Пушкин и Грибоедов

Ситуация Чацкого исключает категоричность решения, надобно искать компромисс. Исключено и универсальное решение; диапазон возможного не очевиден.

У Грибоедова оказалось умное сердце: оно привело к быстрому и надежному браку. Последующее осмысление важного события привело к прогнозу неприятностей, тогда как хватало и наличных. Сердцу было можно больше доверять!

2

Пушкин не только сам заглядывал в предполагаемое будущее своих героев. Он и читателей своим примером подбивал на такие попытки.

В «Путешествие в Арзрум» (именно в очерк о Грибоедове!) Пушкин включает размышление, которое чем необычнее, тем интереснее: «Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерской ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в “Московском телеграфе”. Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос». Скажем так, что выдвигается очень трудная проблема. Возникают вопросы. Оставляет ли поэт весьма нелегкую задачу на перспективу – новым поколениям художников или опирается на свой уже опробованный опыт? Как угадать непроявленные способности человека? И это тогда, когда и явленные способности далеко не всегда находят признание! Но таков максималистский принцип поэта, яркое проявление его гуманизма, если угодно – плохо воспринимаемый потомками урок.

Для Пушкина и необычное предстает закономерным. Здесь налицо закрепление перехода от юношеского романтического историзма (с интересом только к признанным историческим личностям) к реалистическому историзму, с определением общественного потенциала любого человека. В «Путешествии в Арзрум» Пушкин доводит эту позицию до предельного заострения, призывая оценивать даже еще нереализованный потенциал личности.

А сам поэт уже продемонстрировал и художественный образец решения подобной проблемы, когда, расставаясь с погибшим Ленским, начертал два резко контрастных варианта гипотетической судьбы героя, «героический» и «обыкновенный». Такой подход возводится в принцип.

«Героический» вариант даже вызывает сомнения: не слишком ли много выдано Ленскому? И к чему гадания, которые заведомо, по смерти героя, пройдут впустую? Но любопытству поэта пределов не поставлено, ему интересно даже несбывшееся и несбыточное, если оно помогает понять сущее. И тут возникают попутные вопросы: а Пушкину – все равно, какой выбор сделает читатель? А у него самого есть свой выбор?

Потянем за тоненькую ниточку… Строфа с героическим вариантом судьбы Ленского трижды включает выражение «быть может». Контрастная строфа начинается: «А может быть и то…» По смыслу, по модальности оба суждения совершенно одинаковы (высказываются лишь умозрительные предположения; в случае с Ленским только таковые уместны), но в первом случае фраза – вводные слова, т. е. не член предложения. Во втором случае та же фраза переводится в сказуемое, т. е. в один из двух главных членов предложения: по смыслу – утверждение то же самое, теми же словами, но по форме – много крепче. Не подсказка ли тут о выборе поэта?

В размышлениях о Ленском есть пропущенная строфа, в печатном тексте обозначенная только цифрой – XXXVIII. Копия строфы (без двух последних строк) сохранилась, «героический» вариант судьбы героя здесь прописан конкретнее:

Он совершить мог грозный путь,

Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов иль Нельсон,

Иль в ссылке, как Наполеон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

Знаменитые имена соединены попарно: иноземное с отечественным. Почему-то не обращалось внимание на то, что знаменитости попарно образуют контрастные группы: победителей и побежденных. Но даже и для пары победителей строка «В виду торжественных трофеев» звучит с горькой иронией: героям-то лицезреть трофеи не довелось – русский фельдмаршал скончался после изгнания врага с полей Отечества, английский адмирал пал в сражении, доставившем стране блестящую победу. Знаменитыми могут стать и побежденные. Наполеон отмечен не за успехи полководца, а за страдания ссыльного (как и в оде поэта на смерть опального императора), что и дает возможность поставить ему в пару русского страдальца, «не славой, участью» даже превзошедшего знаменитого корсиканца. И эта строфа адресована вниманию потомков! И снова на уме годы 1812 и 1825! А ведь это и новый экивок в Сибирь! И во всех ассоциациях неизменна печаль.

Размышление о гипотетической судьбе Ленского рикошетом задевает заглавного героя пушкинского романа, а он, бывший друг и – увы – невольный убийца, продолжает жить, его-то судьба предполагает жизненное продолжение: каково оно?

На удивление активный декабристский фон финала романа, выраженный не только намеками, но и прямым текстом, не может быть безотносительным к судьбе Онегина. Фиксация духовной близости пушкинского героя к декабристам ничего не прибавит и не убавит к пониманию движения декабристов. Внимание к потенциальным возможностям заглавного лица позволяет шире и глубже понять его натуру, дает возможность увидеть его причастным к околодекабристскому кругу.

Проблемный вопрос «Что сталось с Онегиным потом?» обсуждался очень активно. Категорично как о факте, но неодобрительно высказывался об этом Ю. М. Лотман: «…Вся история читательского (и исследовательского) осмысления произведения Пушкина, в значительной мере, сводится к додумыванию “конца” романа. Без этого наше воображение просто не в силах примириться с романом»205. Вполне закономерным воспринимает такой подход С. Г. Бочаров: «Произведение, до наших дней “завершаемое” активностью читателей, это “Евгений Онегин”»206. Исследователь уточняет: «Несомненно, не внешняя незавершенность “Онегина”, которой нет, а внутренняя его структура провоцирует на эту работу воображения» (с. 19).

В советские годы роман «дописывали» особенно старательно, поскольку это давало возможность подключить декабристскую тему (с опорой на нереализованное). Ныне с не меньшим старанием эту тему обходят. В. С. Непомнящий, увы, руководствуется двойной бухгалтерией. Фразу поэта из предисловия к первой главе о том, что «большое стихотворение», «вероятно, не будет окончено», исследователь считает «достаточным основанием для того, чтобы исключить из научного рассмотрения домыслы относительно того, “как должен был окончиться роман”, о дальнейшей судьбе героя и пр.»207. Но это – категорический заслон для постановки декабристской темы. Зато исследователь ничуть не избегает предположений, которые его по смыслу устраивают; он даже считает обязательным заполнять «пустоты», которые якобы специально для этого оставляет поэт. В. С. Непомнящий в частности проецирует на Онегина, без какой-либо альтернативы, то, что поэт представлял как «обыкновенный» вариант гипотетического пути Ленского: «То, что в шестой главе сказано о мертвом Ленском, – “А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел… Пил, ел, скучал, толстел, хирел…” – ведь все это можно отнести к живому Онегину. У него “обыкновенный удел” – пить, есть, скучать, хиреть в хандре, ждать смерти – и самому сеять смерть: ведь это не безобидный онегинский дядя, это – кипящая “в действии пустом” и склонная выплескиваться через край “великая праздная сила”, если говорить словами Достоевского…» (с. 159–160). Безрадостная перспектива. Но исследователь игнорирует, во-первых, пушкинское отношение к Онегину как к приятелю, во-вторых, пушкинское же изображение двух персонажей как людей контрастных, фактически антиподов (в силу чего Онегин просто психологически не мог копировать Ленского). Опять же пошловатый тон в изображении смерти вполне уместен в сатирическом умозрительном рассуждении, но совершенно не приемлем в применении к «живому» персонажу (который отнюдь не одних насмешек заслуживает).

В жизни (= в сюжете) дело может решить подвернувшийся случай, а случай невозможно предусмотреть. По этой причине анализ вариантов оказывается важнее предпринимаемого выбора. На мой взгляд, в решении этой проблемы на первый план выходит оценка альтернатив.

Именно альтернативно в будущее Онегина пытался заглянуть еще Белинский: «Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию?» Это замечательно точная постановка проблемы, но есть возможность заменить подцензурные намеки критика прямой характеристикой, а также задействовать понятие, появившееся позже: «воскресший» духовно Онегин – это декабрист, убитый безотрадной тоской Онегин – «лишний человек». Белинский внешне отказался отвечать на свои вопросы, но фактически сделал вполне внятный выбор: «Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца? Довольно и этого знать, чтоб не захотелось больше ничего знать…» (с. 469).

Очень верно оценил движение романа и его сюжетный итог С. Г. Бочаров: «На его свершившийся сюжет мы можем посмотреть как на свершившуюся возможность, которая не исчерпывает всей реальности. Герои больше своей судьбы, и не сбывшееся между ними – это тоже какая-то особая и ценная реальность. И это несбывшееся тоже входит в смысловой итог романа. Оно присутствует здесь как особая тема, как прерывистая “другая линия”…»208. И еще важное заключение: «Реальность, включающая в себя богатство возможностей – как иного хода действия и судьбы героев, так и возможностей будущего романа, литературного развития, – вот что такое “Евгений Онегин”» (с. 42).

Мы видели, что, представив контрастные варианты возможных путей жизни Ленского, Пушкин тонко обозначил и свой выбор. А, может быть, найдется вполне явственная пушкинская подсказка и относительно гипотетической судьбы Онегина (или даже наметка пушкинского решения этой проблемы)? Пушкин воспользовался преимуществами своей повествовательной манеры. Легко было фантазировать насчет гипотетической судьбы Ленского, просто аналогиями со знаменитостями; все это относилось в неопределенное будущее, а там мало ли какой билет могла выдать судьба. Судьба Онегина проецировалась на реальное историческое время. А тут поэт воспользовался выгодной для себя ситуацией: фигуру героя 1825 года он дорисовывал в 1830–1831 годах и фактически проецировал будущее героя на свое реально наблюдаемое настоящее.

У нас есть возможность оценить очень важный фрагмент романа: вопреки всем обыкновениям, уже после обозначения «Конец», после примечаний (непременном знаке конца!), в печатный текст романа добавляются «Отрывки из путешествия Онегина».

Путешествие Онегина в советское время чаще всего трактовалось как плодотворное для героя: здесь усматривали основу его духовного возрождения. Такое заключение выводилось умозрительно, желательное выдавалось за реальное.

Онегин (совсем недавно) обрел, казалось бы, устойчивую жизненную позицию: «вольность и покой» заменой счастью. Но убийство друга лишило его покоя, и вольность выродилась в идейно-эмоциональную противоположность, стала «постылой свободой». Но ведь путешествие – прямая попытка героя поправить случившийся душевный дискомфорт!

В начале восьмой главы, возвращаясь к Онегину после трехлетнего отсутствия его в повествовании, Пушкин сдержан и даже ироничен:

Убив на поединке друга,

Дожив без цели, без трудов

До двадцати шести годов,

Томясь в бездействии досуга

Без службы, без жены, без дел,

Ничем заняться не умел.

Получается, что и в путешествие он отправился «от делать нечего». Значит, и толкового результата ждать не приходится. Только давайте учитывать, что в восьмой главе и без того слишком много острого для подозрительного глаза; зачем уточнения, усугубляющие опасность? В сохранившихся строфах «Путешествия» об этом сказано иначе:

Наскуча или слыть Мельмотом

Иль маской щеголять иной,

Проснулся раз он патриотом

Дождливой, скучною порой.

Россия, господа, мгновенно

Ему понравилась отменно,

И решено. Уж он влюблен,

Уж Русью только бредит он,

Уж он Европу ненавидит

С ее политикой сухой,

С ее развратной суетой.

Онегин едет; он увидит

Святую Русь: ее поля,

Пустыни, грады и моря.

К такой строфе какая цензура могла бы предъявить претензии? К ней самой – так. А в контексте?

Онегина повела в путешествие цель великая! Он сам отрешается или пытается отрешиться от духовного дискомфорта: «Проснулся раз он патриотом». Вот когда (а ведь настал и такой момент!) – в духовном плане – пересеклась жизнь Онегина с Отечественной войной, да и другими подвигами Отечества. Героя повело в путешествие не безделье, а желание увидеть «святую Русь»! Если бы вернулся окрепшим патриотом, цензура какой угодно власти против этого не возражала бы. Онегин насмотрелся иного… Не все благополучно на родных просторах!

«…Маршрут, выбранный Онегиным, не случаен и примечателен. В нем ясно видна цель, просматривается определенный умысел. Это путешествие по “горячим точкам” русской истории, по ее героическим страницам, продиктованное желанием увидеть собственными глазами современное состояние России и оценить ее перспективы»209. Особенно это заметно в начале путешествия: Великий Новгород, символ вольнолюбия, Москва, не склонившая гордой головы перед «нетерпеливым героем», Нижний Новгород, поднимавший народное ополчение во спасение отечества, разинские Астрахань и Волга. Современные картины этих знаменитых мест подаются с контрастным эмоциональным знаком. Великий Новгород: мятежный колокол давно утих (а в подтексте – еще и военные поселения, аракчеевское Грузино). Москва, развенчавшая Наполеона: в Английском клобе Онегин слышит «о кашах пренья», молва «его шпионом именует», «производит в женихи»210 (только этого ему и недоставало). Нижний Новгород, вотчина Минина: меркантильный ярмарочный дух. Волга: Разин жив в песнях бурлаков, да поют-то про удалого атамана рабы, тянущие судно, поют «унывным голосом». В разинской Астрахани Онегин пытается углубиться «в воспоминанья прошлых дней», но… атакован совсем иной ватагой – тучей нахальных комаров и спасается бегством. Итак, все картины эмоционально однозначны.

В том-то и дело, что патриотические чувства отнюдь не укрепляются в Онегине во время путешествия, а как раз подпадают под сокрушающий удар! Порыв героя не только не подкрепляется, но буквально парализуется общественной пассивностью. Онегин надломлен изнутри, психологически, наблюдаемые обстоятельства не исцеляют, а усугубляют его душевный неуют. Познавательное значение путешествия огромно: герой имеет возможность заключить, что жизнь в исторически активных местах России переменилась – и к худшему: на местах былого величия торжествующе разрастается пошлость. Вот почему роману понадобился дисгармоничный довесок в виде отрывков из путешествия.

Краткую эмоциональную вспышку в герое вызвала-таки экзотика Кавказа, что было помечено черновой строкой: «Онегин тронут в первый раз». Только ведь не любоваться пейзажами отправился Онегин: ему смысл жизни очередной раз понадобилось скорректировать. Виноват ли он, что жизнь обделила его на вдохновляющие впечатления? На невосприимчивость героя сетовать не приходится: он объективно угодил на темную полоску жизни (призывов «Живи на яркой стороне» не дождался).

Подавленным выглядит Онегин и в единственной строфе, подробно передающей его состояние в эпизоде на целебных кавказских водах:

Онегин взором сожаленья

Глядит на дымные струи

И мыслит, грустью отуманен:

Зачем я пулей в грудь не ранен?

Зачем не хилый я старик,

Как этот бедный откупщик?

Зачем, как тульский заседатель,

Я не лежу в параличе?

Зачем не чувствую в плече

Хоть ревматизма? – ах, создатель!

Я молод, жизнь во мне крепка;

Чего мне ждать? тоска, тоска!..

В этом внутреннем монологе Онегина заметна даже нотка ревности; видимые всем и вызывающие сочувствие страдания ранения, или старости, или паралича, или хотя бы ревматизма уступают его «непризнанным мученьям», хотя он еще только на пороге зрелых лет (по внутреннему ощущению «молод», в отличие от преждевременной старости души, одолевавшей его в цвете молодости) и внешне здоров. Нет оснований видеть героя открытым к сочувствию народной жизни: Онегин слишком замкнут в собственных страданиях, чтобы обращать внимание, кроме ревнивого, на чужие.

Путешествие Онегина заканчивается в Одессе посещением поэта. К невским берегам отправляется герой «очень охлажденный, / И тем, что видел, насыщенный…» («охлажденный», не воспламененный).

В восьмой главе итог путешествия подан иронично:

И начал странствия без цели,

Доступный чувству одному;

И путешествия ему,

Как всё на свете, надоели…

Непосредственное описание дает иную мотивировку: в путешествие Онегина повела именно цель, цель высокая, гражданская, патриотическая. Результат противоположный? Путешественник не избавился от кризиса, а усугубил его? Но в том повинен не герой, не его слепота, а покривившаяся жизнь; в оценке ее Онегин (в подаче Пушкина!) объективен. И не пресыщенность, а покрепче – отвращение в итоге.

Не поддадимся соблазну злорадствовать над героем, против которого обернулись все обстоятельства. Напротив, будем благодарны ему: именно такой герой помог поэту разглядеть очень важное жизненное явление и художественно его воплотить.

На календаре героев еще преддекабрьское время, но Пушкин дорисовывает Онегина на рубеже 20-х и 30-х годов. Задним числом поэт резче расставляет акценты, показывая общественное равнодушие как косность, противостоящую энтузиазму горстки благородных людей, вознамерившихся преобразовать Россию. Но это не анахронизм; совсем ни к чему ломать онегинский календарь, чтобы увидеть в герое тип, более четко проявленный после 14 декабря.

Пушкин мудро разглядел противоречия своей, только что оставленной позади эпохи. Неоцененный мировоззренческий урок поэта состоит в том, что любой, без исключения, момент исторического развития, взятый на выбор, нельзя красить одним цветом. В любой момент идет борьба нового со старым. Разумеется, условия бывают разные, они благоприятствуют тем или другим устремлениям; эти условия придают эпохе свой колорит, но никогда не исчерпывают оттенков жизни. Россия косная существовала и в эпоху декабристов: одних она устраивала, других подавляла, в декабристах же рождала благородный протест и жажду борьбы за обновление родины. Александр неплохо начинал («Он взял Париж, он основал Лицей»), да кончил Священным союзом и аракчеевщиной. Аракчеевской реакции противостояло широкое общественное движение, но наберется и немало акций, разрозненных, менее сплоченных и организованных, но по-своему героичных, противостоявших николаевской реакции, мрак которой сгустился. Между двумя соседними эпохами (где царствовали братья), как видим, можно отметить черты сходства и в их плюсах, и в их минусах, но черты сходства не мешают воспринимать эти эпохи контрастными: меняется общественный тонус, иначе расставляются акценты. На формирование личности Онегина в александровскую эпоху оказывает влияние не главная тенденция, а ее побочные тенденции. Это хуже для репутации героя, но это реальность.

Уместно предположить, что отнюдь не одна цензура повинна в том, что Онегин не показан в стане декабристов. Художник, обдумывая финал романа, хронологически оптимально завершил повествование в канун восстания. Судьба героя оставлена открытой! Допустимо думать, что поэт отказался бы от изображения декабристской судьбы героя – по своему решению, не под давлением цензуры. Такая версия, за отсутствием прямых авторских свидетельств, только гипотетична: может быть, слишком резким оказывался разрыв между начальным «бытовым» Онегиным и Онегиным – героем истории, может быть, поэт проницательно угадал потенциальную важность намечавшегося типа для последующей эпохи и не преминул воспользоваться (с поразительной оперативностью!) открывшейся возможностью (тем более что нашел другие пути даже для прямой реализации декабристской темы – в печатном тексте романа, посредством авторских размышлений в связи с «декабристским» звеном своего автопортрета). Наверное, не совсем надо отбрасывать и цензурные опасения. Авторское решение прочитывается отчетливо: публикуемые «Отрывки из путешествия Онегина» лейтмотивом «тоска!» пророчат герою губительную апатию. И любопытно: хронологически путешествие предшествует его новой встрече с Татьяной, а композиционно размещается на месте эпилога! Путешествие и фактически более относится к гипотетическому варианту судьбы Онегина, к вопросу, что станется с ним «потом».

Потенциальная близость героя к типу «лишних людей» не должна служить препятствием для размышления о степени близости Онегина к декабристам. Цель таких размышлений, подчеркну еще раз, – не в том, чтобы вычислить процент вероятности участия Онегина в декабристском восстании (практически этот вариант маловероятен), но в том, чтобы лучше понять героя, оценить даже и нереализованные возможности его души. Задача небесполезная, поскольку отвечает пушкинской установке; в итоге мы обязаны понять героя как исторического человека, а это и означает взвесить его на декабристских весах. Совсем не требуется подгонка под утвердительный ответ. Отрицательный (или условный) ответ – тоже результат, и это повод для постановки новых вопросов: почему человек с незаурядными способностями обречен на положение «умной ненужности».

Отнесение Онегина к околодекабристскому кругу и именование его «лишним человеком» – совместимые ли это определения? Совместимые, если внести поправку временной перспективы, не забывая, что здесь будущим высвечивается настоящее, а еще если отстраниться от негативного, критического отношения к «лишним людям» как к людям в определенной степени неполноценным. Нет спора, «лишние люди» – тип сложный, но при всех оговорках это тип положительного героя. В «лишних людях» из околодекабристской среды это особенно заметно. Определяя сущность заглавного героя романа, чаще всего его и относили к типу «лишних людей» (получается, что его понимали не таким, каким он был, а таким, каким в близкой перспективе мог стать).

Положение «лишних людей» отличается двойственностью: они поднимаются над стереотипом общества – и не находят форм активного самоопределения. Первый их шаг вверх достоин высокого уважения. Неспособность сделать второй, решающий шаг к действию вызывает либо сочувствие, либо порицание (первое, видимо, предпочтительнее). Но двойственность типа не может исключить и двойственного к нему отношения.

От конкретики вновь вернемся к обобщениям. Ю. М. Лотман был категоричен: «все попытки исследователей и комментаторов “дописать” роман за автора и дополнить реальный текст какими-либо “концами” должны трактоваться как произвольные и противоречащие поэтике пушкинского романа»211. Но получилось так, что адресованный ретивым исследователям и комментаторам суровый приговор рикошетит в самого поэта. Не надо подменять понятия. Размышление о потенциальных возможностях героя – это способ углубленного понимания его, но ничуть не «дописывание» романа. Против такого приема не только не возражает поэт, напротив – показывает, как такой прием применять! Кстати, недвусмысленно показав бо́льшую вероятность одного из вариантов, поэт ничуть не выставляет это как решение. Выбор делать самому герою! Поэт полностью завершил портрет героя, мало того – сумел придумать оригинальный эпилог, завершив повествование в канун принятия героем важных решений. В этом смысле финал романа открытый. Эффективен прием тайны занимательности.

Онегин – наиболее яркая фигура, подобная персонам размышления Пушкина о Наполеоне, не командовавшем даже егерской ротой, или Декарте, не опубликовавшем ни строчки. (Наполеоновское и картезианское начала даны на выбор; Онегин слишком штатский по своей натуре человек; картезианское начало в нем даже помечено, хотя «ничего / Не вышло из пера его»: он назван философом в осьмнадцать лет). Но чтобы стало возможным такое изображение, необходима реалистическая полнота и определенность явленного. Нет никакой опоры для размышлений, что сталось потом с Пленником, с Алеко. Декабристский потенциал Онегина – запечатленная объективность. Несостоявшийся декабрист помог поэту преобразовать в финальных главах роман о современности в исторический роман о современности.

Пушкин сумел решить очень важную двуединую задачу: он вполне определенно показал заглавного героя в канун 14 декабря человеком околодекабристского круга, но и явственно обозначил возможный гипотетический вариант его судьбы; выбор остается за героем: у него своя голова есть, да и судьба на выдумки таровата.

А все-таки не к идеальной героине, но к странному герою в последний раз адресуется поэт. Онегин, каким он изображен в романе, неизменно дорог и близок поэту. Он представлен вначале в тонах сочувственного комизма, но уходит со страниц повествования героем трагического плана.