полном виде»215 (прибавлю: и дошедшее осмыслено не в полном виде). Но практический шаг Фомичева в этом направлении оказался неудачным: исследователь прибегнул к реконструктивному анализу несохранившейся ранней пародийной комедии Грибоедова «Дмитрий Дрянской». При всей оригинальности и пользе такой реконструкции она не решает проблему «однодумства»: «водевильный» этап творчества Грибоедова активен, но неоспоримо, что драматические произведения до «Горя от ума» скромного уровня (впрочем, не уступающие уровню тогдашней драматургии), а «Горе от ума» – шедевр. Последующее поверяется только этой меркой.

1826 год, полный тревогами и горестными событиями, где выделяется расправа над декабристами, – неблагоприятный год для творчества. Но вот его концовка! С. Н. Бегичеву, 9 декабря 1826 года, Тифлис: «Я на досуге кое-что пишу». В Тифлисе, где поэт был с 3 сентября 1826 года по 12 мая 1827 года (потом выехал в действующую армию) у него еще выпадало время досуга. Годовщину трагического восстания писатель отмечает работой над своим вторым «Горем от ума» – трагедией «Грузинская ночь»! Уникальный случай в опыте Грибоедова: динамично достигнут результат творческий, поэт успел завершить трагедию.

Увы, судьба «Грузинской ночи» разделила трагизм личной судьбы автора. Взрослая жизнь Грибоедова оказалась бесприютной, кочевой; у него не было пристанища для хранения архива. Не годился для этого родительский дом: мать осуждала литературные занятия сына. Грибоедов отправлялся в Персию с тревожным предчувствием, но не оставил списка трагедии ни у друзей, ни даже вроде бы в надежных руках молодой любящей жены – может быть, потому, что чувствовал: слишком тяжела опорная идея нового творения. Относительно «Грузинской ночи» Грибоедов, по свидетельству Бегичева, решил так: «Я теперь еще в ней страстен и дал себе слово не читать ее пять лет, а тогда, сделавшись равнодушнее, прочту, как чужое сочинение, и если буду доволен, то отдам в печать»216. Такого времени ему не было отпущено.

«После разгрома российского посольства в Тегеране 30.1.1829 юной вдове Г<рибоедова> возвратили и личные вещи, и даже книги покойного. Ни одной бумаги из его архива возвращено не было»217.

Не решившийся дать Бегичеву список рукописи «Грузинской ночи» в свой последний проезд на юг, Грибоедов оставил у него объемистую сшитую тетрадь своих разнообразных черновиков. Позже тетрадь перешла в руки энтузиаста сбора грибоедовских материалов Д. А. Смирнова. В тетради нашлись два отрывка из «Грузинской ночи» и еще несколько черновых фрагментов оттуда. Судьба и этих автографов Грибоедова драматична: тетрадь погибла в пожаре, случившемся в доме Смирнова. По счастью, она уже была опубликована.

Не исключено, что на восприятие «Грузинской ночи» негативно повлияло и такое обстоятельство. Основные сведения о трагедии до нас дошли от одиозного Ф. Булгарина. Но только в его изложении известен сюжет «Грузинской ночи»218.

Грузинский князь выкупил любимого коня ценою отрока. (Узнаём эпизод с Нестором негодяев знатных, который преданных ему слуг променял на борзых собак? Но теперь ранее лишь сообщаемый факт становится предметом изображения и рефлексий). Матерью отрока оказывается верная слуга, когда-то кормилица в доме князя, много ему послужившая, ныне нянька его выросшей дочери. На ее мольбу о сыне князь гневается, потом смягчается, обещает выкупить ее сына – и, как водится, забывает о своем обещании. Что остается делать бесправной рабе перед самодуром-господином? Она решается мстить, призывая на помощь Али, злых духов Грузии. Дочь князя влюбляется в русского офицера и убегает с ним из дома. Князь настигает беглецов, стреляет в похитителя, но Али отводят пулю в сердце дочери. Но и этого кормилице мало: она сама стреляет в князя – а убивает родного сына.

До нас дошли лишь два незначительных по объему черновых отрывка – диалог кормилицы с князем и ожидание кормилицей прилета Али, к уже отчаявшейся было женщине они все-таки прилетают. Двух фрагментов, конечно, недостаточно для полноценного сопоставления трагедии с тщательно обработанной комедией, и все-таки некоторой «натуральной» информацией о трагедии мы располагаем. Смирнов, опубликовавший Черновую тетрадь Грибоедова (в публикацию включены фрагменты трагедии), справедливо заметил: «всякому известно, что… нет ни относительно хороших, ни относительно дурных материалов, но все они хороши, – стоит только объяснить смысл, значение каждого из них и найти каждому факту соответственное, приличное место в биографии писателя»219.

Булгарин приводит мнение своего сподвижника: «Н. И. Греч, услышав отрывки из этой трагедии и ценя талант Грибоедова, сказал в его отсутствии: “Грибоедов только пробовал перо на комедии “Горе от ума”. Он займет такую степень в литературе, до которой еще никто не приближался у нас: у него, сверх ума и гения творческого, есть – душа, а без этого нет поэзии!”» (с. 36).

Право, жаль, что Грибоедов таких слов не слышал.

Добавим в серию парадоксов: Пиксанов считает, что после «Горя от ума» Грибоедов не создал «ничего сколько-нибудь ценного» – Греч в сопоставлении «Горя от ума» с «Грузинской ночью» в комедии (при всех ее достоинствах!) видит только пробу могучего пера.

Гиперболы хороши для ясного оформления мысли. Они работают и на выразительность высказывания. Но истины ради они требуют уточнений.

Шаг писателя вперед носит не эволюционный, а революционный характер. Это означает, что новые обретения не добавляются, расширяя прежние, а с неизбежными потерями вытесняют, заменяя, какую-то часть прежних достижений. Пиксанов увидел потери и не стал оценивать, ради чего на них пошел писатель. Греч увлекся прорывом вперед, но истолковал новаторство односторонне и невпопад. «Душевность» – не редкость, а коренное свойство настоящей литературы.

Перемены жанра с комедии на трагедию никто не ожидал: «Горе от ума» создало автору понятную репутацию. Грибоедов чувствовал давление читательских ожиданий, оно его раздражало. Очень скоро произошла трагедия 14 декабря. Кому другому, но уж никак не Грибоедову было развлекаться комическими сюжетами.

Да, «Горем от ума» Грибоедов обозначил свой масштаб как писателя. Памятуя о таком уровне, Н. К. Пиксанов пишет о новых планах Грибоедова: «Подлинно великих созданий он ждал от себя в будущем. Нельзя не признать, что это – программа гения, и положение вещей поддерживало тогда эти ожидания не только в самом Грибоедове, но и в обществе. <…> В сердцах читателей оно родило самые смелые надежды: поглотив комедию, общество ждало второго “Горя от ума”. И как бы ни был Грибоедов горд и независим, он не мог не чувствовать этого давления всеобщих ожиданий» (с. 321). А итог печален: «Программа гения не была осуществлена на практике, и контраст великих ожиданий с действительностью и составляет суть писательской драмы Грибоедова» (с. 322). Пиксанов выносит в буквальном смысле приговор: «А. С. Грибоедов был литературный однодум, homo unius libri» (с. 312). В буквальном переводе латинская фраза означает: человек единственной книги. В конкретной ситуации было бы точнее – автор уникальной книги. Выходит, так на роду было написано? Только вместо ответа возникает новый вопрос: откуда берется предопределение?

Пиксанов допустил несколько ошибок. На плечи Грибоедова исследователь возлагает такую задачу, которой не было в сознании писателя: прокладывать русской литературе путь именно к реализму. А Грибоедова захватила острейшая мировоззренческая проблема: человек живет в разобщенном мире. Если «Горе от ума» и прокладывало путь реалистической литературе, это происходило непроизвольно. Проблема метода и художественных направлений, типология героев Грибоедова не интересовали. Получилось то, что получилось; комедией художник угодил в реализм (когда и понятие такое еще не сформировалось), а типом героя – в декабриста (такого обозначения тоже еще не было). А потом, выходит, с этой дороги свернул! Пиксанов удивлен, что в новых замыслах фигурируют злые духи Грузии, тени усопших и даже хор бесплотных. Делается вывод: «…Новый путь – в сторону от реализма и от общественности – заводит Грибоедова в тупик бесплодной архаической мистериальности. Грибоедов хватается то за тот, то за другой сюжет, – и ни одного не осуществляет… Все лучшие мечты, все смелые стремленья своего творчества Грибоедов вложил в “Горе от ума” и потом не создал ничего сколько-нибудь ценного, не говорю уже равноценного славной комедии»220. Но тут прямая фактическая ошибка: трагедия-то была закончена! И если писателя устроила «архаическая мистериальность» – это предмет изучения, а не эмоций.

Пиксанов рассматривает (по щедрому счету) шестилетие, прожитое Грибоедовым после окончания «Горя от ума», как целостный период. Фактически он очень пестрый. Суровый приговор исследователя был бы справедлив, если б после «Горя от ума» все шесть лет были полностью потрачены на литературные поиски – без веской отдачи. Но грибоедовские шесть лет вместили попытку напечатать «Горе от ума», а дальше действительный духовный кризис (но уместившийся в полгода), потом 14 декабря и полгода грибоедовской гауптвахты (она далеко не Дом творчества). Позже на волне военных успехов дипломатическими стараниями Грибоедова был заключен выгодный для России Туркманчайский мир с Персией. А творчество и в таких условиях не оставлено.

Качество «Горя от ума» Грибоедов проверил путем чтения в разных обществах. Отрывки из «Грузинской ночи» автор читал (наизусть!) на званых обедах в 1828 году. Таких чтений было несколько. На одном из них присутствовал Пушкин. Так ведь они три месяца триумфального пребывания Грибоедова в столице снимали номера в Демутовом трактире: не может быть, чтобы не общались. К сожалению, Пушкин не упоминает о «Грузинской ночи» и очень скупо пишет о встречах в 1828 году в «Путешествии в Арзрум» – не из опасения ли навредить репутации автора, чья комедия еще не была опубликована и не увидела сцену? Концовка очерка о Грибоедове в «Путешествии…» кажется бессердечной: «Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна». Но тут говорит приверженность Пушкина к стоической этике: «Не радуйся нашед, не плачь потеряв». (Пушкин стоически встретил и свою смерть. Никаких сетований на то, что чего-то не успел. А что успел сделать – был уверен: это прах переживет).

Сначала скажем о том, что идет не в пользу произведения, которое оказалось итоговым. Как и «Горе от ума», «Грузинская ночь» сочетает говорную структуру и интригу. Как раз в силу безрезультатности моленья доброму началу персонажам и приходится прибегнуть к изощренной интриге, да еще с участием специализирующихся на таких действиях существ. В построении пьесы говорному составляющему принадлежит приоритетное место. Поскольку нам доступны только небольшие фрагменты произведения, такое утверждение не может выйти за рамки предположения, и все-таки его уместно сделать, поскольку даже по фрагменту можно чувствовать весомость прямо выраженного идейного начала.

В «Грузинской ночи» выдвижение в основу говорного начала не обошлось без потерь. В «Горе от ума» Грибоедов проявил себя мастером портретного изображения, как индивидуального, так и группового. В «ночной» драме в центре поставлены два героя, и оба лишены человеческой индивидуальности; это символы, властелин и рабыня (заметим: по-прежнему герои-антиподы).

Это до осязательности ощутимо в языке пьес. «После блестящих достижений “грибоедовского” стиха в “Горе от ума” разобранные произведения в своем языке падают до уровня рядовых ложно-классических пьес XVIII века»221. Парадокс: этот внешне убедительный вывод некорректен, хотя тяжеловесность языка поздних набросков продемонстрирована наглядно. Почему же сравнение некорректно? В «Горе от ума» сделан упор на выразительный, привычный слуху бытовой разговорный язык, тогда как в «Грузинской ночи» разговорный язык жанру неприличен. Речевая индивидуализация персонажей оказалась вне интересов писателя: речь и князя, и кормилицы книжная. В основе своей выдерживается присущий трагедии язык литературный.

Но если в нейтральный разряд выведены речевые характеристики, то в равной степени возрастает роль содержания. А здесь можно видеть элементы, не уступающие уровнем «Горю от ума», а иногда превосходящие этот уровень.

Пиксанов посчитал, что «новый путь – в сторону от реализма и от общественности – заводит Грибоедова в тупик бесплодной архаической мистериальности». Не соглашаюсь с таким утверждением. Исхожу из того, что главная задача искусства – познание жизни (в своей, особенной – и меняющейся во времени форме). Пиксанов отдает дань «реализмоцентристской» концепции. Но познание осуществляется всеми формами искусства, если это настоящее искусство. Конечно, для исследователя в ХХ (теперь уже в XXI) веке больше оснований воспринимать мистериальную форму архаической. Но Грибоедов наследует рационалистическому XVIII веку, для него и это, и более раннее искусство вполне живое. У нас уже отмечалось, что и новаторство Грибоедова в комедии специфическое: писатель наряду с прорывами в неизведанное умеет обновлять архаику. Чего он достиг в «ночной» трагедии?

Пиксанов искал, но не нашел философской закваски в «Горе от ума», он не увидел ничего интересного в поздних поисках Грибоедова. Между тем, если брать именно философский аспект, «Грузинская ночь» превосходит остротой «Горе от ума». Мы видели, что заключительный монолог Чацкого строится по широкой программе: здесь изливается желчь и досада «на дочь и на отца, / И на любовника-глупца, / И на весь мир…» Но картина «всего мира» заслоняется свеженькими лицами гостей Фамусова («старух зловещих, стариков…» и проч.). В «Грузинской ночи» частный конфликт князя и кормилицы проецируется на картину мироздания.

Картина эта такова, что в русской литературе она становится предшественницей лермонтовского «Демона». И это не уход автора от реалий жизни в мифопоэтику легендарной истории, а художественный отклик писателя на события 14 декабря.

Бесчеловечие власти: такова тема предельно жестокой по сюжету «Грузинской ночи».

Как разрешить конфликт между князем и кормилицей? Конфликт принимает форму человеческих отношений, но основан на социальном неравенстве: как таковое преодолеть? Эмоционального разрешения достигнуть нетрудно, только какова ему цена? И слабый поднимается против сильного, ведомо кормилице:

И кочет, если взять его птенца,

Кричит, крылами бьет с свирепостью борца,

Он похитителя зовет на бой неравный…

Но что князю до этих увещеваний? Он действовал по беззаконному «закону»: «Он продан мной, и я был волен в том – / Он был мой крепостной…» А что может сделать старая бесправная женщина? Она и делает то, что может: проклинает жестокого господина. Только сотрясения воздуха маловато, это душу не согревает!

Как бы тут хотелось опереться на помощь доброй силы! Мир создан Богом, но после Творец почему-то не вмешивается в происходящее. К нему взывают по-прежнему; а вот кормилица обращает мольбу уже в форме вопроса, с упреком: «Где гром твой, власть твоя, о боже вседержавный!»

Пред ликом смерти равны праведники и грешники; Али являются в мир

Из тех пустыней многогробных,

Где служат пиршеством червей

Останки праведных и злобных.

Кормилица задается вопросом: «Равны страдания в сей жизни или в той?» О блаженстве в раю упоминаний нет, похоже на то, что на него и надежды нет.

Многие, ищущие справедливости, охотнее обращались бы к силам добрым, но увы! Сетует кормилица на то, что нигде не находит помощи, на зов ее даже Али, злые духи Грузии, являются отнюдь не тотчас:

Но нет их! Нет! И что мне в чудесах

И в заклинаниях напрасных!

Нет друга на земле и в небесах,

Ни в Боге помощи, ни в аде для несчастных!

Не встречая помощи у сил добра, люди обращаются за поддержкой к более сговорчивым силам зла. В черновых вариантах об этом говорилось прямым текстом:

Так от людей надежды боле нет,

И вседержителем отвергнуто моленье!

Услышьте вы отчаянья привет

И мрака порожденье!

Несмотря на краткость сохранившихся фрагментов «Грузинской ночи» они дают внятный ответ на вопрос, отчего человек прибегает к помощи злых сил.

Отзывчивее – небескорыстно – оказываются злые духи. Они и клиентов находят соответствующих.

Куда мы, Али? В эту ночь

Бежит от глаз успокоенье.

Одна из них

Спешу родильнице помочь,

Чтоб задушить греха рожденье.

Другие

А мы в загорские края,

Где пир пируют кровопийцы.

Последняя

Там замок есть… Там сяду я

На смертный одр отцеубийцы.

Да ведь и кормилица желанием мести ослеплена, правое стремление воссоединиться с сыном приводит ее к неуемной (наказанной) злости.

Возникает новая острейшая проблема: допустимо ли в борьбе за справедливость опираться на силы зла? Которые действуют не из доброты, а прихватывают свой интерес, поощряя и умножая зло?

В «Горе от ума» Грибоедов не стал прямо высказывать свою заветную мысль, но подвел изображение к черте, за которой неминуемо вызревал горестный итог: мы живем в разобщенном мире; не будешь высказывать заповедные мысли, а и выскажешь – велика ли разница: многие ли тебя услышат, а вероятнее, бόльшим числом даже слушать не захотят. В «Грузинской ночи» прямо показано: человек не просто удручающе одинок, он живет во враждебном по отношению к нему мире. И что ему делать? Терпеть? Но всему бывает предел. Бунт отчаяния бессмыслен, но и неизбежен.

Ты мог не думать об этом. Прочтешь – будешь знать. Не все будут руководствоваться этим знанием, многие отринут его; выбор личный. Уже та польза, что выбор теперь будет не стихийным, а сознательным. Тут разница между «Горем от ума» и «Грузинской ночью». В комедии с трагическим героем финал оставлен открытым, а откровение героя – напрашивающимся, но подразумеваемым. Его и трудно было увидеть; современные события дали подсветку. В «Грузинской ночи», трагической сценической поэме, конфликт прочерчивается прямым словом. Вывод получался настолько терпким, что решение, пускать ли его в свет, было отложено. Окончательное решение автору принимать не довелось.

Пиксанов заканчивает статью о литературном «однодумстве» Грибоедова рассуждением ошибочным: «Беспечные, поздние наследники, мы принимаем гениальное произведение Грибоедова, не вдумываясь, какою ценою оно создано. Но нам следует помнить, что “Горе от ума” стоило поэту огромных усилий и оставило его творческое сознание опустошенным. Бессилие написать второе “Горе от ума” доводило Грибоедова до мысли о самоубийстве и создало писательскую драму, сокрытую от современников, но раскрываемую теперь исследованием» (с. 325). Грибоедов не страдал опустошенностью творческого сознания («у меня с избытком найдется что сказать»!). Грибоедов считал поэзию делом своей жизни, но он не был профессиональным писателем. К нему совершенно неприменимо такое обыкновение: писатель пописывает, читатель почитывает. Исключая пробу пера, когда он работал для театра, Грибоедов был философом, который посредством форм искусства искал истину, выстраданную прежде всего для самого себя. До 14 декабря совесть не позволяла ему писать то, что объективно предстало бы полемикой с людьми, перед благородством которых он преклонился, но действия которых разделить не мог.

Но на исходе был год, как обагрилась кровью восставших Сенатская площадь, – и потекла работа над новым творением. Второе «Горе от ума» в жанре комедии Грибоедов написать был не способен: не до веселья. Первое и единственное «Горе…» (на выходе) – свободное произведение, где фундаментальная идея благополучно прижилась на обломках водевильных штампов. Только ведь и тогда у автора получилась комедия – с трагическим героем. Что поделать, если продолжение поиска привело писателя к истинам еще более мучительным. Судьба поэта-пророка трагична по определению.

Нет, не выгорел дотла художник в работе над единственным, казалось, своим произведением, «Горем от ума». Завершенная комедия не опустошила его душу. Другое дело, что за комической ситуацией «Горя» первые читатели не разглядели ситуацию трагическую, а позже даже проницательные исследователи не оценили масштабность трагического начала. А комедийный жанр для Грибоедова быстро исчерпал свои возможности. О каком комизме говорить, если думы писателя захватили коренные проблемы мироустройства! Снова «грандиозные», «великолепные» замыслы, которым ничуть не просто обрести внятную «земную» форму.

А тут можно сказать и о художественном новаторстве Грибоедова. Если в работе над «Горем от ума» форма первоначального замысла (форма сценической поэмы) вытеснялась формой произведения для сцены, то в «Грузинской ночи» поэт возвращает организации действия форму сценической поэмы.

Что делать театру с такой ремаркой: Али плавают в тумане у подножия гор? Конечно, театр может показать какое-то качание этих необычных персонажей, но это и будет восприниматься цирковым акробатическим трюком. Технические возможности сцены ограничены. Воображение читателя эффективнее. Более того, ему легче оставаться в зоне настроения воссоздаваемой художником ситуации, не отвлекаясь на оценку трюков.

Грибоедов исходит из того, что любое художественное изображение условно. Он видит преимущество описательного называния предмета в сценической поэме перед непременным явлением предмета в драматическом действии. Автор всего лишь фиксирует: Али плавают. Читатель сам представит это, как умеет. А кто из нынешних читателей не видывал кадры, где космонавт плавает в состоянии невесомости…

«Грузинская ночь» получила жанровое обозначение «трагедия», вероятно, в силу кровавого разрешения конфликта. Но по форме это сценическая поэма, произведение для чтения, не для сцены. Конфликт «Горя от ума» бытовой по внешности, потому он и поместился в усадебном доме, хотя одной сценической площадки уже оказалось мало. Конфликт «Грузинской ночи» включает домашние сцены, но нуждается и в беспредельном пространстве. Театру за этим калейдоскопом сцен не угнаться.