Неискушённый

– Вас терпеливо ожидаю! Стою за дверью, не мешаю!

Антал вздохнул и направился-таки к дверям. Покинув покои, он неискренне улыбнулся и сказал:

– И вам доброе утро, Дарио. Что ж, ведите на завтрак.

Дворецкий поковылял вперёд, а Антал зашагал следом. Они оказались на первом этаже, где свет тут же сменился мраком. Шторы всё ещё были задвинуты, не позволяя солнцу проникнуть внутрь и даровать хоть каплю тепла. Горели свечи. Огоньки их подрагивали от бесцеремонно вторгшихся сквозняков. Обстановка не изменилась. Разве что те самые две служанки, что вчера приводили в порядок цветы, теперь остервенело натирали здесь полы, заставляя тёмный мрамор блестеть и скрипеть от чистоты. Юные, но уже мёртвые девушки – одна темноволосая, а вторая белокурая – стонали и тихо выли. Каждое движение давалось им с трудом. Иссиня-бледные лица пугающе исказились: рот широко распахнут, как и мутные глаза. Антал отвёл от них взгляд, не понимая, за какие заслуги они вынуждены так страдать. Даже умереть не позволили достойно.

Дарио тем временем распахнул большие двери, учтиво пропуская гостя вперёд. Трапезный зал встретил приятным ароматом еды и теплом, исходящим от камина. За большим столом уже сидели король и принцесса, тихо беседуя о чём-то. Перед ними стояли тарелки с нетронутым завтраком – очевидно, они ожидали Антала и не начинали без него.

– Доброе утро, господин Бонхомме, – поприветствовал Нерон. – Присаживайтесь за стол.

– Прошу, садитесь рядом со мной, – вдруг сказала принцесса.

То был вовсе не приказ, а простая просьба. Элейн слабо улыбнулась, указывая на соседствующий с ней стул. Антал не стал отказывать и, цокая металлическими каблуками, прошёл к своему месту – рядом с принцессой.

– Не сочтите за грубость, господин Бонхомме, но я не был уверен, питаетесь ли вы человеческой пищей, потому не знал, что велеть подать вам на завтрак.

Нерон выглядел уставшим, но, кажется, искренне старался угодить гостю. Антал же снисходительно улыбнулся и, закинув ногу на ногу, ответил:

– Благодарю сердечно, господин Дезрозье, за заботу. Но хотел бы напомнить: я тоже человек, и человеческая пища мне не претит. Наслаждаться разнообразием вкусов и мне присуще. К примеру, я люблю напитки.

– Я располагаю целой коллекцией достойных вин. Вы могли бы составить мне компанию как-нибудь вечером и испробовать их.

Антал ухмыльнулся, подставив руки под подбородок:

– Спасибо за приглашение, но, надеюсь, я не обременю правящую семью своим присутствием и не стану злоупотреблять гостеприимством. Надолго здесь я не задержусь.

Было не совсем понятно, иронизировал прескверный или говорил серьёзно. Нерон лишь кивнул в ответ, ничего больше не сказав. Только сейчас Антал совершенно случайно заметил, что глаза короля и принцессы были красными и мокрыми. В отблеске пламени, танцующем в камине, замершие на нижних веках слёзы сверкали, точно маленькие драгоценные камни. Однако на лицах их сохранялись улыбки. Несомненно, натянутые. Отец и дочь держались стойко, изображая непоколебимость и спокойствие. А на деле скорбели, переживая утрату. Любопытство Антала тем временем нарастало. Что же случилось с принцем? Быть может, поспрашивать прислугу? Если те, конечно, будут готовы говорить. На самом деле Антал в силах их заставить, но не был уверен, нужно ли ему это.

К этому моменту Дарио принёс тарелку с завтраком. В животе заурчало от одного взгляда на восхитительного вида омлет. Но доверия к правящей семье у Антала всё ещё, конечно же, не было. И он вновь усомнился в своём намерении позавтракать едой, что подавали во дворце. Хотя чай, что принесли ему по прибытию, оказался в самом деле вкусным. И даже не отравленным!

Нерон уловил сомнения гостя и тут же сказал:

– Прошу, не волнуйтесь. Кушайте. Еда свежая. С вами ничего не случится, попробуй вы кусочек. Разве что блюдо не придётся вам по вкусу.

Ледяная рука Элейн вдруг осторожно опустилась на руку Антала, лежащую на столе. Тот вздрогнул, не ожидая прикосновения, и отпрянул, удивлённо взглянув на принцессу. Та поспешила оправдаться:

– Прошу прощения! Я лишь хотела привлечь ваше внимание, не напугать.

К нему не прикасались просто так, без особой надобности. Для людей прескверные – всё равно что грязные и больные оборванцы. Трогать их обычно брезговали. Потому сердце Антала сейчас стучало быстро и громко. Он не привык к подобным жестам. Даже родная мать не одаривала желанной лаской, а тут сама принцесса! Бонхомме постарался вернуть себе непринуждённый вид и, улыбнувшись, ответил:

– Вам это удалось, госпожа.

Он осторожно опустил взгляд. Её рука всё ещё лежала на его, обжигая холодом.

– Хотела спросить, согласны ли вы сразу после завтрака обсудить со мной будущие серьги?

– Конечно.

– В таком случае сразу направимся в мои покои.

Взгляд Нерона метался между принцессой и гостем, а потом в конечном итоге остановился на их руках. Король ничего не сказал и даже не изменился в лице. Хотя Антал на его месте, вероятно, не позволил бы дочери так себя вести. Не из вопросов скромности, а потому, что приближаться к прескверному – опасно. Рука Элейн отпустила-таки руку Бонхомме, но тот ещё какое-то время следил за ней и винил себя за такую странную реакцию. Не совсем же он дикий, чтобы на девичье прикосновение реагировать, как на ожог! Да только вот рядом с ним сидела не простая девица, а сама принцесса. Это было… волнительно.

Элейн вдруг предложила:

– Господин, я могу попробовать ваше блюдо.

Антал не стал отказываться и ответил:

– Прошу, попробуйте.

Элейн смело отрезала маленький кусочек омлета из тарелки гостя и положила себе в рот, тщательно прожевав, а потом и проглотив. Принцесса не побледнела, не изменилась в лице и не потеряла сознание. Да и не стала бы она пробовать, будь на деле еда отравлена. Выходит, сомнения оказались напрасны. Голод взял верх. Прескверный приступил-таки к завтраку, периодически поглядывая по сторонам. Омлет оказался самым обыкновенным. Вкусным. И не отравленным.

Закончив трапезу, Нерон вышел из-за стола. Следом встала Элейн, приглашая Антала пойти вместе с ней. Задерживаться они не стали и направились прямиком в покои принцессы. Прескверный лишь напоследок бросил взгляд на короля. Тот неотрывно смотрел в ответ и молчал. Что-то таилось в его взгляде. Понять его никак не получалось. Нерон был закрыт и загадочен. Перед ним будто стояла непробиваемая стена. Пробраться за неё и разглядеть что-то было бы настоящим подвигом. Но нужно ли это Анталу? Или же ни к чему лезть в дебри сокрытой от чужих глаз души? В ней ведь можно и утонуть.

***

В комнате принцессы вкусно пахло. Не было и намёка на мёртвую энергетику. Даже цветы в расписных вазах выглядели свежо. На лепестках их поблескивали капельки воды. Очевидно, их каждый день меняли. По всей видимости, от них и исходил приятный аромат.

Сквозь распахнутое окно проникал приятный ветерок. И солнце мягко освещало покои, будто стараясь напитать теплом каждый уголок. Лучи его преспокойно лежали на ковре. От атмосферы этой умиротворённой Анталу тут же сделалось хорошо. Не то чтобы в окружении мертвецов он чувствовал себя неуютно. Просто, как и многие простые люди, любил тепло и свет. Прескверный частенько дремал на какой-нибудь лесной поляне, купаясь во внимании светила.

Элейн закрыла двери и предложила Анталу присесть в кресло, и сама устроилась напротив, спросив:

– Ничего, если я подберу ноги?

Антал вновь бросил короткий взгляд на её босые лодыжки и тонкие щиколотки, ответив:

– Как вам будет угодно.

И принцесса тут же уселась, как ей удобно – подобрав под себя ноги. Наверное, этикет не позволял ей в присутствии гостя разваливаться в кресле, но всё же она это сделала. И Анталу это, честно говоря, понравилось. Так он и сам чувствовал себя комфортнее.

Элейн потянулась к стоящей рядом тумбе, выудив из ящика мундштук и спички. А потом закурила. Сидели они прямо у окна, потому дым тут же потянуло наружу. Губы её пухлые изящно обхватывали прикус, с удовольствием вытягивая из скрученного в бумагу табака желанный вкус горечи. Горло её приятно обжигало. Даже курила она красиво. Тонкие пальцы держали мундштук так, как художник держит кисть, собираясь писать очередной шедевр.

Антал закинул ногу на ногу, не заметив, как задержал взгляд на принцессе. Непозволительно долго он рассматривал её, забыв о приличиях. Быть может, виной тому было её прикосновение за завтраком. Столь смелый жест, несомненно, заинтриговал. Большинство аристократов чуть ли ни в лицо Анталу плевали, только завидев его, а тут сама принцесса почему-то благосклонна к нему. Не отводит взгляд, полный презрения, не морщится. Почему же?

Элейн вдруг протянула мундштук с папиросой ему:

– Хотите?

Это уже ни в какие рамки! Ему ведь придётся касаться мундштук губами! И ей совсем не противно?

– Хочу, – ответил Бонхомме.

И взял мундштук, закурив. А потом с усмешкой поинтересовался:

– И что же, король поощряет столь вредную привычки дочери?

– А папа не знает. Ему противен дым.

– А если он прямо сейчас войдёт сюда и увидит?

Элейн чуть подалась вперёд, понизила голос и абсолютно серьёзным тоном ответила:

– Так я скажу, что это вы. Вы меня дурному учите.

Антал тихо посмеялся. Элейн вдруг удивилась. Мало кто понимал её шутки, ведь говорились они обычно ровным тоном и с непроницаемым лицом. Сколько раз служанки принимали её иронию за чистую монету, когда ещё были живы. А иронизировать принцесса очень любила. Мама ругала за это, а папа ласково вторил, грозя пальцем: «не хулигань, Элейн». Только вот и хулиганить она тоже любила. Братец её, однако, был совсем другим. Говорят, в паре близнецов есть хороший, а есть плохой. Элейн как раз и являлась плохим. Думать о Бартоломью было больно, потому она постаралась немедленно отогнать эти мысли. Не хватало ещё сейчас расплакаться.

– Так какие серьги вам бы хотелось?

Антал вернул ей мундштук, проследив за тем, как Элейн продолжила курить, как ни в чём не бывало.

– Серьги? Не нужны мне никакие серьги, господин Бонхомме.

– В таком случае, для чего я здесь?

Она докурила и убрала мундштук обратно в ящик, после чего замолкла на какое-то время. Настроение её заметно изменилось, голубые глаза наполнились грустью. Пребывая в задумчивости, Элейн уставилась в окно. Она будто не решалась заговорить о чём-то и набиралась смелости. Либо вообще сомневалась, стоило ли. Антал в свою очередь терпеливо ждал, окончательно утратив ясность происходящего.

– Вы нужны мне, но не как ювелир, – произнесла-таки принцесса. – Я нуждаюсь в иных ваших… талантах.

Он прекрасно понимал, о каких талантах идёт речь. О тех самых, при помощи которых прескверные усмиряют поражённых проклятием восставших мертвецов, о тех, что позволяли снять или наложить самые страшные проклятия. О подобном ещё совсем недавно его просил мерзкий Лабарр.

Дорогостоящие заказы сами шли к Анталу с завидной частотой. Оно и понятно, ведь других таких же прескверных во всём Эрхейсе больше не сыскать. Остался только господин Бонхомме.

Глава 3. Легенда о Тенебрис.

Легенда гласит, будто когда-то Эрхейс являл собой бескрайний сад одной богини. Была она одинока, не знала любви и существовала в густой, непроглядной тьме. Из неё же и состояла. Имя ей было Маеджа. И власть она имела огромную: волею Вселенной насылала на целые миры, чей век подошёл к концу, хаос. Уничтожала во имя перерождения. Не одна цивилизация пала от её руки, и продолжалось бы это вечность, если бы не встретила однажды богиня солнце – её полную противоположность. Было оно столь же притягательно для неё, сколько и губительно. И даже прикоснуться богиня к светилу не могла, как бы ни хотела. Маеджа влюбилась в его свет и тепло, которых не знала никогда раньше. И поняла, что жить отныне без солнца не сможет.

Говорят, Маеджа, не сумев его заполучить, умерла, но перед этим сделала то, чего не умела. Богиня, насылающая на миры хаос и погибель, сотворила жизнь. Впервые за целую свою вечность. И в последний раз. Отдав сердце своему созданию, Маеджа уснула. Кровь её пропитала землю, а плоть титаническая со временем распалась, став частью пустынного и тихого мира.

И осталось бы это бесконечной Вселенной незамеченным, однако пролитая божественная кровь, как известно, порождала проклятие. И сад Маеджи, оставленный хозяйкой, отныне таил в себе нечто ужасное. Из недр его тянуло чудовищным смрадом. Окутывал он всё вокруг и грозился выйти за пределы мира, чтобы отравлять собой соседствующие миры. А после миров – дальше, в утробу Вселенной.

Однако снизошёл на земли покинутого сада Сальваторе – божество, рождённое из света далёких звёзд и унаследовавшее их могущество. Он ступил на земли увядающего мира и пропитал фундамент его проклятый своей вездесущей энергией. А она даровала совсем ещё молодому миру жизнь. Бескрайние просторы, когда-то совершенно пустые и тихие, поросли травой и деревьями. Из ветвей их Сальваторе сотворил скелет, а на скелет нарастил плоть. Жизнь взяла начало от другой жизни. И так родился человек.

***

Но столь сильное проклятие никуда не делось. И в скором времени оно обрело форму человека. Женщины, которую нарекли Тенебрис. Однако, невзирая на своё происхождение, она, пусть и владела проклятием, всё же не поддавалась его влиянию. Богиня никому не вредила. Она была молчаливой и умиротворённой. Много наблюдала за смертными и за Сальваторе. Она училась жить, училась чувствовать и часто пребывала в одиночестве.

Многим доводилось видеть её гуляющую по Багровым Берегам. Ветер трепал чёрные волосы, а холодные волны омывали босые ноги. Никто не осмеливался и представить, что творилось в её голове. А в чёрные, как смоль, глаза боялись просто заглянуть. А те, кто всё-таки осмеливался, видели во взгляде богини нечто такое, от чего кровь стыла в жилах. Некоторые даже лишались рассудка. Тенебрис побаивались, не представляя, что от неё ждать. И сам Сальваторе не спускал с неё глаз.

Всё то проклятие, что покоилось в землях Эрхейса, воплотилось в хрупкой на вид женщине. И бессмертный владыка не доверял ей. Он пристально следил, ощущая в естестве её немыслимую мощь. И, пусть Тенебрис и не была враждебна, всё же с ней следовало быть осторожнее.

Он пригласил её в свой божественный пантеон – каменное святилище, недосягаемое для многих смертных. Священные стены этого храма, парящего над морем, хранили покой бессмертного владыки и не допускали к нему недостойных. Попасть туда честь имели лишь чистые душой люди, посвятившие свои жизни вере. Именно они вели записи о том, что происходило в храме, и как протекал быт власть имущего. Благодаря священнослужителям, в истории и сохранились знания о прошлом. Туда и явилась Тенебрис, ответив на приглашение согласием.

Многие были против её появления в священных стенах. Священнослужители, что часто там появлялись, изо дня в день отговаривали Сальваторе от этой затеи. Пусть Тенебрис по-прежнему никому не причиняла вреда, всё же вела себя странно и отталкивающе. Словно призрак она бродила по храму, не издавая ни звука. Часто тайком подглядывала или вовсе не сводила жуткого взгляда со священников. Она молчала. Много молчала. И одним присутствием своим вызывала мурашки. И в глазах её неизменно чёрных таилось нечто непостижимое. Пугающее.

Сальваторе не знал, что с ней делать. Да и не было на то причины. Тенебрис вобрала в себя господствующее на этих землях проклятие по щелчку пальцев, подчинила его себе и умело контролировала. Что, если её убить? Вырвется ли проклятие снова? Вновь отравит Эрхейс? И приведёт это к неминуемому хаосу. Хватит ли у него сил справиться с ним? Сальваторе не мог рисковать столькими жизнями. Не мог позволить, чтобы скверна, распространившись, уничтожила этот и без того хрупкий мир. Потому он не трогал Тенебрис и соседствовал с ней. Считал равной и пытался убедить людей оказывать ей должное уважение. Всё-таки она являлась богиней, усыпившей проклятие. Пусть и была на редкость жуткой.

***

Всё чаще Тенебрис видели на Багровых Берегах. Она покидала божественный пантеон и медленно бродила по песку, вглядываясь вдаль. Порой заходила в беспокойные воды и стояла неподвижно по несколько часов. Волны ударялись о её неистовый силуэт, а потом тут же проходили мимо, словно тоже боясь.

Богиня собирала ракушки и камушки, внимательно рассматривая их. Так же поступала и с цветами, веточками, травинками… Столь незаметные вещицы вызывали искренний интерес. Некоторые она приносила в свои покои, аккуратно раскладывая по полочкам. Часто таскала мелкие диковинки в карманах и даже вплетала в волосы. Это увлечение казалось безобидным и даже трогательным. Но однажды Сальваторе увидел, как Тенебрис к ним прислушивается. И если в ракушках можно услышать шум волн, то что можно услышать в камнях и цветах? Тенебрис же, словно умалишённая, часами слушала неодушевлённые вещи, которые точно не могли ей о чём-то рассказывать. А потом она начала им отвечать.

Как оказалось, остаточные частицы проклятия, которые Тенебрис не впитала в себя, были разбросаны по миру. Они прятались в неприметных местах, скрывались внутри, казалось бы, абсолютно невинных вещей. И звали её. Богиня изо дня в день прислушивалась в приглушённый шёпот тысячи голосов. И, не обрати она на них внимание, частицы так и сгинули бы рано или поздно, окончательно ослабев. Но Тенебрис не дала этому случиться. Из каждого камушка, каждой ракушки и цветка она собрала малюсенькие фрагменты проклятия, сформировав из них дитя.

Мальчик. Имя ему дали Воган. Он родился со страшным уродством: был лишён глаза и имел асимметричное лицо. Одна половина была ниже другой. Казалось, детское личико состояло из воска и таяло, словно свеча, криво стекая вниз. Народ задавался вопросом: как вообще на свет мог появиться настолько кошмарный ребёнок? Но не врождённая безобразность была причиной сплетен. Несомненно, Воган родился проклятым. Душа его уже при появлении на свет оказалась осквернённой. Однако проклятие не убивало его, как и Тенебрис. Оно являлось его полноправной и неотъемлемой частью.

Однако росло обезображенное дитя невероятно смышлёным. Он быстро научился говорить и ходить, а к четырём годам уже умел читать и писать. Но энергетика мальчика всё равно отталкивала окружающих. Поговаривали, будто рядом с ним увядали цветы, падали замертво птицы и заболевали люди. Поначалу его просто остерегались и сторонились, как и его мать. А в один день начали по-настоящему бояться. Воган проклял своего учителя, и у него тотчас же пошла горлом кровь. Несчастный умер мгновенно, стоило только мальчику произнести ядовитые слова. Тогда-то люди и ополчились на него. Впервые за несколько столетий перед судом самого Пресвятого Сальваторе предстал ребёнок. Священнослужители в один голос твердили, что малыша необходимо убить. Высшая мера наказания, к которой никогда не приговаривали детей. И было это невероятно жестоко, однако сам Сальваторе понимал: иного пути нет. Он не сомневался, что скверна в Вогане будет расти вместе с ним самим, и в один момент маленький мальчик превратится в самое настоящее бедствие. В неконтролируемое чудовище. К тому же он совершенно не умел контролировать свою силу в отличие от Тенебрис, которая раньше никогда не причиняла людям вред. И последнее слово было за божеством.

Сальваторе приказал отобрать у Тенебрис Вогана и, забыв о милости, казнить. Ведомые страхом, люди не ведали, что творили. И приговор оспаривать никто не стал. Кроме Тенебрис. Она, крича и рыдая, умоляла Сальваторе остановиться, одуматься, но тот не стал её слушать. Несчастная мать была вынуждена смотреть на то, как её дитя судили и казнили. Вогана сожгли, чтобы от тела его проклятого ничего не осталось, но душу упокоить не смогли, как ни пытались. И отмаливали, и отпевали, но проклятое дитя оказалось сильнее. Тенебрис, впавшая в ярость, пошла против целого народа и против самого Сальваторе, устроив страшное кровопролитие. Душу Вогана бессмертный владыка надёжно спрятал. Так, что богиня не смогла его отыскать. Она лишь слышала его плач. Он звал её. Но, сколько бы ни шла на зов Тенебрис, всё равно ребёнка своего не находила. А после она впала в безумие и использовала-таки свою силу во вред. Она прокляла Эрхейс, прокляла Сальваторе и всех ныне живущих, обещая однажды вернуть сына к жизни. А после ушла. Ускользнула так же внезапно, как появилась. И о том, где она скрывается, не ведал никто. Отныне Тенебрис знали как богиню – кошмарную, мстительную и злобную. А проклятие тем временем набирало силу.

***

Немногим позже появились прескверные. Их богиня выбирала случайно. Ещё в младенчестве Тенебрис даровала избранному дитя свой поцелуй, а вместе с ним и проклятие. Ребёнок умирал и возвращался к жизни, лишаясь возможности плакать. Поговаривают, будто ей попросту невыносим детский плач, потому и избранные ею дети утрачивали возможность лить слёзы. Ребёнок, получивший поцелуй богини, рос настоящим чудовищем и являлся посланником Тенебрис. При помощи них бессмертная желала вернуть Вогана к жизни. В каждом из них есть частичка Тенебрис, которая дарует и её силу. Поэтому прескверные способны властвовать над проклятием. Они не имели своей воли и слепо следовали приказам богини. Убивали и разоряли. Обладали невероятным могуществом. И всё ради того, чтобы по велению богини отыскать, где покоится Воган, и поднять его из могилы.

Тогда же появились у Сальваторе избранные последователи. Венценосные семьи, которым он даровал частицу своей души. Пользовались они особым уважением и имели власть. И сила их наследовалась поколениями. В особом почёте была семья Дезрозье. Сила Сальваторе позволяла манипулировать душами, очищать их и защищать от влияние проклятия. Так и началось противостояние прескверных и благословлённых.

А потом Сальваторе бесследно исчез, и поныне никому неизвестно, что с ним произошло.

Глава 4. Услуга.

– И какие же услуги я должен оказать принцессе? Очистить ваш дворец? Здесь, кстати говоря, как-то слишком много проклятых. Если вы, конечно, заметили.

Элейн вздохнула:

– Нет, дело не в нашей прислуге.

– Интересно, с чем таким не смогла справиться сама правящая семья, раз решила обратиться к прескверному?

– Обращаюсь к вам только я. Отец ничего об этом не знает. И я понимаю, насколько странно всё происходящее здесь выглядит, но, обещаю, что расскажу обо этом позже.

– Если дело не в прислуге, тогда с чем ещё я могу помочь?

Элейн стиснула зубы. Лицо её изменилось, сделалось опечаленным. В глазах вновь заблестели слёзы. Она кусала губы, не в силах вымолвить то, о чём так хотела сказать. Антал ждал, молча глядя на принцессу. И та, спустя пару мгновений, всё же заговорила, с усилием проглотив жёсткий и колючий комок, что застрял в горле:

– На нашу семью будто бы обрушилось проклятие. Мой брат… Бартоломью убили. Но мы не успели его похоронить, как положено, и он сбежал.

– То есть как это сбежал? Отсюда? Из дворца, парящего над морем?

– Выходит, что так. И теперь тело его с заточённой внутри разгневанной душой скитается где-то внизу, по землям Эрхейса. Представить не могу, сколько бед он успел учинить за это время.

Антал прищурился и спросил:

– И сколько же времени вы откладывали его похороны, госпожа?

Элейн утёрла слёзы, ответив:

– Достаточно. Но дело в том, что нам не было известно о его смерти. Бартоломью часто пропадал и раньше. Он множество раз уходил из дворца и спускался вниз. И в этот раз он ушёл. Мы считали, что скоро он вернётся, как возвращался всегда. А потом застали его за убийством прислуги. Мой брат уже был мёртв. Он изменился и напал на служанок и дворецкого. После чего убежал.

– Как его убили?

– Ему свернули шею. И прокляли. Проклятие заставило его восстать, и душа не смогла упокоиться. – Элейн осеклась, подавляя очередной приступ плача. – Выглядел он ужасно. Я… мне никогда не забыть этого.

Антал молча слушал, не перебивая, и размышлял о том, кто мог дерзнуть покуситься на жизнь наследника трона. Да ещё и таким гадким, низменным способом – посмертным проклятием одарили! Оно относилось к категории самых жестоких и мерзких наказаний. В момент, когда человек пребывает в смертельной агонии, накладывается посмертное проклятие. И тогда душа не может упокоиться, а мертвец восстаёт, теряя прежнего себя. Теряя рассудок и многие воспоминания.

– Прошу… – взмолилась Элейн, с надеждой взглянув на Антала. – Помогите мне отыскать его и упокоить. Это всё, чего я хочу.

Антал боялся представить, что чувствовала принцесса, однако так просто соглашаться был не намерен. Всё-таки правящая семья однажды сотворила с ним такое, о чём он страшился вспоминать по сей день. Потому идти ей навстречу и помогать после содеянного прескверному не было никакого удовольствия.

– Понимаете ли вы, о чём просите меня? Мало того, что я должен отыскать вашего брата, так ещё и усмирить его. Это отнюдь непростая работа. И даже обещанного вашим отцом вознаграждения для достойной оплаты слишком мало. Одно дело – смастерить серьги. А другое – выследить лишившегося разума усопшего.