Пушкин и Грибоедов

Почему же заклинанием нужно прогонять не наваждение, а живое, искреннее очарование? Его более чем достаточно для любовной игры, но (нам не поясняется – почему) чего-то не хватает, чтобы чувству дать разгон. Тогда поэт становится ответственным за свое поведение и считает за благо отступить.

Поэтические образы обычно преломляются субъективно: это дает возможность избегать штампов. Нарисованную здесь картину не могу признать удачной. Сердце пылкое остужает чувство. Афоризм Батюшкова точнее. Там своевольное сердце подчас находит оптимальное решение, а не холодный разум (в стихотворении Пушкина и не обозначенный). Но эта трактовка не универсальна, в жизни всякое бывает.

Многолетняя и теплая дружба связывала Пушкина с Павлом Войновичем Нащокиным, добрейшим и безалаберным человеком. Был дважды женат, но после авантюрных и неудачных попыток устроить семью выбрал, наконец, в невесты девушку незнатную, но отзывчивую. Пушкина он привел в дом ее отца познакомить с невестой. Вспоминает героиня, Вера Александровна: «В первое свое посещение Пушкин довольно долго просидел у нас и почти все время говорил со мной одной. Когда он уходил, мой жених, с улыбкой кивая на меня, спросил его:

– Ну что, позволяешь на ней жениться?

– Не позволяю, а приказываю! – ответил Пушкин»156.

Тут о голосе сердца ничего не сказано, но последнюю точку ставит рассудок – и не ошибается.

Выполнение решения переменить образ жизни было нелегким и нескорым: слишком основательной была внутренняя перестройка. Движение в выбранном направлении встречало прямое противодействие. В 1828 году написано упрямое стихотворение «Каков я прежде был…»

Каков я прежде был, таков и ныне я:

Беспечный, влюбчивый…

<…>

А неисправленный стократною обидой,

Я к новым идолам несу свои мольбы…

Это стихотворение можно считать манифестом вечного холостяка. Можно видеть и продолжение этой линии, но все-таки она затухает.

А потом – поединок с судьбой.

Встретив в Москве юную красавицу, Пушкин влюбился и, опять не мешкая, 1 мая 1829 года посватался. Ответ получил неопределенный: невеста слишком молода. Через год посватался вторично. На этот раз предложение было принято. 6 мая 1830 года Пушкин был помолвлен с Натальей Николаевной Гончаровой.

Что подвигло поэта к его решению – чувство или расчет? В первом сватовстве – чувство, а дальше (и времени было много) уже не на выбор, а в сложном соединении обеих составляющих. Исповедь проникла в письмо Кравцову 10 февраля 1831 года, за неделю до свадьбы: «Всё, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, всё уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. <Далее – французская фраза: «Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах»>. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоенья, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию».

Это письмо – итог долгих раздумий; здесь на первый план и выдвинут рациональный аспект. Но поступая «как люди», Пушкин идет непроторенным путем. Выбор невесты ничуть не рационален: поэт встретил юную красавицу – и возобладали эмоции. Влюбленность просто случилась, примем это как факт. На ту пору любовь и женитьба сочетались в бесконечном количестве вариантов. Пушкин любил свою невесту-жену с такой страстью, которая превосходит все его прежние увлечения. Что в ответ дарила его избранница? Не сохранились ответные письма Натальи Николаевны; без них решительную оценку дать затруднительно.

Создавая семью, человек надеется получить счастье. Настоящий семьянин к тому же предполагает обеспечить счастье своей избраннице.

Пушкин за месяц до помолвки написал матери невесты: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз; – может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад» (5 апреля 1830 года; подлинник по-французски).

На себя поэт берет очень серьезные обязательства: «Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И всё же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы».

Это не декларации, а продуманные, взвешенные обязательства. Некоторые («согласен принести в жертву свои вкусы»: в том, что касается не поведения, а творчества) все-таки окажутся выше сил, некоторым помешают слишком серьезные обстоятельства, но обязательства принимаются решительно и всерьез.

Вроде бы поэт готов довольствоваться «спокойным безразличием» сердца избранницы – в стихах планка надежды поднята много выше: «И может быть – на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной».

Отдадим должное Наталье Николаевне: ей предъявлены сомнения поэта, она их преодолевает.

Семейная жизнь Пушкина уместилась в шесть лет (1831–1837). Год 1833 С. Л. Абрамович назвала «последним счастливым» для Пушкина «годом»157. Ах, сердце-вещун! Среди счастливого и житейски, и творчески года написано стихотворение (при жизни поэта не публиковалось) щемящее, пронзительное, пророческое. По первой строке оно называется «Не дай мне бог сойти с ума».

И у счастливого человека вырывается такое катастрофическое предчувствие?! Да, который раз муза поэта упреждающим образом проигрывает доопытную ситуацию. Разумеется, стихи не надо понимать слишком буквально. Духовное и физическое здоровье поэта было крепким, и клиническое осуществление пророчества ему не грозило. Но ситуацию, в которой силы человека изнемогают, когда здравый ум не способен найти выход из нелепого положения, сердце-вещун угадывало.

Ум человека способен осознать подобные ситуации. Ум человека бывает бессильным их разрешить.

Складывавшиеся семейные отношения омрачала репутация любителя любовных приключений, которую поэт сам когда-то поддерживал музой своей. Пушкин понимал это и писал матери будущей невесты еще перед помолвкой: «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастью, широко распространилась». Такой хвост – и одним махом – нельзя отрубить. Ничего не поделаешь: жизнь сурова; за полученные удовольствия надобно платить, иногда и непомерную цену.

Со стороны молодой жены свои трудности. Жена Пушкина – незаурядная красавица и (редкая щедрость природы) духовно богатый человек. Ее появление в свете вызывает всеобщий интерес. Мужу это приятно – и беспокойно: «Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к женам друзей моих. Я только завидую тем из них, у кого супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны etc., etc. Знаешь русскую песню –

Не дай бог хорошей жены,

Хорошу жену часто в пир зовут.

А бедному-то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит» (не позже 30 сентября 1832 года).

Но и при том Пушкин изначально и до конца готов способствовать успехам жены. Он убежден, что роковую черту жена не перейдет, «во всё тяжкое» не пустится. Но есть и зона риска, она опасна.

Пушкин (он ли не чуток к слову!) не ищет разнообразия понятий, а оперирует различными формами одного и того же слова – и возникают разные эмоциональные знаки, и плюсы, и минусы. Он разрешает жене кокетничать – но боится, что она искокетничается, разрешает гулять – и просит не загуливаться. Количество переходит в новое качество!

1833 год завершился для Пушкина драмой, если не катастрофой – новогодним царским «подарком», пожалованием в камер-юнкеры. 1 января 1834 года поэт открывает дневник такой записью: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове».

Год 1834 выдался протяженным на разлуку с женой. Обычно Пушкин уезжал из дома, тут произошла единственная рокировка: Пушкин оставался в столице, издавая «Историю Пугачева» («Историю Пугачевского бунта») и закладывая болдинское имение, которым на ту пору управлял, а Наталья Николаевна в апреле уехала в Москву, потом навестила мать в Яропольце, лето провела в Полотняном Заводе. Пушкин приехал к жене в августе, на сентябрь уехал в Болдино.

Не замедлил произойти инцидент, буквально взбесивший Пушкина. Его письмо жене от 20 и 22 апреля 1834 года, где рассказывалось об отношении поэта к трем царям (и где было признание, что поэт не намеревался участвовать в пасхальных празднествах и поздравлении наследника, репортуясь больным), скопировала московская полиция и представила Николаю I; Пушкин узнал об этом через Жуковского. Это наложило отпечаток на его письма. Еще не зная, по какому каналу его письмо попало к царю, он на всякий случай выговаривает и жене (18 мая): «Я тебе не писал, потому что был зол – не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не даешь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных отношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, чтó может происходить между нами, никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни»158.

Время идет – негодование не остывает. 3 июня: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство à la letter <буквально>. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilité de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя…» Наконец, 30 июня поэт обращается к жене с жалобной просьбой: «Пожалуйста, не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции и так далее – охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен». Произвол полиции много крови попортил поэту, добавил горечи разлуке с женой.

Пришлось выговаривать жене сначала за намерение, а потом и за поездку с сестрами в Калугу: «Что тебе смотреть на нее?» «Это тебя сестры баламутят…» (11 июня). Что в итоге? «Описание вашего путешествия в Калугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно. Что за охота таскаться в скверный уездный городишко, чтоб видеть скверных актеров, скверно играющих старую, скверную оперу? Что за охота останавливаться в трактире, ходить в гости к купеческим дочерям, смотреть с чернию губернский фейворок…» (3 августа). Тут уж пахнуло даже не московской, а вовсе провинциальной барышней. А Пушкин в том же письме (!) и сердится, но совсем чуть-чуть: «Просил я тебя по Калугам не разъезжать, да, видно, уж у тебя такая натура». Но таков фон, а жена всюду хороша: «Что-то Калуга? Вот тут поцарствуешь! Впрочем, женка, я тебя за то не браню. Всё это в порядке вещей; будь молода, потому что ты молода – и царствуй, потому что ты прекрасна» (14 июля).

А жене захотелось помочь сестрам в устроении их жизней, она задумывает везти их в Петербург. Пушкина это намерение огорчает: «Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых, вероятно, откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтоб пускаться в просительницы. Погоди; овдовеешь, постареешь – тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной советницей. Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора; в нем толку мало. <…> Но вы, бабы, не понимаете счастия независимости и готовы закабалить себя навеки…» (11 июня).

Предельно отчетливо обозначает Пушкин свою позицию 14 июля: «эй, женка! смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети – покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься и семейственного спокойствия не будет». Пушкин проницателен. Наталья Николаевна его не послушалась. А в том же письме поэт оставляет решение за женой: «Если ты в самом деле вздумала сестер своих сюда привезти, то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет». Мало того, он до своего отъезда к жене организовал и переезд в новое жилье.

Какой «печалью» это покровительство обернулось для Пушкина?

Тем же летом поэт не только обдумывал, но и предпринял демарш с выходом в отставку. Царь отставку принял, но с запретом работы в архивах. Поэт прошение об отставке отозвал.

Считается, что отступной поступок Пушкина вызван угрозой отлучения от архивов. Что и говорить, архивы для художника – важный источник вдохновения. Но цензурная история с «Борисом Годуновым», но запрет на печатание «Медного всадника» – не отчетливые ли это знаки для поэта, что его архивные изыскания пройдут впустую? (Когда много лет спустя возник вопрос о напечатании собранных Пушкиным материалов к Истории Петра, царь дал разрешение печатать их только при условии целого ряда сокращений). Пушкину в деревне и без архивов было о чем писать. Чем бы занималась Наталья Николаевна? Поэт намекал: «Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены» (29 мая). Альтернатива – блистание на балах высшей пробы. Так что сообщая жене о том, что отзывает прошение об отставке, поэт замечает: «А ты и рада, не так?» (14 июня). Еще бы ей не радоваться!

А Пушкин добродушно подсмеивается над женским предназначением: «Какие же вы помощницы и работницы? Вы работаете только ножками на балах и помогаете мужьям мотать. И за то спасибо» (около 26 июля).

Пушкин никогда не говорил, что не ушел в отставку ради жены, но он сделал это, потому что обещал сделать ее жизнь достойной ее молодости и красоты. И в этот раз писал ей: «Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами» (8 июня). Все-таки тут налицо противоречие интересов: поэт мечтает о деревенском уединении, а для жены это нож острый. Пушкин уступил интересам жены.

Как не отметить неуемную жадность читателей (да и исследователей): избалованные обилием и качеством произведений, созданных Пушкиным в Болдине в 1830 и 1833 годах, они удивлены, что в 1834 году, когда поэт, в сознании которого всегда был преизбыток замыслов, приехал в Болдино специально поработать, а по возвращении привез «всего лишь» «Сказку о золотом петушке».

Тут, похоже, в творческом поиске вообще шаг назад. Поэт рассказал сказки о царе Салтане и о мертвой царевне – кончал их присказкой, как у сказителей принято: «Я там был; мед, пиво пил – / И усы лишь обмочил». Пофантазировал поэт в народном духе – на том спасибо. А тут: «Сказка ложь, да в ней намек! / Добрым молодцам урок». Назидательными уроками литературы мы уже в классицизме насытились. Так ведь и Пушкин в стихотворении «Поэт и толпа» такую ситуацию изображает с едкой иронией. Здесь «чернь тупая» даже снисходит до просьбы: «Ты можешь, ближнего любя, / Давать нам смелые уроки, / А мы послушаем тебя». (Послушаем – не значит: услышим тебя да на ус намотаем). Поэт непреклонен: «Подите прочь – какое дело / Поэту мирному до вас!»

Но всякое подозрительное и скептическое отношение к сказке о петушке решительно противоречит пушкинскому отношению к этому произведению. С. А. Фомичев обратил внимание, что беловой автограф сказки завершен пометой: 20 сен<тября>, 1834, 10 ч<асов> 53 м<инуты>, заметив: «Нельзя не почувствовать в точной (вплоть до минуты) фиксации окончания работы – особого авторского удовлетворения сделанным»159. К подобному уточнению Пушкин прибегал чрезвычайно редко.

Понять смысл нового обращения к жанру помогают записи Пушкина михайловских сказок. Среди них есть такая. Возвращающийся с войны царь попал в ситуацию, разрешить которую смог только обещанием подарить то, чего он не знает. Самонадеянный царь решил, что знает всё. А в его отсутствие царица родила сына… Здесь прецедент: оппонент знает свежую новость, играет без промаха, он – провокатор.

Только задним числом, после прочтения, при обдумывании ситуации (и то – не сразу) и в сказке о петушке становится очевидным, что благодетель-звездочет не добряк, а тоже провокатор (он-то, в отличие от обыкновенных смертных, умеет заглядывать в будущее). И чудодейственный петушок устроен с запасом чуткости:

Но лишь чуть со стороны

Ожидать тебе войны,

Иль набега силы бранной,

Иль другой беды незваной –

петушок вмиг прореагирует. А какая «опасность» или «беда» в визите (не во вторжении с войском) Шамаханской царицы? У звездочета оказались свои виды на царицу. Видимо, и у волшебства есть границы возможностей: вот и владение царицей потребовало условия не завоевания, а дарения. Но звездочету не хватило умения определить меру вздорности царя (да и усмотреть свою преждевременную кончину). Дадон обещал исполнить, как свою, первую волю хозяина петушка. Так ведь и исполнил бы, если бы эта воля соответствовала его, царскому, разумению.

Не будем вникать в подробности обрисовки конфликта в «Сказке о золотом петушке». Подчеркнем его универсальность. Любое решение, устремленное в будущее, всякий человек неизбежно принимает по неполным данным; оно опирается на его волю. Но встретятся обстоятельства, способствующие или препятствующие достижению поставленной цели; что выпадет на долю человека в результате – определить невозможно. Пушкин размышлял об этом и как публицист: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном <=звездочет!> и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия провидения».

Решение, устремленное в неясное будущее, всегда принимается по неполным данным. Это ли не откровение? Да еще такое универсальное. Правило, в котором нет исключений. Оно и не воспринимается в таком значении именно в силу своей обиходности. Но не в том ли и состоит мудрость художника, что он в обыкновенном прозревает непривычное?

А в сказке о петушке еще и много личного, но тут сходство с различием – рука об руку: личное запрятано очень глубоко. Сам жанр не претендует на жизнеподобие: «Сказка – ложь…» Идейная основа – и та почерпнута в фольклоре. А принять во внимание личные обстоятельства – видно, что сказка писана едва ли не в первую очередь для себя.

Судя по письмам из Болдина, настроение у поэта спокойное. Жену повидал, а без нее уже опять скучно. Есть деловые заботы, но они не изматывающие.

Сказки часто (не исключая пушкинские) в финале задают пир на весь мир. Тут необычная концовка, но дело еще в том, что сюжет предельно драматичен. Некому пир устраивать: царство, похоже, осталось без наследников! Да и многие ли семьи обошлись без горя: ведь две рати полегли, да как аккуратно. Братья-предводители, допустим, устроили поединок как соперники. Но ратникам из-за чего стараться – а все убиты, ни одного раненого или сбежавшего (не из трусости – из нелепости убивать своих же, среди которых и родные могут повстречаться).

А рассказ ведется бодрым тоном, с отчетливой ироничностью! Кого тут жалеть? Дадона, кому сладко царствовать, лежа на боку? Или звездочета с его непонятными, но как-то просчитанными провокационными замыслами?

А вместе с тем добрым молодцам урок. А им мало усмехнуться над незадачливыми персонажами. А перед каждым свои очень серьезные проблемы, которые во многом приходится решать наугад. И надо быть готовыми встретить неожиданные неприятности.

Для самого себя Пушкин не извлекал урока. Свою проблему он решил раз – и до конца. Он определил, в чем может найти счастье – и получил его. Горести поэта не удивили. Нельзя сказать, что он не чувствовал ударов жизни, но они не могли убить его любовь. Он стал сдержаннее выражать свои чувства, но не перестал их питать. По-видимому, Болдино-34 можно считать рубежом, на котором в семейной жизни Пушкина горести перевесили радости. Это личное тайное признание запечатано в «Сказке о золотом петушке». И надо отказаться от представления о третьей болдинской осени как о творчески бесплодной. «А все об вас думаю», – написал он жене не позднее 25 сентября 1834 года. Многое из этих раздумий сказано прямым словом, кое-что добавлено языком художественным. Художественным языком можно спокойно показать и такие ситуации, которые прямым словом обнажают только в случае разрыва отношений. Емкий художественный текст допускает варианты прочтения, включая даже такие, которые в качестве вариантов реализации исключаются. За «ложью» изображения просвечивает горькая правда жизни, которую нельзя выразить прямым словом. Поэт видит, что его погоня за счастьем заводит в тупик. Исправить ситуацию он не в силах. Он сохраняет спокойствие и мужество. И усмехается над персонажем, которому показалось, что можно легко и просто устроить безмятежную жизнь.

Какую компенсацию получил поэт за свою выдержку? Вопросы могут возникать любые. Но Пушкин решительно отстаивал право на семейственную неприкосновенность, и надо смиренно умолкнуть, когда наши размышления выходят на семейную тайну.

Пушкин давно и устойчиво взял на вооружение стоическую пословицу: не радуйся нашед, не плачь потеряв. В том же ключе он требует определить, способен ли человек противостоять несчастью. Когда такой возможности нет, надобно смириться. Отнюдь не просто было выполнять даже твердо принятые решения; требовалась незаурядная сила воли.

Не буду касаться дуэльной истории Пушкина: не этично мельком затрагивать трагическую страницу биографии поэта; к тому же я не располагаю «новыми документами», поясняющими ее. Сведения, исходящие от самого Пушкина, скупые. Жуковский, Вяземский, Соллогуб знали много, но сказали только то, что поддерживало версию поэта. Я хочу лишь представить выборку сказанного Пушкиным жене из книги «Разговоры Пушкина»160: здесь собраны высказывания поэта из воспоминаний разных лиц.

Ни слова упрека (даже косвенного) не адресованы жене. «Первые слова его жене… были следующие: “Как я счастлив! Я еще жив, и ты возле меня! Будь покойна! Ты не виновата: я знаю, что ты не виновата…”» (с. 272). Еще было сказано жене: «Не упрекай себя моей смертью; это дело, которое касалось одного меня» (с. 282). Это – последовательная линия поведения поэта: всю тяжесть ответственности возлагать на себя. Он думал о жене даже среди своих невыносимых мук. Свидетельствует В. И. Даль: «Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои: “Терпеть надо, любезный друг, делать нечего, не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче” – отвечал отрывисто: “Нет, не надо стонать: жена услышит; и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил, не хочу”» (с. 286). Последнее его напутствие ей: «Отправляйся в деревню, носи траур по мне в течение двух лет, потом выйди замуж, но только не за шалопая» (с. 288).

Вот действительная любовь, явленная в полном объеме. Она и сердечным словом выражается, но более – делом. Это чувство не для разового употребления, а длиной на всю оставшуюся жизнь. Неприятности бессильны погасить его. Человек жизнью заплатил, защищая честь жены и свою честь. Про чувство могучего размаха говорят: т а к а я любовь, больше, чем любовь…

* * *

В личных судьбах двух поэтов встретятся сходные компоненты, но больше принципиальных отличий.