Пушкин и Грибоедов

Онегин жил анахоретом;

В седьмом часу вставал он летом

И отправлялся налегке

К бегущей под горой реке;

Певцу Гюльнары подражая,

Сей Геллеспонт переплывал,

Потом свой кофе выпивал,

Плохой журнал перебирая,

И одевался…

Прогулки, чтенье, сон глубокий,

Лесная тень, журчанье струй,

Порой белянки черноокой

Младой и свежий поцелуй,

Узде послушный конь ретивый,

Обед довольно прихотливый,

Бутылка светлого вина,

Уединенье, тишина:

Вот жизнь Онегина святая;

И нечувствительно он ей

Предался, красных летних дней

В беспечной неге не считая,

Забыв и город, и друзей,

И скуку праздничных затей.

Когда описание завершается обобщением, как тут не споткнуться о совершенно неожиданные заявления: жизнь Онегина – «святая» (не в религиозном значении, имеется в виду достойный земной смысл, даже и с некоторыми нравственными послаблениями себе), он предается ей «нечувствительно», «в беспечной неге» (т. е. хандра не томит). Очень интересно замечание насчет скуки праздничных затей. Будни – постоянные, праздники – изредка; на фоне однообразных будней праздники и воспринимаются как нечто яркое. Тут это яркое зачеркнуто как несущественное. О тусклых буднях речи нет. Но, получается, найдено что-то такое, что превосходит редкие примитивные праздничные радости и, отменяя праздники, наполняет будни чем-то высоким, придающим жизни смысл. Эмоциональный знак состояния Онегина кардинально изменен! Само слово-спутник «скука» демонстративно изгоняется.

Но как же быть с целым потоком сообщений? Пометы о скуке героя щедро рассыпаны на пространстве первой, второй и третьей глав романа, которые энергично писались в 1823–1824 годах, в зените духовного кризиса поэта. Уже в конце первой главы сказано, что новизны деревенских впечатлений Онегину хватило только на два дня, «Потом увидел ясно он, / Что и в деревне скука та же…» И вторая глава подхватывает заявленный мотив: «Деревня, где скучал Евгений…» Героя не смущает убогость наследуемой усадьбы, «Затем что он равно зевал / Средь модных и старинных зал». Сакраментальное слово произносит сам герой, удивляясь, что находит Ленский у Лариных: «Да скука, вот беда, мой друг». Не скучает ли Онегин больше обычного, осведомляется у него Ленский при возвращении от Лариных («Нет, равно», – следует равнодушный ответ)125. Слухи о скуке Онегина доходят до Татьяны: «Но говорят, вы нелюдим; / В глуши, в деревне всё вам скучно…» Картина получается однозначная и более чем определенная. Назойливые упоминания о скуке отшельника отменить нельзя (не замечать – преступно), но их, в свете обновления души героя в четвертой главе, достаточно плотнее сдвинуть туда, где им и место, – в самое начало поселения Онегина в наследуемой усадьбе.

Активность внутренней жизни – вот средство преодоления кризиса в душе героя. Но ведь было сказано, как отрезано: «На третий роща, холм и поле / Его не занимали боле». Это – если любование пейзажами самоцельно. Другое дело, если, бродя ставшими знакомыми тропинками, погружаться в свои мысли. Когда не перестают появляться дельные, то и окружающие картины выглядят приятнее.

Деревня становится новым этапом в жизни Онегина не с первых дней, а чуть позже, после появления нового соседа, Ленского, который в свою деревню из туманной Германии «в ту же пору» прискакал. Беседы с новым приятелем и дают мощный толчок внутренней жизни Онегина. Вновь плодотворно срабатывает привычный перу поэта принцип альтернативного мышления. С высоты четвертой главы вдруг засияла путеводными лучами первоначально промелькнувшая без особого следа строфа XVI второй главы. «Меж ими всё рождало споры / И к размышлению влекло…» – отмечает поэт. Далее темы бесед перечисляются. «Племен минувших договоры…»: всеобщий интерес к истории в те годы активно стимулировался выходом в свет томов «Истории государства Российского» Карамзина. «Плоды наук…» – безгранично широкое понятие; к тому же частные вопросы легко переходят и в проблему возможностей просвещения вообще, острую в эти годы для самого поэта. «Добро и зло…» – основные понятия этики; они важны сами по себе, но не менее важны на стыке с другими сферами – науки, политики, хозяйственной деятельности; обрести критерии разграничения добра и зла – решить важнейшую мировоззренческую проблему. «И предрассудки вековые…»: романтическое искусство (Ленский – поэт-романтик) установило эстетическую ценность народного творчества, проявило интерес к преданиям, легендам, обрядам, суевериям старины. «И гроба тайны роковые…»: вопросы смертности человека или бессмертия его души связаны с широким кругом вопросов религии и атеизма. «Судьба и жизнь…»: кто хозяин человеческой жизни – сам человек или некая вне его находящаяся сила? Это те же вопросы, что и в размышлениях о роковых тайнах гроба, только не по «ту», а по «эту» сторону. Наконец, Пушкин заканчивает универсальным обобщением: «Всё подвергалось их суду». Исчислен круг так называемых «вечных» вопросов, на которые просто обязан искать ответы каждый думающий человек. И дело не в содержании ответов: таковые будут индивидуально варьироваться. Само размышление на подобные темы, когда возникает к ним подлинный интерес, – нескучное дело. Замечательно, что не вдруг произошедшее отрешение от кризиса оказалось основательно подготовленным.

Вот и еще один чрезвычайно значительный парадокс в богатом на парадоксы «Евгении Онегине». Рисуя в первой главе молодого человека с психологическими странностями, поэт опирается на свой прием альтернативного мышления. Здесь он особенный, уникальный: состоит всего из двух, но зато контрастных объяснений, почему герой прервал светский образ жизни. Здесь необычно то, что оба (несовместимые!) объяснения оказываются истинными: в первой главе преждевременная старость души – результат первоначального замысла поэта. В четвертой главе пресыщенность героя – результат удлинения его биографии.

Вероятно, Пушкин обратил внимание, что включение в перечень контрастных объяснений нуждается в мотивировках, а они бывают излишними в повествовании в стихах. Поэт находит новое решение. Он не отказывается от альтернативного мышления, склонного к поиску контрастов, но уходит от формы перечня; контрастные суждения даются не в связке, а автономно.

Результат для поэта, пожалуй, оказался неожиданным. Альтернативный подход (под другим названием) увидел Л. В. Пумпянский, но его наблюдение не получило большой поддержки. Разобщенные контрастные суждения поэта не осмыслены до сих пор.

Показывая деревенскую жизнь Онегина, Пушкин отсекает побочные обстоятельства, которые могли бы дополнительно скрашивать жизнь героя. Изменение состояния Онегина происходит на фоне «красных летних дней». Но тут же поэт фиксирует, что «наше северное лето» быстротечно, «мелькнет и нет», переходит к описанию осени и нарочито сгущает краски. Пушкинские признания в любви к осени широко известны; не на слуху, что случилось это не изначально. «Весной, при кликах лебединых, <…> Являться муза стала мне». Зато осенние ассоциации долгое время были печальными. Четвертая глава романа отразила первоначальную тенденцию. Осень здесь удостоена минорных восклицаний. На целую строфу развернута серия откровенно ироничных советов «кой-как» заполнить однообразное медленное время. (Впрочем, это барская проблема; кому круглый год дел невпроворот <как и поэту!>, скучать некогда: «На нивах шум работ умолк» – «В избушке распевая, дева / Прядет, и, зимних друг ночей, / Трещит лучинка перед ней»). Тем показательнее, что Онегин не скучает даже глухой осенью, когда «приближалась / Довольно скучная <для всех!> пора». Именно после авторского восклицания: «В глуши что делать в эту пору?» – следует описание умиротворенного состояния Онегина.

Прямым Онегин Чильд Гарольдом

Вдался в задумчивую лень:

Со сна садится в ванну со льдом,

И после, дома целый день,

Один, в расчеты погруженный,

Тупым кием вооруженный,

Он на бильярде в два шара

Играет с самого утра.

Правда, тут желательно еще акценты расставить верно. Если они на бильярде – скука Онегина получает гротесковое выражение. Но кий в руках героя – просто небольшой стимулятор внутренней энергии. Это не спортивное увлечение: Онегин вряд ли считает, сколько шаров он забил сегодня в сравнении с тем, сколько забил вчера. Главным надо, конечно, признать первое: «в расчеты погруженный». И это, в свою очередь, не означает буквальное (один из ироничных советов – «проверяй расход»); расчеты – надо читать: раздумья. Указание на сосредоточенную духовную жизнь героя – факт чрезвычайной важности.

Но и здесь поэт как будто специально не делает изображение слишком ясным. Там, где много сказано, он притеняет сокровенное иронией. Само сближение соседей предварено ироничным замечанием автора, что их дружба возникает «от делать нечего», и к авторской иронии должно отнестись с доверием (она прогнозирует драматический финал недолгой дружбы героев). Звонко зазвучало исчисление идеологических споров Онегина и Ленского – тут же следует ограничительное понижение: «Но чаще занимали страсти / Умы пустынников моих». Там, где легко можно было бы сделать уточняющий акцент, поэт уводит повествование в сторону: в четвертой главе непосредственная картина встречи героев дана в сниженном плане; разговор минует высокие материи, носит сугубо бытовой характер, Ленский замкнут на мыслях об Ольге. Этот фрагмент писался уж точно после вести о 14 декабря; для разговоров о высоких материях время наступало явно неподходящее. Впрочем, надо считаться и с повествовательными возможностями жанра. Исчисление тематики разговоров уместилось в строфу – и благо. В прозаических романах развернутые интеллектуальные диалоги героев – прием обычный. Но в романе в стихах невозможно представить себе главу, состоящую из философского разговора.

Оборвала непродолжительный умиротворенный образ жизни Онегина в деревне ссора и роковая дуэль с Ленским. Воспринимается достаточным, убедительным объяснение, почему Онегин едва ли не в панике покинул усадьбу: «окровавленная тень / К нему являлась каждый день». Это суждение поэта, не чужака-недоброжелателя. Но Пушкин не оставляет альтернативного подхода к описанию! В письме к Татьяне сказано именно иное, контрастное: «Несчастной жертвой Ленский пал… / Ото всего, что сердцу мило, / Тогда я сердце оторвал…»

А тут еще один сильный аргумент против устойчивой концепции сохраняемой монопольной скуки Онегина в деревне. И что же ему «было мило»?

«Ото всего» означает не что-то одно, а многое. На первое место можно поставить споры с Ленским. Они – не ради приведения взглядов новых приятелей к единству. Это невозможно из-за разницы характеров и позиций. Но споры в заглавном герое заново пробудили интерес к жизни. Растревоженная совесть Онегина не позволяет продолжить начатое, а оставленного жаль.

Все-таки надо признать мысль Онегина ленивой. Да, Ленский опрометчиво решил, что на именинах Татьяны будет «своя семья», а скопилась куча «всякого такого сброду». Великодушия Онегину не хватило, он «надулся», «поклялся Ленского взбесить». Ухаживанием за Ольгой этого добился.

Заметив, что Владимир скрылся,

Онегин, скукой вновь гоним,

Близ Ольги в думу погрузился,

Довольный мщением своим.

Эта скука полностью ситуативна и легко вытесняется привычным способом, раздумьем. Думы героя не угадать, но одно можно утверждать определенно: они уводят хозяина за пределы ларинской залы. Только как раз им тут очень надобно было бы задержаться. Ленский покидает дом Лариных с обидой, которая гасится только дуэлью. Поступок легко угадываемый. Скучая близ Ольги, Онегин не утруждает себя обдумыванием последствий своей мести. Его мог бы насторожить и визит Зарецкого, поскольку известно хобби «старого дуэлиста», но забывчивый мститель и тут не догадался о подоплеке визита. Онегин тяжко переживает свою оплошность, но исправить ее уже будет не в силах.

Пусть скука, а после убийства друга в более высокой концентрации – тоска обрамляют, берут на кольцо деревенскую жизнь Онегина: срединному взлету нужно отдать должное. Читая «Евгения Онегина» и обдумывая прочитанное, надо очень многое держать в памяти, оценивать каждую деталь с разных сторон, пытаясь вписать эти детали в цельное представление; неизбежна корректировка первоначальных впечатлений. Давайте воспользуемся доверием поэта, который связующие узлы оставил на осмысление читателя. Учтем и своеобразие работы Пушкина над романом: многое обдумывалось в самом процессе создания произведения, все акценты заранее расставить было невозможно, а задним числом давать слишком внятные разъяснения поэту не захотелось.

Подчеркнем: деревня – чрезвычайно важный этап в жизни Онегина. Здесь герой в полный рост: и в блеске скептического ума, и с душевной черствостью. Здесь он наиболее естествен и находит замену счастью.

Хронологически деревенский период жизни заглавного героя весьма краток, умещается в половину года. Сюжетно же это вся сердцевина повествования, со второй по шестую главу, и даже седьмая глава, без Онегина, продолжает (через описание его опустевшего кабинета) рисовать деревенского Онегина. И заявку на «деревенскую» тему содержит уже экспозиционная первая глава. Но тем самым понять героя центральных глав, основного объема романа, не просто привычно скучающим и хандрящим, а живущим полнокровной и внутренне насыщенной духовной жизнью означает качественно иное представление о пушкинском герое и общем рисунке его эволюции.

В четвертой главе перед нами новый герой, на новом этапе своих поисков. Главное – вытеснена и отторгнута хандра. Герой занялся осмыслением важнейших мировоззренческих проблем.

Обратим внимание еще на некоторые детали. Четвертая глава пошла в ход во второй половине октября 1824 года. Писалась медленно: ее оттеснял, выйдя на первый план, «Борис Годунов». Когда Пушкин описывал дни Онегина, летний и осенний, он мог поглядывать в окно своей усадьбы в Михайловском летом и осенью 1825 года. Но важнее натуры (в общем-то типовой, вроде бегущей под горой реки) была натура историческая. Благодаря визиту Пущина Пушкин фактически узнал о существовании тайного общества и тогда же, хоть и бегло, познакомился с «Горем от ума». Переосмысление героя происходило у Пушкина по внутренним причинам, но кстати пришлась и комедия Грибоедова, поспособствовав поднятию уровня Онегина. Он и Чацкий остаются разными, но два интеллектуала в чем-то дополняют друг друга.

Память сердца против памяти рассудка

1

В разделении приемов изображения, психологического и общественного, уместно использовать наглядный тематический принцип. Он не совпадает, но близко подходит к содержательному принципу, о котором выразительно написал старший современник Константин Батюшков:

О память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной…

Память сердца стремительна, основана на оценке нравится / не нравится, причем оценка в доказательствах или хотя бы в мотивировках не нуждается. Идеальный случай – когда зовы сердца и рассудка совпадают. Но ум с сердцем часто бывает не в ладу. Предстоит рассмотреть очень непростые, а главное – подвижные сочетания.

Будем считать, что главная сфера интересов памяти сердца – интимное, сокровенное, но и все, что вызывает одобрение по факту, без мотивировок. (Пример: «Она любила на балконе / Предупреждать зари восход…»). Область интересов памяти рассудка не регламентируется, рассудок претендует и на вмешательство в дела сердечные.

В письме Онегина Г. А. Гуковский увидел и перифразы, и смягчения выражений, и «некий страх резкого и прямого слова о большом чувстве», и «долгие подступы к теме», а в них – «непреодоленную привычку» салонного жеманства126. Суровых оценщиков письма наберется много. Но никто из исследователей не углядел воспоминания о красноречивом обмене взглядами.

Вот оно: «Случайно вас когда-то встретя, / В вас искру нежности заметя…» И ведь Онегин проницателен и точен.

В авторском описании сцена визита героев к Лариным уместилась в одну строфу, да и та печатается в неполном виде. О поведении героев можно судить, собирая детали по крупицам из разных источников. Равнодушный к Татьяне Ленский сравнивает ее со Светланой: бледна, молчалива. «Вошла и села у окна». Похоже, в общих разговорах не участвовала. А героиня о своих чувствах признается в письме: «Ты чуть вошел, я в миг узнала, / Вся обомлела, запылала…»

(К слову, деталь несогласованная: кто первым вошел в гостиную? Ленский как будто уже здесь, видит – она «вошла». Но и Татьяна видит: «Ты чуть вошел». Вероятнее, более надежный свидетель – Татьяна, для нее любая мелочь существенна. Ленскому такие детали, вошла или уже сидела, не важны. Запомнить, что сидела у окна, не трудно).

Разница между внутренним переживанием и наружным проявлением чувств естественна и необходима. А если внутри пылает огонь! Немудрено, что непроизвольно и слегка наружу пробивается не более, чем «искра нежности», которую опытный Онегин мимо и не пропустил.

А ведь произошло первое любовное объяснение героев, да еще и по максимуму ситуации, который будет объявлен в письме Татьяны: «единым взором / Надежды сердца оживи…» Может, это и сказано с опорой на то, что обмен взглядами хотя бы чуть-чуть уже оказался опробован?

Но был ли ответ «взором» (причем положительный) со стороны Онегина? Сомневаться в этом не приходится. Если был, легче понять странную форму вопроса к Ленскому в диалоге при возвращении от Лариных: «Скажи, которая Татьяна?» По логике вещей, если понадобилось разбираться, кто есть кто, надо было бы спрашивать, «которая» Ольга (или Филлида по его переименованию). Но именно Ольгу Онегин-то и разглядел («В чертах у Ольги жизни нет»), она ему не интересна. Сестер не множество, всего две, оба имени Онегин запомнил. Так что ему надо было бы спрашивать не «которая», а какова Татьяна. Она ему понравилась (тут ответную «искру нежности» непроизвольно взор вполне может выразить). Онегину и хочется подтверждений, что неспроста понравилась. Но тут Ленский плохой собеседник. Вопрос о Татьяне ему вообще кажется излишним, сестра невесты в его сознании не живет.

Почему поэт не позволяет герою-приятелю идти прямым путем, предпочитая путь с намеками, с подходцем? Онегину не очень-то хочется быть вполне откровенным перед Ленским в чем-то новом, с которым он еще сам не разобрался. Отсюда условная форма: «Я выбрал бы другую, / Когда б я был, как ты, поэт». Про случившийся обмен взглядами с «искрами нежности», конечно, признания перед новым приятелем быть не могло. И так уж интерес к Татьяне Онегин прикрывает комплиментом еще и хозяйке, которая «проста, / Но очень милая старушка».

Татьяна не ведает, что поводом для визита был не интерес познакомиться с соседями, а всего лишь желание увидеть ее сестру, избранницу Ленского. Увидел. Не понравилась. Об обмене взглядами с искрами нежности с ее сестрой не вспоминает. Более в этом доме и не появляется.

Заметила ли Татьяна ответный завлекательный взор героя? Тут со стороны поэта никаких подсказок нет. Только предположительно можно предпочесть вариант, что и Татьяна заметила онегинскую «искру». Это могло прибавить смелости в решении написать откровенное письмо.

Роль героя в духовном выявлении Татьяны трудно переоценить. В финале Татьяна задает Онегину очень непростой вопрос: «Не правда ль? Вам была не новость / Смиренной девочки любовь?» В позднем укоре героини звучит нотка уязвленной гордости: Татьяна знает, что она и была (не то, что стала) богаче, нежели только смиренная девочка. И все-таки «слово найдено», и в нем если не вся правда, то большая доля правды. До встречи с Онегиным Татьяна в общем-то лишь смиренная девочка. Конечно, она выделяется в среде своих сверстниц, это отнюдь не заурядная уездная барышня, вроде своей младшей сестры. Но само богатство ее натуры таится еще в потенции. Духовные задатки героини реализованы именно благодаря герою. Именно встреча с Онегиным позволила выявиться и развиться свойствам натуры Татьяны, которые, запрятанные в глубинах души, могли бы там и заглохнуть под воздействием бытовых жизненных обстоятельств и под добровольным усилием смирить души неопытной волненья. Как Онегин начинается не с успехов в «науке страсти нежной», а с отступничества от светских развлечений, так Татьяна начинается не с сопереживания рассветам и французским романам, а с любви к герою.

Верно писал В. В. Сиповский: явление героя внесло «в ее жизнь мучительное сознание контраста между пошлостью жизни в провинциальной “глуши” и теми чувствами, которые она осознала с появлением Онегина…»127. Это беглое замечание пушкиноведа давних лет заслуживает большего концептуального веса. Одним только своим появлением Онегин производит переворот в душе Татьяны, выявляет героиню, побуждает ее поступать идеально.

Татьяне не будет дано вкусить счастья взаимной любви. Но и не давший ей счастья Онегин оказал мощное воздействие на всю ее жизнь. Это тем проще, органичнее, что в книжном, романтическом сознании Татьяны на первом плане ее внутренняя жизнь. Нужен лишь толчок – дальнейшее протекает в духовном мире.

Книжное, т. е. отчасти наносное, и подлинное, незаемное удивительно органически уживаются, соединяются в духовном мире Татьяны. Однако способствует этому нестандартному синтезу немаловажное обстоятельство. Онегин и сам настолько незауряден, что достоин стать литературным героем: он и стал героем пушкинского романа.

Для контраста почерпнем прецедент в той же семье Лариных. Мать Татьяны, в бытность свою девицей, тоже жила книжными (неважно, что заемными у подруги) мечтами. Однако, хотя и досадуя, она довольно быстро «смиряется» с прозой жизни; привычка вполне заменяет ей счастье, и книжные мечтания выветриваются совершенно. Татьяне повторение пути маменьки не угрожает, прежде всего в силу значительности натуры, а отчасти, несомненно, и потому, что она встретила Онегина. «Обыкновенный» путь развития совершает не только госпожа Ларина, но и ее «Грандисон», некогда «славный франт, / Игрок и гвардии сержант». Онегину свойственна «неподражательная странность», он натурой похож на книжного героя, и Татьяна это видит. Реализация столь обаятельного соединения книжного и натурального в чувстве Татьяны стала возможной именно при условии, что «ее» герой в себе самом тоже соединяет книжное и натуральное.

Визит Онегина – колоссальной важности событие для Татьяны. «И в сердце дума заронилась: / Пора пришла, она влюбилась».

От Татьяны исходит инициатива признания в любви, причем случается это в исключительных обстоятельствах: объяснению предшествует единственная, мимолетная встреча героев.

Несмотря на столь быстрое развитие событий, зарождение любви Татьяны не происходит мгновенно. Все сопутствующие обстоятельства заслуживают обдумывания. Не приходится сомневаться, что появление Онегина в деревне наверняка обсуждалось в семье Лариных («Но говорят, вы нелюдим…» – это, конечно, эхо таких предшествовавших разговоров), но Онегин (просто как странный сосед) не проходит через сознание Татьяны до того момента, пока он сам не посетит Лариных (иная ситуация – в пушкинской «Барышне-крестьянке»: там героиня сама находит возможность познакомиться с соседом, слухи о котором растревожили ее воображение). Пусть мимолетно, но Онегин предстал перед Татьяной: думы о герое пробуждает лишь непосредственное обаяние его личности.

В возникновении чувства в героине очень силен книжный источник. «Ей рано нравились романы; / Они ей заменяли всё…»

Давно ее воображенье,

Сгорая негой и тоской,

Алкало пищи роковой;

Давно сердечное томленье

Теснило ей младую грудь;

Душа ждала… кого-нибудь…

Об отчетливом книжном оттенке чувства Татьяны строго писал Л. С.  Выготский: «…Любовь Татьяны везде изображена как воображаемая любовь, везде подчеркнуто, что она любит не Онегина, а какого-то героя романа, которого она представила на его месте… Пушкин ведет прямую линию к указанию на вымышленный, мечтательный, воображаемый характер ее любви. В сущности, по смыслу романа Татьяна не любит Онегина, или, вернее сказать, любит не Онегина; в романе говорится, что раньше пошли толки о том, что она выйдет замуж за Онегина, она тайком слышала их. …Онегин был только тем кем-нибудь, которого ждало воображение Татьяны, и дальше развитие ее любви протекает исключительно в воображении…»128. Это наблюдение умно, жизненно достоверно, однако для понимания Татьяны не годится: оно слишком рационально. Такая логика ничуть не препятствовала бы, вследствие отказа Онегина, ожиданию встречи с другим, кто заметнее похож на литературного героя.

Только ведь и в романе сказано, что явленье Онегина у Лариных «всех соседей развлекло», они дружно Татьяне прочили жениха. Сказано и такое: «Татьяна слушала (?) с досадой / Такие сплетни; но тайком / С неизъяснимою отрадой / Невольно думала о том…» (Сначала даже «о том» и только потом «о нем»).