Пушкин и Грибоедов

Сердца поэтов, не спрашивая на то разрешения, запылали разом – и до конца. Ситуация Грибоедова была понятнее, проще: влюбленному не приходилось сомневаться, что избранная отвечает ему полной взаимностью. Ситуация Пушкина была сложнее, противоречивой: поэт понимал, что в глазах общества он для первой красавицы на языке того времени плохая партия – не богат, не чиновен, не красавец (даже ростом ниже невесты). Обещает устроить жене твердое положение в обществе, но в ответ надеется, что любовь блеснет улыбкой. Роль мужа-ширмы для развлечений жены исключена категорически.

Слишком краткий срок семейной жизни отвела судьба Грибоедову. Но даже тут беспокойный ум попробовал заглянуть в будущее и нарисовать темные картины; тут холодный рассудок перестарался; реальное поведение юной вдовы гарантировало гармоничную семейную жизнь.

У Пушкина была возможность поверить порыв вспыхнувшего сердца холодным рассудком. Поэт ясно понимал, что случай угадать невозможно, но наличие терний на избранном пути видел отчетливо и не испугался их. О своем выборе он только один раз высказался скептически – в письме к Плетневу 31 августа 1830 года (на пути в Болдино): «Чёрт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостию, которой обязан я был богу и тебе». Богу – за талант, другу – за прибыльное издание его творений. И все-таки ради счастья терпел и невзгоды. Ум с сердцем был в ладу.

Поэты, герои, декабристы

1

14 декабря – особенная и значительная дата в истории России. Думающему художнику в произведении, относящемуся к этому времени, стало обязательным реагировать на нее. Впрочем, прямым текстом затрагивать событие власти запретили строго-настрого. Но возможности художников велики.

«Горе от ума» тут при чем? Комедия написана до знакомства Грибоедова с лидерами декабристов. Но она была популярна среди декабристов. В Чацком они увидели единомышленника. Значит, ситуацию надо поделить надвое: отдельно рассмотреть и позицию Грибоедова, и подходы к пониманию главного героя комедии.

Был спорным и впредь таковым останется вопрос о степени осведомленности Грибоедова в происходящем. Комедия задумана (начата?) одиноким поэтом еще в Персии, два первых действия доведены до первоначального завершения в Тифлисе в общении с Кюхельбекером. Однокашник Пушкина по Лицею пострадал по делу декабристов, но в тифлисскую пору вряд ли знал об их существовании, тогда как взгляды, которые привели его на Сенатскую площадь, уже были при нем. Комедия завершена в усадьбе С. Н. Бегичева, который был членом Союза благоденствия, но отошел от него и к следствию по делу декабристов не привлекался. Два партнера Грибоедова отличаются своей осведомленностью, но трудно судить, имеет разница какое-либо значение: мы не знаем политического содержания разговоров поэта с друзьями. Общения автора комедии с либералами отрицать не будем, но этой констатацией и ограничимся. К тому же Чацкий у Грибоедова не срисован с кого-либо из существовавших реально, а рожден воображением художника, причем весь сразу.

Все шире распространяется убеждение, что власть художника над своим произведением заканчивается его публикацией. А дальше его образы оживают в сознании читателя и получают такой вид, какой им, читателям, нравится. Но разве отменяется задача понять позицию авторов? У нас-то они оба художники достоверно достойные, признанные.

Б. Голлер (надуманно истолковавший образ Софьи) ситуацию Чацкого характеризует точно: «Грибоедов не писал, конечно, и никакого “декабриста”. Паче декабриста определенного этапа движения. (Да и мудрено было задумать такой образ в Персии – в 1820 году). Автор “Горя от ума” просто, что называется, “угодил в тип”. Это декабристы в большинстве оказались похожи на Чацкого. Так бывает с немногими истинными произведениями искусства. Которые, как ток высокой частоты, – пронизывает дух Времени»161.

У Грибоедова завязались дружелюбные отношения с Рылеевым и другими деятелями Северного тайного общества, но тогда, когда «Горе от ума» было уже закончено. Комедия оказалась визитной карточкой поэта, декабристы желали бы видеть автора в своих рядах. Но Грибоедов не стал декабристом162.

Не добавляет ясности широко используемое категоричное определение позиции поэта устами его друга А. А. Жандра. С. А. Фомичев в грибоедовской «Энциклопедии» приводит его дважды, им заканчивая биографическую статью о Жандре и подробнее излагая в статье «Легенды о Г<рибоедове>» («Сто прапорщиков»). Здесь приводится мнение собирателя материалов о Грибоедове его двоюродного племянника Д. А. Смирнова, который считал, что Грибоедов «собственно не принадлежал к заговору <…> уже потому не принадлежал, что не верил в счастливый успех его. “Сто человек прапорщиков, – часто говорил он, смеясь , – хотят изменить весь государственный быт России”. Но он знал о заговоре, может быть, даже сочувствовал желанию некоторых перемен…». Естественно, что Смирнов поинтересовался у Жандра: «Очень любопытно… знать настоящую, действительную степень участия Грибоедова в заговоре 14 декабря». – «Да какая степень? Полная». Это удивило Смирнова, он озвучил фразу о ста прапорщиках. Жандр подтвердил: «Разумеется, полная. Если он и говорил о 100 человеках прапорщиках, то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне»163.

С. А. Фомичева больше устраивает краткое изложение отзыва Жандра: «Принципиально важно уверенное свидетельство прекрасно информированного Ж<анд>ра о “степени” участия Г<рибоедова> в “заговоре 14 декабря”: “Да какая степень? Полная”» (с. 187). Между тем чрезвычайно сложную многоаспектную ситуацию невозможно охватить одним словом. «Полного» единства не было не только между реальными участниками движения, но даже между Северным и Южным обществами. Не было единства в вопросе принципиального значения о будущем государственном строе России – монархическом или республиканском.

«Легенду» о прапорщиках исследователю хотелось бы вовсе вычеркнуть: «В любом случае апокрифическая фраза о “ста прапорщиках” не может служить сколько-нибудь серьезным аргументом в решении проблемы “Грибоедов и декабристы”. Нет никаких оснований сомневаться, что по тесным дружеским связям со многими декабристами Г<рибоедов> знал о целях и деятельности тайных обществ» (с. 222).

Заключительное утверждение бесспорно. И у Грибоедова было много общего со взглядами декабристов, особенно в оценке существовавшего в России положения. Но нет возможности (да и надобности) подсчитать процент совпадения взглядов, а совпадение было! Однако вступать в тайное общество Грибоедов не захотел – по той причине, что совпадение взглядов как раз не было полным. Грибоедов не верил в успех мятежа. Ведь и Жандр фактически сказал об этом, подтвердив сомнения друга «в отношении к исполнению дела». Раздраженная фраза о прапорщиках могла быть сказана, только не могла повторяться «часто»: о тайном не болтают. Решительно надо исключить насмешливый тон. Вероятно, это украшение добавлено задним числом, когда фраза пошла гулять в форме сплетни. Сказалась репутация автора-насмешника. Возможное поражение друзей рождало в Грибоедове скорбь, а ни в коем случае не смех. Найдем подтверждение этому в поведении поэта. С такой поправкой эмоций фразу о прапорщиках вполне можно оставить при постановке проблемы «Грибоедов и декабристы», учитывая дефицит прямых материалов по этой проблеме: констатация наличия сомнений в успехе дела – немаленькое добавление к оценке ситуации.

«Горю от ума» уже до двухсотлетнего юбилея рукой подать. И разве не удивительно, что на таком протяжении у исследователей не возникал вопрос: а как автор относился к своему главному творению?

Очевидная простота вопроса отталкивала? Но такое «Горе»: не единожды за кажущейся простотой ответа встает сложнейшая проблема. Грибоедов очень мало оставил суждений о своем творении? Это истина факта и активный повод разбираться (при дефиците материалов): почему так? Но покамест идет в ход единственная гипотеза: уж такое событие произошло в творческой жизни писателя; оно вобрало в себя весь его творческий потенциал, вычерпало полностью, ничего не оставило; Грибоедов оказался «однолюбом»…

Мало материалов о «Горе от ума» от Грибоедова сохранилось? Мал золотник, да дорог. Одно письмо к задушевному другу С. Н. Бегичеву чего стоит! Оно вместило целую историю отношения художника к своему творению. Автор-исполнитель сообщает, что испытывал подлинное авторское счастье, когда выступал с чтением своей комедии: «Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет». Грибоедов сетовал на то, что в театре аплодисменты достаются исполнителю, а не автору; тут одно и другое сливалось воедино. Получается, что в резко сокращенном виде, но поэт все-таки испытал «ребяческое удовольствие», произнося (и слыша) свои стихи как будто со сцены.

Но остается такое ощущение, что будто бы письмо писалось не за один присест: очень уж крутой поворот делает настроение автора! Впрочем, тут все подряд: об успехе чтений, но и чтения наскучили («так надоело все одно и то же» – даже развлекался импровизацией), а следом, без всякой паузы, неожиданное: «Ты, бесценный друг мой, насквозь знаешь своего Александра, подивись гвоздю, который он вбил себе в голову, мелочной задаче, вовсе не сообразной с ненасытностью души, с пламенной страстью к новым вымыслам <это же прямое опровержение гипотезы об «однолюбе»!>, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновенным. И смею ли здесь думать и говорить об этом? Могу ли принадлежать к чему-нибудь высшему? Как притом, с какой стати, сказать людям, что грошовые их одобрения, ничтожная славишка в их кругу не могут меня утешить? Ах! прилична ли спесь тому, кто хлопочет из дурацких рукоплесканий!!» А ведь речь идет не о пестрой театральной публике: чтения происходили в дружественной среде!

Писателю приходилось общаться не только с кругом друзей. Бегичеву, 4 января 1825, Петербург. «Вчера я обедал со всею сволочью здешних литераторов. Не могу пожаловаться, отовсюду коленопреклонения и фимиам, но вместе с тем сытость от их дурачества, их сплетен, их мишурных талантов и мелких душишек. Не отчаивайся, друг почтенный, я еще не совсем погряз в этом трясинном государстве».

Остается фактом: драматург разочаровался в театральной публике, что и прогнозировалось в набросках предисловия к комедии: «Но как же требовать» внимания «от толпы народа, более занятого собственною личностью, нежели автором и его произведением? Притом сколько привычек и условий, нимало не связанных с эстетическою частью творения, – однако надобно с ними сообразоваться. Суетное желание рукоплескать, не всегда кстати, декламатору, а не стихотворцу; удары смычка после каждых трех-четырех сот стихов; необходимость побегать по коридорам, душу отвести в поучительных разговорах о дожде и снеге, – и все движутся, входят и выходят, и встают, и садятся. Все таковы, и я сам таков, и вот что называется публикой! Есть род познания (которым многие кичатся) – искусство угождать ей, то есть делать глупости». Потому-то тернии достаются и автору, заискивающему успеха у публики.

Искренняя радость слушателей чтения комедии, конечно, грела душу автора, но чуть событие сдвинулось в область воспоминаний, очень быстро удовлетворение вытеснялось разочарованием: а ведь не поняли слушатели горького чувства, которое сулило название комедии!

Противоречивые чувства вызывали настигшие отголоски славы. Из Симферополя он пишет Бегичеву 9 июля 1825 года: «Наехали путешественники, которые знают меня по журналам: сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно, веселый человек. Тьфу, злодейство! да мне невесело, скучно, отвратительно, несносно!.. И то неправда, иногда слишком ласкали мое самолюбие, знают наизусть мои рифмы, ожидают от меня, чего я, может быть, не в силах исполнить; таким образом, я нажил кучу новых приятелей, а время потерял и вообще утратил силу характера, которую начал приобретать на перекладных».

В добротности качества «Горя от ума» Грибоедов разочарований не испытывает. Подтверждает это написанное полгода спустя после успешных чтений письмо к П. А. Катенину. Писатель искренне благодарит друга за присланные замечания, но воспринимает их только как стимулирующие размышления, а свою позицию, занятую в комедии, упорно защищает. Настойчивыми были и его старания продвинуть «Горе от ума» на сцену и в печать. А вот когда пришла пора заканчивать длительный отпуск и возвращаться к месту службы на Кавказ, случились резкие перемены в его сознании.

Духовный кризис Грибоедова, поразивший его уста немотой, – не домысел исследователей, а реальность. Его пик – предшествовавшая восстанию декабристов осень 1825 года.

На Кавказ Грибоедов не спешил. Он три месяца путешествовал по Крыму. Были наилучшие условия для реализации новых творческих замыслов. Казалось бы, тут и ожидать прилива вдохновения: полная свобода, новизна впечатлений. Результат повергает в панику. О предельной остроте кризиса свидетельствуют письма писателя С. Н. Бегичеву.

9 сентября 1825 года. Симферополь. «Ну вот, почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? право, для меня все еще загадка. – Что у меня с избытком найдется что сказать – за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем как гроб!!»

12 сентября 1825 года. Феодосия. «Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! Воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглового скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало. <…> Ты, мой бесценный Степан, любишь меня… как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди».

7 декабря 1825 года (неделя до восстания). Станица Екатериноградская. «На убедительные твои утешения и советы надобно бы мне отвечать не словами, а делами, дражайший мой Степан. Ты совершенно прав, но этого для меня не довольно, ибо, кроме голоса здравого рассудка, есть во мне какой-то внутренний распорядитель, наклоняет меня ко мрачности, скуке, и теперь я тот же, что в Феодосии, не знаю, чего хочу, и удовлетворить меня трудно. Жить и не желать ничего, согласись, что это положение незавидно».

Странные, непонятные мысли для человека, завершившего комедию, которую, правда, не удалось продвинуть ни в печать (кроме отрывка – старанием Булгарина), ни на сцену, но которая встретила среди ознакомившихся с нею оглушительный прием! Только Грибоедов не оглядывается назад; сделано – и сделано; все его устремления к новому, дальнейшему; тут мысли кипят – а на бумагу не ложатся.

О причинах такого странного и страшного состояния приходится говорить только предположительно – и все-таки уверенно. Причина этого внутреннего разлада мировоззренческая, политическая, – результат доверительного общения с видными деятелями декабристского движения. С декабристами у писателя много общего, это несомненно. Но что-то не позволило ему встать в их ряды.

Н. К. Пиксанов не причислял Грибоедова к числу политических энтузиастов: исследователь прав только наполовину. Грибоедов не был энтузиастом оппозиционного действия. Но он не был безразличным наблюдателем происходившего, напротив, он был пламенным энтузиастом как мыслитель.

Писателю-профессионалу было бы легче: у него широк круг интересов, можно было бы выбрать сюжет, который состояние не мешало бы разрабатывать. Но Грибоедов не был профессионалом, служба не допустила им стать даже на гребне успеха «Горя от ума». Оставалось прибегнуть к творчеству только для решения мировоззренческих задач, насущных для него самого. Писать сейчас неминуемо означало бы вступать в полемику с благородными современниками, карьеры, жизни не пожалевшими для обновления родной страны. Но бросить в них камень было этически поступком противопоказанным. На фоне жертвенности в решимости патриотов собственная благополучная жизнь теряла смысл: вот откуда мысли о самоубийстве. Или о безумии от наплыва таких мыслей.

Пожалуй, в эту пору в сознании Грибоедова утратила значение и его великая комедия. Декабристы приняли Чацкого как своего единомышленника и, готовые принести себя в жертву, увидели в нем несгибаемого борца и победителя! Открытый финал не запрещает такое прочтение, но вряд ли Грибоедов ориентировался на такой итог.

Какова ситуация Чацкого? Попробуем в этом разобраться. Для разбега оттолкнемся от чрезвычайно выразительного суждения, которое принадлежит поэту и критику Вл. Ходасевичу: оно теплое, душевное, проницательное, но и с решительным отказом видеть в комедии высшее значение: «Мы вечно будем перечитывать “Горе от ума” – этот истинный “подвиг честного человека”, гражданский подвиг, мужественный и современный. Мы всегда станем искать в комедии Грибоедова живых и правдивых свидетельств о временах минувших. Мы отдадим справедливость яркости и правдивости изображения. Но в глубокие минуты, когда мы, наедине с собой, ищем в поэзии откровений более необходимых, насущных для самой души нашей – станем ли мы, сможем ли мы читать “Горе от ума”? Без откровения, без прорицания нет поэзии»164.

Если перевести эту оценку на язык эмоций, получится примерно следующее: комедия Грибоедова безусловно заслуживает глубокого уважения, даже любви, но она не из числа достойных обожания, преклонения перед ней.

Но «Горе от ума» поднимается на уровень откровений.

Повнимательнее присмотримся к тому, на чем обрывается (а не заканчивается) монолог Чацкого в финале третьего действия комедии.

Кто недруг выписных лиц, вычур, слов кудрявых,

В чьей, по несчастью, голове

Пять, шесть найдется мыслей здравых

И он осмелится их гласно объявлять, –

Глядь…

В строку легло предчувствие: «Душа здесь у меня каким-то горем сжата». А ведь это – кульминация идейного движения «Горя от ума»! Чацкий обнаруживает: его не слушают, демонстративно отплясывают в свое удовольствие. И что тут значительного?165 С тем, что его не так понимают или вовсе не понимают, Чацкий сталкивается уже в третий раз. Но на сей раз вмешивается господин случай (в художественном произведении, само собой, подстроенный писателем). Чацкий оглядывается на произносимом слове «глядь», после чего обнаруживает неожиданное для него следствие ситуации. Простой бытовой эпизод вдруг обретает двуплановость символа. Чацкий не настолько самовлюблен, чтобы требовать внимания к каждому своему слову (на подобное претендует Фамусов; в своем самомнении он не утруждает себя контролем, достигает ли он такой цели; со стороны видно, что внимают его внушениям не все и далеко не всегда). Главный герой о себе говорит как об одном из нынешних молодых интеллектуалов. В данный момент Чацкий не преувеличивает значения своих слов – они вызваны минутным раздражением. Дело совсем не в том, что он говорит (а в конце он как раз прекращает говорить); дело в том, что он осознает. Его потрясает сама ситуация: да будь высказаны пять-шесть мыслей здравых, а среди них и сокровенная, их постигла бы та же участь непонимания! Вот почему незатейливое бытовое может произвести катастрофическое воздействие. Катастрофа тут прежде всего для сознания самого героя. Но и для зрителя, если он сможет понять глубину этого откровения!

Автор тут ничего не формулирует, подводит изображение к кульминационной точке – и умолкает. Великое молчание…

На важность в «Горе от ума» разнообразного проявления конфликта «слышать – не понимать» многими исследователями обращалось внимание. Но вот же кульминация, обращенная к читателю! И полдела – констатация, куда как весомее вывести неизбежное горькое следствие.

Пофантазируем немного ради компрометации бестолковой фантазии – попробуем оборвать монолог героя на неподходящем месте. Чацкий ополчается против заимствованного покроя одежды – и вдруг да спохватится, что сам облачен в осмеиваемый фрак (такое противоречие иронически обращал против героя Добролюбов). Чацкий хулит «наш Север» за измену «старине святой» – и не осекается ли, припомнив свое того же дня заявление: «Что старее, то хуже»? Или обратим внимание на то, о чем критик пишет: «И не только драматически, но и комически выглядит герой, когда, обернувшись после горячего монолога о французике из Бордо, обнаруживает, что не слушал его никто…»166. В таком случае действительно смешным становился бы сам герой!

Но он оглядывается не раньше и не позже, как на словах о пяти-шести мыслях здравых. Эти мысли мудростью писателя не расшифровываются! Атрибуция их одна: мысли должны быть здравыми. Им не противопоказано быть грандиозными.

Велик Грибоедов. Щедр Грибоедов. Мудр Грибоедов. Он перед героем нормальным, ну, чуточку повыше других, обозначил ситуацию на уровне последних откровений. А подарок – не в радость. Даже к несчастью. Ситуация напрямую отсылает к остерегающему названию.

Чацкий ложной скромностью не страдает. Он не усомнится (и в том не ошибется), что и в его голове пять-шесть здравых мыслей уж точно найдется. Только вне зависимости от их содержания окружающим они не будут интересны. В этом суть откровения! Глубину потрясения от такого открытия трудно измерить. Тут молчание равноценно оглушающему грохоту.

А можно ли угадать, что открылось сознанию героя?

Только не слишком ли претенциозен такой вопрос? Вносить в понимание произведений какие-то добавления, опущенные авторами? Очередной парадокс: именно это откровенное своеволие не противоречит, а соответствует воле художника: Грибоедов ждал, да не дождался его от своих современников. Впрочем, современники подсказки автора не знали. А представим себе: читатели открывают изданную автором книгу и читают в предисловии: «В превосходном стихотворении многое должно угадывать; не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее, скрываются те струны, которых автор едва коснулся, нередко одним намеком, – но его поняли, всё уже внятно, и ясно, и сильно. Для того с обеих сторон требуется: с одной – дар, искусство; с другой – восприимчивость, внимание».

Кульминация «Горя от ума» универсальна, всеохватна в своем размахе. Независимо от масштабности размышлений результат один: оглянешься – не факт, что твои здравые мысли разделят окружающие, которые утешаются мыслями своими.

Абстракция (включенная самим писателем!) разрушает сковывающие рамки времени, которое по таинственной очередности умеет актуализировать то одно, то другое. Добавлю и я свою лепту в мысль Гончарова, что «Горю от ума» не угрожает старение: именно потому, что комедия, в других местах отдав дань конкретике, здесь не расшифровывает содержание пяти-шести здравых мыслей (или даже одной, но решающей мысли); стало быть, оно оставляет местечко для тех треволнений, которые в сей час подбросит быстротекущее время, которое не торопится разрешать старые конфликты, заботливо подновляя их, зато щедро изобретает конфликты новые. Исторически конкретное «Горе от ума» распахнуто в беспредельные исторические дали.

«Горе от ума» демократично. Оно исходит из того, что человеку желательно не просто жить, но и обдумывать свое житье. В какой нормальной голове пять-шесть дельных мыслей не заведется? И пусть повод для возникновения их будет совсем иной!

Есть такое понятие – общечеловеческие ценности. Но если разобраться, это размытая идеальная обобщенность. Нет таких ценностей. Ни одной. Каждая из предлагаемых в таком значении может быть оспорена, практикой отринута инакомыслящими. А еще натолкнемся на историческую изменяемость утверждающихся ценностей.

С грустью хочется привести цепочку недоуменных вопросов из статьи О. М. Сомова, одного из первых (и умных) критиков «Горя от ума»: «Неужели у нас, в литературном быту, никогда не будет общего, единодушного и единогласного признания хорошего за хорошее и дурного за дурное? Неужели одна половина литераторов всегда будет расценивать без пощады хорошее за то только, что другая, противная ей половина, нашла его хорошим? <…> Когда ж составится общее мнение, которое очищает вкус народа и способствует просвещению века?»167. Да, предлагаемого (независимо от того, как к нему относиться) не будет никогда. Даже если «хорошисты» качеством своих аргументов сумеют переманить на свою сторону более половины читателей (на том спасибо!), все равно они не смогут убедить всех. (Современный исследователь сетует: «Как нет общепонятного Грибоедова, так нет и общедоступного Чацкого. Нет и не было никогда»168. Добавлю: и не будет впредь – на вкус, на цвет товарищей нет).