полёт «шмеля»

И радость от скорого возвращения домой смешалась с горьким чувством расставания с полюбившейся ему женщиной, которая ждёт от него ребёнка. И он возможно никогда не увидит его, не узнает даже, кто у него родился, сын или дочка.

Потеряв голову, он просил Надю уехать с ним, не понимая хорошенько, как вообще это можно осуществить. Надя только грустно улыбалась в ответ и гладила его белобрысые с заметной сединой мягкие волосы. Макс записал ей свой берлинский адрес, прося хотя бы отправить ему письмо, когда ребёнок родится. И долго не мог понять, почему даже этого Надя сделать будет не в состоянии.

– Обещаю одно, – сказала она, глядя в сине-голубые, полные печали глаза Макса, – если родится девочка, назову её в честь твоей мамы Мартой, а мальчик будет Максимом…

4

В роли адвоката Аркадий Михайлович Шмелевский освоился быстро. Участвовал поначалу в отлично знакомых ему трудовых спорах, в которых поднаторел ещё в бытность юрисконсультом предприятия, выступал по бракоразводным процессам, исключении имущества из описи…

Но стремился заняться делами уголовного характера, они представляли для него интерес не только и даже не столько с профессиональной точки зрения (в университете он учился на кафедре уголовного права), сколько с финансовой. Клиента для начала можно было запугать грозящими ему санкциями той или иной статьи уголовного кодекса и он, перепугавшись серьёзных для себя последствий, согласен будет заплатить сколь угодно большие деньги, чтобы не угодить за решётку или, по крайней мере, если тюрьма неизбежна, смягчить наказание.

Будучи весьма дотошным юристом, Аркадий Михайлович умел обнаружить некоторые нестыковки или откровенные прорехи в действующим законодательстве и мастерски использовал их, ставя порой в тупик судей и особенно милицейских следователей, умом не блиставших.

В уголовной среде за Аркадием Михайловичем вскоре закрепилась репутация дельного адвоката, к его услугам стали прибегать всё чаще. В этом своеобразном мире он стал известен под кличкой «Шмель».

Однако первое, что он сделал, как только был принят в гильдию адвокатов – подал на развод с осточертевшей ему до зубной боли Леночкой. Та разводиться желания не имела. Всё-таки статус замужней женщины её устраивал больше, чем разведённой. Пусть гуляет сколько угодно и с кем угодно, но официально – он её муж.

От упрямства с разводом Аркадий Михайлович отучил жену быстро, пригрозив, что устроит так, что их не только разведут, но и у неё отберут ребёнка! Это подействовало, сопротивляться разводу Леночка не стала, испугалась. Мало ли что может придумать этот крючкотвор-законник!

– Ты пойми, – миролюбиво говорил Аркадий своей теперь уже бывшей жене, когда они выходили из зала суда. – Мы с тобой птицы разного полёта, вместе нам не взлететь.

– Ты не птица, – усмехнувшись, возразила Леночка, счастливая уже тем, что ребёнок остался с ней, – ты – шмель, а шмели высоко не взлетают.

– Зато жалят больно, если что, – парировал Аркадий.

– И кого ж ты жалить собрался? Уж не меня ли?

– Того, кто встанет на моём пути. И потом, я шмель иного полёта, – самодовольно улыбнулся Аркадий. – Я взлечу так высоко, как пожелаю.

– Смотри крылышки не обожги.

– За меня не волнуйся.

– Была охота.

Впрочем, продолжать этот бессмысленный разговор у Аркадия Михайловича желания не было.

Выйдя из здания суда, он поймал такси и, удобно устроившись на заднем сидении, помахал стоявшей на тротуаре своей бывшей жене, радуясь, что более он её не увидит.

Распорядившись отвезти себя домой – Аркадий Михайлович жил пока на съёмной квартире у Речного вокзала, – он, благодушествуя, предался мечтам о будущей жизни, в которой не будет места всяким там Леночкам. И вдруг почему-то вспомнил одну музыкальную пьеску – может и не пьеску, но он именно так её назвал, – под названием «Полёт шмеля».

Давно, ещё учась в школе, он слышал, как Конкордия Николаевна, учительница пения, объясняла его приятелю и соседу по парте Марику Рубину, мечтавшему стать музыкантом, что самое важное при исполнении этой музыки (пьески?) – её стремительный темп и что такое подвластно исключительно виртуозному музыканту, каким ты, Марик, надеюсь, станешь, закончила пожилая учительница.

Подивившись этому непонятно почему пришедшему в голову воспоминанию, Аркадий Михайлович подумал, что раз блатные окрестили его «Шмелём» и, словно сговорившись с ними, Леночка тоже так его повеличала, то и он должен виртуозно исполнить свою партию, свой полёт и достигнуть… Но вот что он собирался достигнуть в этой жизни, он пока чётко не сформулировал, однако смутные очертания чего-то великого и достойного постепенно вырисовывались в его сознании.

…Аркадий Михайлович обожал выступать в суде, здесь он чувствовал себя, как артист на сцене, к которому приковано внимание публики. И хотя публики этой зачастую было катастрофически мало – семь-восемь рядов деревянных скамеек, находившихся в зале заседаний, и те не всегда были заполнены, – это отнюдь не мешало ему произносить убедительно-красивые речи в защиту своих клиентов. Особенно приятно было щёлкнуть по носу кого-нибудь из своих бывших коллег, юрисконсультов предприятий, заводов и – т.п.

Однажды Аркадию Михайловичу довелось защищать ведущего инженера одного из московских заводов, уволенного по сокращению штатов. Директор этого завода, эдакий удельный князёк, как описал его инженер, вёл себя так, будто завод являлся его наследственной вотчиной, где он, абсолютный хозяин, имеет полное право казнить или миловать любого работника, будто они его крепостные. Увольняя ведущего инженера, место которого ему потребовалось для своего протеже, он не счёл нужным создать хотя бы видимость законности увольнения. Думал, наверно, что его «хотелка» является обязательной не только для суда, но даже для адвоката. И юрисконсульт завода, расфуфыренная, надменная особа средних лет, не сделала труда оформить увольнение в соответствии с действующим КЗоТ: видимо, тоже решила, что одного её присутствия в суде будет довольно, чтобы отказать в иске бывшему ведущему инженеру.

Аркадию Михайловичу достаточно было продемонстрировать в ходе судебного заседания два штатных расписания: одно действующее до увольнения ведущего инженера, другое – после. Они оказались совершенно идентичны.

– Так о каком же увольнении по сокращению штатов может идти речь, если никакого сокращения штатов, как видно из представленных документов, фактически не было? – снисходительно улыбнулся Аркадий Михайлович, глядя на испуганное лицо особы с завода, спешно перебиравшую какие-то бумажки на столе.

Суд восстановил ведущего инженера на работе и обязал завод выплатить ему все причитающиеся за вынужденный прогул суммы.

Такие лёгкие победы приносили Аркадию Михайловичу моральное удовлетворение, но не деньги.

…Этого не молодого мужчину отчасти было жаль даже такому холодному и циничному человеку, каким становился Аркадий Михайлович Шмелевский.

Викентий Павлович Озоликов, мягкий, интеллигентный человек, врач по профессии, сколь мог часто навещал свою престарелую мать, жившую в старинном русском городе Суздале, откуда и сам был родом. Там, в один из своих визитов, он и познакомился с Галиной Сташновой, местной уроженкой, имевшей семилетнюю дочь-инвалида, сызмальства страдавшую дисплазией тазобедренных суставов. К приезжей московской знаменитости и отправилась Галина, узнать, можно ли она, эта самая знаменитость, излечить тяжкую хворь её дочери или же ей на роду написано оставаться калекой? Были и другие соображения, толкнувшие Галину ближе познакомиться с Викентием Павловичем.

Викентий Павлович был офтальмологом и о степени сложности заболевания Глаши ничего сказать по существу, разумеется, не мог. Но посоветовал Галине не отчаиваться и приехать с дочкой в Москву, где он покажет ребёнка соответствующему специалисту, одному из своих хороших друзей.

– Москва-то она, Викентий Павлович, кусается, – раздумчиво ответила Галина. – У нас таких денежек нетути, чтобы по столицам разъезжать да и остановиться там даже на пару дней…

– Ну, это вещь поправимая, – заявил сердобольный доктор, и предложил на это время пожить у него.

Галина, быстро сообразив, какую выгоду можно извлечь из этого предложения, тотчас согласилась, рассыпавшись в благодарностях, и даже слезу пустила. И в первый же день пребывания в квартире Викентия Павловича ловко соблазнила его.

Как порядочный человек, он сделал Галине предложение, от которого она, помявшись для приличия, не отказалась: ей давно хотелось вырваться из провинции и жить в большом городе. А уж в Москве – и подавно!

Викентий Павлович и сам не ожидал, что всё случиться таким образом, что его одинокую холостяцкую жизнь войдёт не только молодая жена – Галина была почти на двадцать лет моложе, – но и приёмная дочь. Поразмыслив, написав письмо матери, чьим мнением дорожил, понял, что поступил правильно, мама его поддержала. Женат, несмотря на свой возраст (шестой десяток подходил к финишу) он не был ни разу, детей тоже не имел. Конечно немного смущала разница в возрасте… Но что ж, бывает и такое.

Эту историю Викентий Павлович рассказал адвокату Шмелевскому будучи уже заключённым Бутырской тюрьмы. То, что происходило после, Аркадий Михайлович знал, возможно, даже лучше своего клиента.

Изначально Викентий Павлович был клиентом Розы Семёновны, однако она слегла с инфарктом, успев перед госпитализацией попросить Аркадия Михайловича взять у неё дело Озоликова и помочь ему, ставшему жертвой преступного оговора, в чём была не только искренне убеждена, но и уже сделала первые шаги к разоблачению этой грязной аферы.

Аркадий Михайлович вступил в дело, когда уже в отношение Озоликова была выбрана весьма жёсткая мера пресечения – заключение под стражу.

Ознакомившись с делом и встретившись с убитым несправедливостью Викентием Павловичем, Аркадий Михайлович согласился с выводами Розы Семёновны в отношении невиновности подзащитного. И хотя имевшиеся факты говорили об обратном, Аркадий Михайлович решил доказать, что в этом гладко выстроенном деле не всё так уж безоблачно, как хотелось бы следователю, тем более Аркадий Михайлович обожал ставить на место этих неумех от юриспруденции.

Галина не сразу пошла на контакт с адвокатом мужа, но тот был очень настойчив и главное каким-то зловещим, как ей показалось, голосом несколько раз произнёс, что эта их встреча в её же интересах. Интуиция подсказала Галине, что звонивший ей человек очень опасен, что он может разрушить все её планы. И потому разумнее было с ним встретиться, выведать, что он знает и чего хочет.

В большой двухкомнатной квартире, расположенной в старом доме неподалёку от метро «Лермонтовская», Галина чувствовала себя уже полной хозяйкой. Она расположилась в высоком, «вольтеровском» кресле рядом с торшером под синим куполом, где, наверно, любил отдыхать настоящий хозяин этой квартиры. Аркадия Михайловича Галина усадила напротив себя на кушетку, впрочем, весьма удобную. Она как бы случайно распахнула полы своего махрового халата, совсем чуть-чуть, так, чтобы видна была ей красивая круглая коленка.

– Ну, так что вы хотели? – спросила она, стараясь выглядеть безмятежно, и улыбнулась полными, густо накрашенными ярко-красной помадой губами. – Я как есть, следователю всё выложила, более мне добавить нечего.

– Галина… извините, не знаю вашего отчества

– Ни к чему мне отчество ещё, – она кокетливо пожала покатыми плечами, и нервная улыбка скользнула по её крашеным губам.

– Хорошо. Итак, Галина. Вы обвинили своего мужа в том, что он совершил развратные действия в отношении вашей дочери, я правильно излагаю?

– Так и есть. А что? Следователь всё записал, протоколы составил и засадил этого изверга за решётку. Всё что в протоколе написано, всё так и было, всё правильно.

– Что написано в протоколе я знаю, я пришёл к вам поговорить о том, чего нет в протоколах.

– Без понятия я к вашим словам, – Галина запахнула халат и как-то вся подобралась, словно ей вдруг сделалось холодно. – Не понимаю я, там всё в протоколах есть… Что вы от меня добиваетесь?

– Всего-навсего правды, так сказать, чистосердечного признания. Конечно, я её и так знаю, но хотелось бы услышать её от вас. Поверьте, это в ваших же интересах.

– Какую ещё такую правду? – с наигранным возмущением сказала Галина. – Я всё сказала следователю, так что нечего тут… – выпрямившись в кресле, она каким-то театральным жестом указала ему правой рукой, унизанной кольцами на дверь. – Уходите немедленно!

Аркадий Михайлович не удержался от смеха.

– Я, конечно, уйду, раз вы настаиваете. Но перед уходом скажу, что предприму, выйдя от вас. У меня имеются собственноручные показания вашего любовника… да, да, будем называть вещи своими именами, Каштанова, кстати, по случайному совпадению фармацевта.

– Он не мог! – воскликнула было Галина, но тут же прикусила язычок и с досады поморщилась: вязла и выдала себя, дура такая!

– Мог, ещё как мог, Галина! – обаятельно улыбнулся Аркадий Михайлович.

Эти показания выбили из фармацевта крепкие ребята из одной подмосковной банды, главарю которой Шмелевский помог избежать большого тюремного срока, слегка подтасовав улики.

– В таких делах, Галина, своя рубашка всегда ближе к телу, как говорится. Так вот он рассказал, что снотворное, которым опоили Викентия Павловича, он достал по вашей просьбе, тем более что без рецепта такое снотворное не отпускают. Но эта немаловажная деталь почему-то ускользнула из поля зрения нашего дорогого следователя. Как и то, что сперма, которой была забрызгана маечка ребёнка, принадлежит ему. Согласитесь, в таком почти полуобморочном сне, в который вы с вашим приятелем ввергли Викентия Павловича, он вряд ли бы смог проявить свои мужские способности. Но об этом следователь почему-то тоже не подумал…

Я для начала подниму вопрос об исследовании спермы, и мы узнаем, кому она принадлежит. Вы, кстати, даже дочь не пощадили, напоив и её снотворным, а после подучили, что ей нужно говорить следователю. Понимаю вас, Галина, вы хотели одним выстрелом так сказать убить двух или сколько там, зайцев. Стать хозяйкой московской квартиры, избавиться от престарелого мужа и, наверно, выйти замуж за своего фармацевта. Но спешу вас разочаровать. Квартира, в которой мы сейчас находимся не кооперативная, а ведомственная. И если Викентия Павловича осудят, то она отойдёт в ведение Министерства здравоохранения, а никак не вам.

(Эти, как и многие другие высказывания Аркадия Михайловича, которые он излагал менторским тоном насмерть перепуганной Галине, не совсем соответствовали действительности, но ей-то откуда об этом знать было?)

– Вас, Галина, – уверенно продолжал Шмелевский, – вместе с вашим любовником-подельником ждёт тюрьма, если вы не одумаетесь, как он, и не дадите мне правдивые показания. Вы обвинили невиновного человека в совершении тяжкого преступления, а это очень серьёзно… Ну вот, а теперь, пожалуй, я пойду…

– Стойте, – слабо вскрикнула Галина. В её лице не было ни кровинки, словно его белилами намазали. – И что же мне теперь делать? Я в тюрьму не хочу, – она поёжилась так, будто ощутила уже затхлый запах тюремной камеры.

– Понимаю и сочувствую, – Аркадий Михайлович, поднявшись было с кушетки, присел на прежнее место. – Всё, о чём я вам только что рассказал известно пока только мне, к следователю я ещё не ходил. Ну, с ним я сам всё улажу. А вы будете делать то, что я вам скажу. Для начала объясните дочке, что теперь ей нужно сказать следователю, что это ей всё только показалась от испуга. Представьте, девочка просыпается, а у кроватки её какие-то чужие дяди толпятся (это были милиционеры, вызванные Галиной на «место преступления») Ну а вы, поверив испуганной дочке, разозлились на мужа, но теперь, когда всё успокоилось, всё разъяснилось, восстанавливаете справедливость в отношении ни в чём не повинного Викентия Павловича.

– А как же маечка… ну, со спермой…

– Это я тоже улажу. И последнее. Через три дня, не позже, вы должны мне передать семьсот рублей как раз для улаживания дела, поняли?

– Сколько? – у Галины глаза на лоб полезли. – Да где ж я возьму такие деньги?

– Ну, это уже ваши проблемы. Не достанете – тюрьма, так и знайте. Поговорите с вашим фармацевтом, ему ведь тоже грозит срок и не малый. Соберёте. А по вручению мне денег, тотчас же уезжайте в Суздаль, предварительно выписавшись из квартиры. И непременно оставьте заявление, что согласны на развод без предъявления к Викентию Павловичу каких-либо материальных и иных претензий. И если хоть что-то вы сделаете не так, помните, вас изобличающие документы находятся у меня, и я могу пустить их в ход в любое время. Вот теперь всё. Вы меня поняли, надеюсь?

Вскоре Викентия Павловича выпустили на свободу, сняв с него все обвинения. А Аркадий Михайлович положил себе в карман изрядную сумму из тех семисот рублей, что вытребовал на улаживание дела. И ещё триста вручил ему Викентий Павлович за услуги по защите его интересов.

5

Роза Семёновна Стук скончалась. Её истрёпанное ещё ленинградской блокадой сердце слишком устало.

Аркадий Михайлович воспринял эту смерть чисто прагматически. Старушку, конечно, было жаль, в должности заведующего юридической консультации она более чем устраивала Шмелевского. А устроит ли его тот, кто сменит Розу Семёновну? И вообще, кто им будет?

Выбор пал на Артура Лазаревича Шапталу, человека настолько безликого, что о нём ничего и сказать нельзя было. Разве что он неплохо разбирался в хозяйственных спорах.

Аркадий Михайлович в приватной беседе с новым начальником выхлопотал себе возможность не торчать в консультации на приёме населения, выслушивая нелепые, а порой и откровенно глупые просьбы. Взамен своей вольницы он гарантировал приносить в общий котёл хорошие деньги. Артур Лазаревич не возражал. На том и порешили.

Однажды поздним сентябрьским вечером, когда Аркадий Михайлович, в последний раз просмотрев материалы дела, по которому ему завтра надлежало выступать в суде, собирался уже на боковую, в дверь позвонили. Настойчиво, нетерпеливо и от нетерпения пришелец даже стал стучать по дверному косяку. Не хватало ещё, что кто-то там за дверью заголосит на весь подъезд, призывая скорее открыть двери, недовольно проворчал себе под нос Аркадий Михайлович, окинув щеколду.

На пороге своей квартиры он увидел тяжело дышавшего, чем-то сильно встревоженного Борю Евтохина по кличке «Коцаный». Тотчас, как только двери открылись, Коцаный ввалился без приглашения в квартиру и, не здороваясь, объявил:

– Шмель, нужна твоя помощь. Срочно…

Немногим позже из протокола осмотра места преступления, с которым Аркадия Михайловича любезно ознакомил опер Саша Поляков, за версту чуявший свою выгоду, Шмелевский, в частности, узнал следующее.

«… рядом с открытой дверью в комнату на полу в луже крови лежит труп хозяина квартиры Серебрякова; стены и стол обрызганы кровью. На трупе имеется восемь колото-резаных ран в области горла, головы и других жизненно важных органов.

На столе стоят две пол-литровых бутылки из-под портвейна «Три семёрки», два стакана, две тарелки с остатками закуски и две вилки. На поверхности стаканов имеются чёткие отпечатки пальцев, на ещё одном стакане, находившемся в мойке на кухне, имелись слабые окрашенные в бурый цвет отпечатки пальцев рук…»

Вот эти-то слабые, окрашенные в бурый цвет отпечатки и напрягли братву, заставили обратиться за помощью к адвокату.

– У тебя водка есть? – спросил-выдохнул Коцаный. Эту кличку свою он получил из-за угреватого лица ещё по малолетке, так она к нему и прилипла, хотя теперь лицо его было вполне чисто.

Аркадий Михайлович, мягко говоря, был не слишком доволен эти неожиданным полуночным визитом, но смирился со своей участью. Адвокат, как врач, востребован в любой час суток. Он принёс бутылку «Московской», налил сразу полстакана, зная, что Коцаный меньшей дозе обидится. Но на сей раз и полстакана ему было мало, он попросил долить до краёв. Значит, дело серьёзное, решил про себя Аркадий Михайлович и присел за стол напротив своего незваного гостя.

Коцаный выпил, усердно задышал хищными ноздрями, одна из которых была слегка порвана в давнишней драке. На закуску – колбасу, сыр, – даже не взглянул.

– Выручай, Шмель, бабла – сколько скажешь, братва не поскупится.

– Подожди о бабле, – остановил его Шмелевский. – Расскажи сначала, что стряслось?

Коцаный налил ещё полстакана, зажал его в крупной, испещрённой наколками руке, помолчал сосредоточено, но пить не стал и даже чуть отодвинул от себя стакан.

– Дело такое. Братва собралась с Ржавого спросить, как с гада, у него уже совсем мозги отмороженными сделались. Хотя сперва хотели ему просто рога посшибать. А тот на братву попёр, как трактор по бездорожью, стал беса гнать, думал на дурняка проскочить. Братва не стерпела, пошли к нему ну и… Нет, ты не думай, Шмель, мы по понятиям поступили, нам ещё менты должны премию выписать, что завалили этого беспредельщика!

– Ну, на эту тему и ними и говори, от меня-то что требуется?

– Понимаешь, Лёха-фонарь лопухнулся. Мутный с похмела был и пока мы разбирались с Ржавым, он на кухне воду дул. И пальцы свои, дурень, на стакане оставил. Вспомнил потом, я вернулся, а там уже менты понаехали…

– Значит и криминалисты работают. Что тут уже сделаешь? Отпечатки уже сняли, конечно.

– У тебя кто-то из оперов в корешах ходит, поговори, бабла дадим, сколько скажешь. Понимаешь, Лёха-фонарь только пару недель как с зоны откинулся, если его теперь закроют, это у него четвёртая ходка будет, а если ему мокруху пришьют то ему вышак светит… А он и к делу-то не причастный. Выручай, Шмель, бабла…

– Погоди с баблом, об этом договоримся, если получиться всё, – Аркадий Михайлович ещё слушая Коцавого, уже понял, о чём его будут просить и как постараться разрулить это дело.

– А кроме Лёхи-фонаря никто не наследил?

– Не, всё по уму сделали. У Ржавого на столе стояла ханка какая-то, закусь – мы к ним не прикасались. Те кенты, с кем Ржавый колотил понты, те пусть отмаз и готовят. Нам бы только чтобы тот стаканчик как-то по-тихому…

Опер Саша Поляков на лету схватил, что от него требовалось, а обещанная сумма приятно согрела душу.

– Если со следователем какие непонятки возникнут, пообещай и ему.

– Нет, Михалыч, с прокурорскими сторговаться тяжело, а с этим Викулиным – глупо и начинать, принципиальный до тошноты. Тут нужно что-то похитрее придумать…

– Ну, Саша, не мне тебя учить, исхитрись, помни о гонораре.

– Помню, Михалыч, постараюсь.

Поляков, опер опытный, отлично знал, за какие ниточки нужно дёргать в том или ином случае. Чтобы исполнить просьбу адвоката, ему потребовалось кое с кем пошептаться с глазу на глаз и пообещать оплатить хлопоты. А с Михалыча потребовать надбавку за вовлечение в дело третьих лиц.

Вся операция, которую Поляков не счёл нужным откладывать в долгий ящик, не заняла и часа времени. Роковой стакан изъяли из вещдоков, стёрли нежелательные отпечатки и на их место замастырили другие. И не абы кого – Поляков пристроил на стакан пальчик одного фуфлыжинка, который давно был ему поперёк горла.

Сделать это было проще простого. У Полякова, как и всякого уважающего себя опера, собаку съевшего в своём деле, имелся отличный контакт с криминалистами. Когда те откатывают на дактокарту пальчики у подозреваемого, такие как Поляков, обязательно откатают один пальчик и для себя. На всякий случай. И такой пальчик можно прилепить куда душа пожелает. В данном случае на стакан, где были пальчики Лёхи-фонаря. Были, да сплыли…

И уже к вечеру Саша сообщил Аркадию Михайловичу, что всё сделано и сколько денег нужно готовить. Аркадий Михайлович связался с Кацавым, передал ему слова Саши Полякова, увеличив заявленную опером сумму на треть.

Следующий день выдался просто сумасшедшим для Аркадия Михайловича. Утром слушалось дело по обвинению гражданина Аврутина Виктора Андреевича в преступлении, предусмотренном ст.102 «б» – умышленном убийстве из хулиганских побуждений.

Аврутин, восемнадцатилетний пацан, убил женщину прямо на улице. За что? А ни за что. Просто девушка Аврутина отказала ему в любви, он озлился на всех баб и, напившись, взял из дома топор, вышел на улицу и убил первую же попавшуюся ему на глаза женщину. Ею оказалась двадцатишестилетняя Татьяна Привалова, спешившая с работы домой, чтобы приготовить ужин мужу и проверить уроки у семилетнего сына…

Отец Аврутина, человек не бедный, при должности, молил Аркадия Михайловича хоть как-то облегчить участь сына. Но что можно было сделать, если сына взяли с поличным: его расправу над беззащитной женщиной видели четыре человека, в том числе одетый в штатское работник районной прокуратуры, который и скрутил подонка.

Аврутину дали тринадцать лет.

Когда ему исполнится тридцать один год, он выйдет на свободу, если, конечно, на зоне с ним ничего не случится. Будет жить. Как – вопрос праздный. А Татьяна Привалова, молодая женщина, жить не будет, Аврутин лишил её жизни. Лишил мужа – жены, сына – матери. Но если муж ещё, возможно, найдёт себе другую женщину, женится, то у сына уже никогда не будет матери…