Неискушённый

– Я… не помню его имени и лица. – Он нахмурился, отчаянно стараясь вспомнить. – Мне известно, кто этот человек. Но…

Он огляделся по сторонам и, увидев собственное отражение в осколках зеркала, задался вопросом:

– Что же со мною стало? Как это случилось?

Антал присел перед ним на корточки и взял за руку – осторожно, не желая причинять боль. Голос его сделался мягким:

– Господин, что вы помните? До того, как с вами приключилось это несчастье.

– Высокие стены. Репетиция. – принц отвечал медленно, буквально выдавливая из себя слова. – Я помню имя – Дьярви. Но… его нет.

– Что это значит?

Голова Бартоломью безвольно свисала, завалившись набок. Лицо было напряжённым, а из глаз вдруг покатились слёзы. Принц заплакал, сам того не заметив.

– Не знаю, – ответил он, скуксившись, будто обиженный ребёнок. – Дьярви… Неужели его никогда не было? Тогда с кем я репетировал свою пьесу? Внутри так пусто и холодно. Я ничего не понимаю…

Он плакал и плакал. Очевидно, попытка вспомнить события, которые привели его к настоящему моменту, причиняла сильную боль. Он горевал, но никак не мог вспомнить, по кому или чему.

– Тот человек дал мне с собой проклятие и велел идти домой. Он сказал, что я должен во что бы то ни стало добраться до Элейн и папы. И закончить вместе с ними свою пьесу.

– Что за проклятие он вам дал?

Помедлив пару мгновений, принц выудил из-за пазухи перо, ответив:

– Вот оно. Им я писал.

Антал всё понял. Тот прескверный поместил проклятие в перо, и Бартоломью при помощи него проклял прислугу во дворце, а потом и артистов в театре. Потому они говорят стихами.

– Но я не добрался до Элейн и папы. Я так старался, так сильно сопротивлялся… И смог направить свой гнев на несчастных служанок и Дарио. Вместо своей семьи.

– Потому вы убежали потом?

Бартоломью попытался вспомнить:

– Да. Мне кажется, так оно и было.

– А откуда здесь свечи из храма Тенебрис?

– Он дал. Меня сюда тянуло, и он велел быть тут. И продолжать играть, продолжать писать… Но, господин…

Бартоломью взглянул на Антала жалобно, с непониманием:

– Как же играть без Дьярви? Где он? Куда пропал? Не могу вспомнить. Ведь кем-то же он должен был быть, правда?

Да, несомненно, он был «кем-то» для Бартоломью. Кем-то несоизмеримо важным.

– Он придёт ко мне? Мы будем репетировать? Закончим пьесу и выступим? Я подожду, господин, я подожду его…

Даже Антал испытывал бурю эмоций от этой картины и от слов принца. И он боялся представить, через что сейчас проходила принцесса. Та молчала, стоя в стороне. Она будто была не здесь, а где-то очень далеко. Или очень хотела быть.

– Вы властвуете над артистами? – продолжил спрашивать Антал.

– Да. – Бартоломью отвечал честно, очевидно, не собираясь ничего утаивать. – При помощи моего пера.

А потом он вгляделся в глаза прескверного, спросив:

– Как ваше имя?

– Антал Бонхомме.

– Господин Бонхомме, я не в себе. Я будто бы потерялся. Заблудился. – Принц скривился. – У меня такая страшная путаница в голове. И мне сложно осознавать происходящее вокруг. Я совершенно не понимаю, что творю, и почти забыл, кем являюсь. Поэтому, прошу, господин Бонхомме, ответьте мне: я умираю?

Антал молчал. Ответ был очевиден, но почему-то произнести его вслух в присутствии Элейн он не мог. Поджав губы, прескверный медленно кивнул.

– Ах вот оно что… – прошептал Бартоломью, горько усмехнувшись. – То, против чего так отчаянно боролась моя семья, в итоге добралось до меня.

Принц вдруг встрепенулся и вновь попытался обратиться к сестре, точно только вспомнил о том, что она тоже была тут:

– Элейн!

Он выглянул из-за плеча Антала, посмотрев на неё широко распахнутыми глазами, полными жалости:

– Не плачь! Ты ведь знаешь, я не могу выносить твои слёзы. Прости! Прости меня, я оплошал! Обещал тебе, знаю, но всё равно сделал по-своему. Не злись, молю. И не плачь.

Антал не мог взять в толк смысл сказанного, и вряд ли Бартоломью ответил бы на все его вопросы. Но вот Элейн, кажется, всё понимала. Что он обещал ей? Как оплошал? Очевидно, сейчас не место и не время выяснять это.

– Твой милый Бартоломью очень виноват, – произнёс проклятый горько.

Со стороны принцессы послышался судорожный всхлип.

– Сестрёнка, он там, где мы и думали. – Принц радостно улыбнулся. – Я оказался прав. Элейн, я… Послушай. Я тебя…

Бартоломью зажмурился, стиснув зубы, а потом сдавленно зарычал. Антал сразу уловил в нём перемену и ощутил, как взбунтовалась в его теле скверна.

– Я тебя… – Принц вдруг распахнул глаза, вспыхнувшие былой яростью, и заревел. – Я тебя убью, если приблизишься ко мне снова! Не появляйся в театре, иначе, даю слово, я сверну твою тонкую шейку так, что позвонки в пыль сотрутся! Ты слышала меня?! А ты… – Он обратился к прескверному, высвобождаясь из его хватки. – Не смей прикасаться! И пошёл прочь отсюда. Начинается второй акт! Мне пора на сцену!

Принц поднялся на ноги, нацепил на шею тугой воротник, чтобы голова его могла держаться и не падать, а после направился на выход. Покидая гримёрную комнату, он одарил Элейн абсолютным равнодушием, даже не взглянув на неё. Для принцессы, очевидно, это был самый настоящий кошмар. Она отшатнулась от любимого брата, как от огня. Но он не тронул её. И только Антал хорошо понимал и чувствовал, что Бартоломью в данную минуту отчаянно боролся с проклятием и не давал ему взять над собой полный контроль. Иначе он не позволил бы им уйти. Иначе принц сделал бы всё, чтобы его сестра стала частью этого театра.

Антал смотрел ему вслед, а после осторожно подошёл к Элейн. Хотел было он что-то сказать, как вдруг та рухнула-таки на пол, окончательно обессилив. Она закричала. Истошно и громко. Внутри прескверного всё сжалось. Казалось, ничего умопомрачительнее ему не доводилось слышать. Крик этот был полон нестерпимой боли и отчаяния. Элейн выла, словно раненый зверь, надрывая горло. Она впала в истерику и тряслась, обхватив себя руками. Случилось то, чего Антал так боялся – в ней что-то сломалось. Так выглядело истинное горе. То самое, с которым принцесса наконец столкнулась лицом к лицу и теперь вынуждена его принять и осознать. И если умом она понимала, что рано или поздно это случилось бы, то сердцем – нет. Оно предательски отказывалось мириться с ужасающей правдой и сопротивлялось, терзаясь болью.

Прескверный понимал, что, будь он даже самым сильным человеком на свете, всё равно не смог бы поднять Элейн – слишком уж тяжела была её ноша, тянущая вниз. Она утопала в скорби. Это было неизбежно и… даже нужно. Потому Антал решил, что единственный выход в данной ситуации – тонуть вместе с ней. Он опустился на колени, зазывая принцессу в объятия. Та вцепилась в его тунику, прижавшись к груди. Одежда в миг сделалась мокрой от её слёз. Элейн хваталась за Антала и тянула его к себе. Она умоляла его быть рядом, быть её спасением. Уткнувшись в его шею, принцесса рыдала и рыдала. А он обнимал её, мягко гладил по спине и… тонул вместе с ней.

Бартоломью, выйдя из гримёрной комнаты, ушёл и из жизни Элейн. Покинул её, оставил. Навсегда. И даже Пресвятой Сальваторе, будь он тут, не смог бы это исправить.

Со сцены тем временем донеслись звуки музыки. Оркестр вновь заиграл, ознаменовав начало второго акта. Антал продолжал обнимать Элейн и терпеливо ждал, когда та найдёт в себе силы уйти. Задерживаться тут точно не стоило, но даже если бы на них обрушился гнев всех проклятых мира, он сделал бы всё, чтобы позволить ей прожить своё горе и суметь снова встать на ноги.

Глава 11. Имение Беланже.

***

Настоящее время. Дворец Дезрозье.

Нерон стоял перед дверьми покоев Бартоломью и не решался войти внутрь. Вокруг царил привычный полумрак и холод, а теперь к ним присоединилась и абсолютная, всепоглощающая тишина. Она была особенно ощутима, сгустилась и неумолимо давила. Король не привык к соседству с ней, не привык слышать собственное дыхание и мысли, которые, увы, теперь не удавалось заглушить ничем. Они, точно оглушительное эхо, звучали в голове и не смолкали ни на секунду. Королю очень хотелось бы оказаться там, где их нет вовсе. Нет ни чувств, ни страхов, ни этого удушающего горя.

Когда-то из покоев его сына постоянно доносились голоса и музыка. Будучи очень творческим человеком, Бартоломью неустанно создавал что-то, сочинял, репетировал… А теперь там, за дверьми – ничего. И никого. Осталось ли всё на местах? Заправлена ли его постель? Быть может, на столе всё ещё лежит недописанная пьеса? Да, наверное. И теперь так будет всегда. Его покои замерли, время внутри них остановилось, оставив всё так, как было прежде. Как было когда-то, казалось, очень давно. Нерон считал, что если войдёт туда, то потревожит устоявшееся прошлое. Оно в миг превратится в жестокое настоящее.

Когда Бартоломью был в своих покоях последний раз, когда покинул их, он был ещё жив и здоров. Там, внутри, ещё осталась его частичка, и, если двери откроются, она ускользнёт и умчится прочь. Исчезнет без следа. Потому король и стоял перед дверьми, молча глядя на них. Заперты, прячут кое-что очень важное и ценное. Они хранят воспоминания.

Нерон переживал скорбь по-своему. Не так, как, очевидно, хотелось бы Элейн. Она желала поговорить об этом, но король, поступая эгоистично, будто бы запретил ей принять эту утрату. Запретил своим бесконечным молчанием. Он видел, как больно дочери, как тяжело ей справляться самостоятельно, но мог лишь отворачиваться, не позволяя ей подступиться. Нерон чувствовал себя ужасно, на него давила вина за то, что он не был рядом, когда Элейн так в нём нуждалась. Как она была напугана, когда Бартоломью пришёл домой и напал на прислугу!.. Как она смотрела на него, не в силах даже закричать!.. Ужас в её глазах король не сможет забыть уже никогда. А, что самое страшное, даже смотреть на Элейн было просто невыносимо. Он так любил её, так лелеял свою маленькую доченьку, но в самый трудный для их семьи момент не сумел подобрать слов, не смог утешить и помочь. Элейн была слишком похожа на своего брата. И Нерон, как ни корил себя за это, но видел в ней не живого ребёнка, а погибшего. Несчастная принцесса источала печаль, её было слишком много в каждой её слезинке. И королю казалось, что, позволь он ей подойти слишком близко, тут же утонет, захлебнётся, окажется на самой глубине отчаяния. Элейн была этим потоком, источником горя, а Нерон не позволил ей вырваться, выплеснуть эти чувства и освободиться. Потому что не мог освободиться сам. Не хотел принимать утрату и не дал сделать это дочери. И Элейн закрылась, похоронив скорбь в себе. Она ещё не знала, что это не спасёт её, и однажды утонуть в горестной пучине всё-таки придётся. Для того, чтобы потом вновь выбраться и суметь вдохнуть полной грудью. Чтобы в итоге освободиться.

Когда Нерон потерял жену, казалось, было не так больно. Наверное, потому что он был к этому готов. Нереида долго болела, пока однажды всё-таки не сдалась. Тогда близнецы были ещё малы, поэтому мало что помнят о матери. Но вот Нерон помнил всё. И разница между её смертью и смертью Бартоломью была колоссальная. Вероятно, потому что к гибели сына он точно не был готов. К этому вообще нельзя подготовиться! Никогда!

А, быть может, и тогда было так же больно, но сейчас, спустя столько лет, боль эта притупилась. Её терпеливо заглушали годы молитв. Однако теперь Нерон не верил, что сумеет жить дальше. Как может, как смеет он, когда его ребёнок уже не увидит будущего? Ребёнок, которому предстояло жить и жить, и которого он не уберёг. Боль родителя, потерявшего дитя, невыносима. Немыслима. Она душит и не отпускает даже во сне.

И вот Нерон, стоящий перед покоями своего потерянного дитя, разворачивается и уходит. Он не войдёт туда никогда.

Его окликнул выглянувший из-за угла Дарио:

– Мой король! Гонец явился. Крови вдоволь он напился. Вашу дочь он отыскал. Кое-что о ней узнал.

Нерон поспешил вниз, на первый этаж, где в пороге уже стоял Альва и, не моргая, пристально следил за королём. Он поклонился – слишком отточено и идеально для нормального человека. А потом заговорил тоненьким голосочком:

– Господин, Альва отыскал принцессу и прескверного!

– Где они?

– В Большом театре, господин. Альва много и долго за ними следил.

– Что ещё ты узнал?

– Альва не только следил, но и подслушивал. Они говорили о втором прескверном, о несчастном проклятом и о принце. Принца, кстати, Альва видел в театре. Он мёртв, господин. – Гонец, лишённый простых человеческих чувств, говорил всё, что думал. – И голова у него, как у Дарио. Выглядит страшно! Альва никогда принца таким не видел. Но с принцессой всё хорошо! Она сильно плакала и кричала. Такой её Альва тоже никогда не видел.

Нерон прикрыл глаза, массируя переносицу и прогоняя подступившие вдруг слёзы.

– Что принц делал в театре?

– Он выступал на сцене, господин.

Нерон, хорошо знающий особенности, присущие проклятым, примерно догадался о том, почему Бартоломью оказался именно там – потому что при жизни обожал театр.

– Ещё у меня для вас послание от господина Вейлина Гонтье. Он спрашивает, должен ли вернуть принцессу во дворец.

– Нет. Передай ему, чтобы не вмешивался. Пока что. Элейн знает, что делает. Нам необходимо довериться ей. А ты, Альва, продолжай незаметно следить за ней. И за прескверным. За ним ещё внимательнее и пристальнее. И, если он сделает что-нибудь… хоть что-то, то сразу сообщи мне и Вейлину. Если ситуация выйдет из-под контроля, во что бы то ни стало защитите принцессу. Не меня, а мою дочь. Это приказ.

– Альва всё понял, господин! Разрешите уйти?

– Да. Иди.

Гонец умчался, а король, вновь оставшись наедине с собой, принялся размышлять. О каком несчастном проклятом говорили Элейн и прескверный? Неужели в этой истории есть ещё пострадавшие? Кто-то, о ком Нерон не знал? Или же просто не мог вспомнить?..

***

Антал не отпускал руки Элейн, когда они выходили из театра. И потом, когда покинули его и оказались на опустевших улицах Веспериса. Час стоял поздний, и большинство жителей столицы уже разошлись по домам. По ощущениям даже воздух стал чище, а желанная тишина наконец позволила немного расслабиться. Холодный осенний ветер ударил в лицо Элейн, сбросил с плеч волосы и смахнул задержавшиеся на щеках слезинки. Она уже не кричала – на это не осталось сил. Принцесса лишь судорожно всхлипывала, ей было холодно.

Антал не говорил с ней. Элейн всё равно не ответила бы. Она всё ещё пребывала в состоянии глубокого оглушения и растерянно смотрела по сторонам совершенно пустыми глазами.

Прескверный боялся даже подумать о том, что происходило сейчас в её душе. Несомненно, случись с его братом нечто подобное, он и вовсе сошёл бы с ума! Потому начал серьёзно переживать за рассудок принцессы. Как бы не лишилась она разума, увидев воочию то, что стало с Бартоломью. И самое ужасное, что помочь ему они всё-таки не смогли. Ей пришлось оставить его там, в том же состоянии, и это, бесспорно, причиняло сильную боль.

Элейн стояла как вкопанная, не зная, куда идти и что делать дальше. Антал, продолжая сжимать её холодную и дрожащую руку, тихо спросил:

– Госпожа, быть может, вы хотели бы вернуться домой?

Она медленно перевела взгляд на дворец, что был виден отовсюду, подумала пару мгновений, а потом тихо проронила:

– Домой? Нет, только не домой…

Антал прекрасно понимал, что ей нужно время. Сколько именно – вопрос не из лёгких. Но факт оставался фактом: принцессе было необходимо прийти в себя. Она замерзала, тряслась, точно лист на ветру, была растеряна и никак не могла собрать воедино свою разбитую на тысячи осколков душу. В таком состоянии Элейн была беспомощна и, вероятно, не могла принимать никакие решения. Наверное, если оставить её тут, она так и стояла бы, словно статуя. Ветер швырял бы её ослабшее тело из стороны в сторону, пока рано или поздно не сбил бы с ног.

И прескверный принял решение за неё. Он повёл принцессу на постоялый двор, где снял комнату. Он уложил Элейн в постель, и та почти сразу уснула. Сам Антал не сомкнул глаз, не смел к ней приближаться и караулил её покой. Так затянулись дни. Принцесса просыпалась, плакала, отказывалась от еды, а потом часами смотрела в потолок. И лишь поздней ночью вновь проваливалась в сон, вымотанная слезами. Антал даже подумывал сообщить о её состоянии королю, но не стал: Элейн не хотела возвращаться домой, а Нерон точно забрал бы дочь и снова спрятал бы внутри неприступных стен. Что-то подсказывало, что во дворце ей стало бы только хуже.

Глядя на Элейн, Антал вспоминал себя. То, как однажды пережил похожий период. Нет, он не терял близких людей, никто не умирал столь ужасной смертью на его глазах. Тот период был другим и наступил по иным причинам. Но он хорошо помнил, как точно так же смотрел в потолок погасшими глазами, как был лишён всех сил и не мог встать с кровати.

– Предаёшься воспоминаниям?

Антал вздохнул и не спешил отвечать богине.

– Должна признать, я не ожидала от принцессы такой бурной реакции. О характере её ходили разные слухи… Видимо, как чаще всего бывает, слухи были всего лишь ложью.

– Какие ещё слухи? Как, по-твоему, должен реагировать человек на смерть своих близких? Её реакция более чем нормальная.

– О, слухи довольно интересные! Мол, госпожа Элейн обладает невероятно жестоким нравом. Ну, по крайней мере, по отношению к тем, кто поклоняется мне. Скольких невинных послушников из моего храма она вырезала собственными руками на пару с братцем! С каким удовольствием жгли они деревню Амисс! Там по сей день пепелище. А, ну да! Ты ведь к тому моменту уже ушёл и валялся в таком же состоянии на полу своей комнаты, как она сейчас. Потому ничего и не знаешь.

Анталу было совершенно неинтересно состояние деревни Амисс. Было ему плевать и на её жителей. А вот всё остальное в сказанном богиней его не то, что бы смутило – скорее вызвало недоумение. Он бросил взгляд на спящую принцессу, задаваясь вопросом, могло ли это быть правдой. Уличить Тенебрис во лжи невероятно сложно, потому верить ей или нет, Антал не знал.

– Ты мог бы убить её прямо сейчас. Наложить, к примеру, «проклятые муки». Или же «безволье», а потом приказать ей покончить с собой. Очевидно же, что она тебе лжёт. Обо всём. Элейн совсем не та, за кого себя выдаёт. О том, чтобы не доверять ей, я говорила и раньше. Но сейчас решила сказать это снова. Потому что уловила в тебе сомнения. После встречи с Бартоломью их становится всё больше, верно? Я же чувствую. Я всегда хорошо тебя чувствовала.

В комнате сделалось темнее и холоднее. Все звуки за её пределами пропали, оставив лишь безмолвие и мучительную тишину. Антал мог слышать даже стук собственного сердца и дыхание Элейн. Сидя в кресле, он съёжился, уже понимая, что сейчас будет. Тёмная энергетика распространилась всюду, заполнив собой каждый уголок. Она будто отрезала его и принцессу от внешнего мира, заточив в этой небольшой комнатке совершенно случайного постоялого двора. Скверна ползала по полу, пытаясь залезть на кровать к Элейн. Она хватала Антала за босые ноги, цеплялась ледяной хваткой за щиколотки, а потом бесцеремонно забралась и под одежду, ощупав тело. Эти прикосновения он узнал бы из тысячи. И уже через секунду на руках его появилась Тенебрис. Явила-таки себя, показалась воплоти.

Она казалась почти невесомой. Руки её холодные тут же обвили шею прескверного. Она прильнула к нему, болтая ногами, точно маленькая девочка, и обожгла смертельным дыханием его ухо:

– Я соскучилась.

Он оставался неподвижным. Не прикасался к ней. Внутри всё сжалось от ужаса и… благоговения. Близость богини была настолько же приятна, насколько и ненавистна. Сердце заколотилось чаще. То был трепет, вызванный смешанными и очень сложными чувствами. А ведь он почти разучился по ней скучать.

– Ну же, взгляни на меня.

По какой-то неведомой причине он подчинился. Губы прескверного оказались в опасной близости к губам Тенебрис. Она была этому несказанно рада, но, конечно же, никак не показала.

– Скажи мне, Антал, по какой причине ты её защищаешь? Неужели принцесса так запала тебе в душу?

Элейн тем временем мирно спала, находясь в абсолютном неведении о том, что происходило совсем рядом с ней. Тёмная энергетика смогла-таки забраться на её постель, но не подступилась к телу, сгустившись вокруг. Остатки угасающего благословения разгоняли скверну.

Тенебрис взяла Антала за руку, сцепив пальцы в замок.

– Ну же, любовь моя. Ответь, не молчи. Не испытывай моё терпение.

Столь настойчивые уговоры были подозрительны. В душу Антала закрались подозрения. Он молчал, размышляя над тем, стоит ли задавать этот вопрос и провоцировать богиню. А потом всё же решился и спросил:

– Если тебе так нужна её смерть, то почему сама не убьёшь?

Тенебрис смолкла, поджав губы. Антал быстро уловил перемену в её поведении. Казалось, он уличил её в чём-то, застал врасплох. Тенебрис не привыкла, что прескверные задают ей вопросы. Они всегда делали то, что она велела. Беспрекословно. Но Антал не был обычным прескверным, и с ним ей приходилось быть осторожнее. Богиня вновь заискивающе улыбнулась. Однако рука её стиснула пальцы Антала так сильно, что он едва подавил вскрик. Казалось, суставы и кости от хватки Тенебрис вот-вот раскрошатся.

Она ничего не отвечала, ухмыляясь. Попросту не решалась сказать очередную ложь, потому что понимала: Антал обо всём догадался.

– Ты ведь не можешь к ней притронуться, да? Я мог бы. А ты нет. Почему же?

– Тебе не нужно это знание, Антал. Зачем лезть в мои дела? Они тебя не касаются. Да и неважно это, любимый мой. Важно другое…

Она потянулась к его губам. Тенебрис всегда так делала, отвлекая Антала, уводя его мысли далеко-далеко. И раньше это работало безотказно. Прескверный не мог удержаться и отдавался ей. Полностью, без остатка. Теряя всего себя. В такие моменты он принадлежал только богине, был её собственностью. Его воля, его желания и чувства – абсолютно всё переходило ей. И даже тело. Его-то Тенебрис особенно любила и успела изучить каждую деталь и каждый шрам. Эти мгновения с ней были прекрасны. Она питала, взамен на подчинение делилась своей энергетикой и дарила минуты, полные невероятного наслаждения. О таком единении с богиней мечтал каждый прескверный и любой верующий. Их тела сливались в одно целое, становились продолжением друг друга.

И сейчас Антала тянуло к ней, как тянуло всегда. Хотелось впиться в её губы, прижать к себе, укусить, жадно стиснуть пальцами бёдра… Но он отвернулся. Не раздумывая, не сомневаясь ни секунды. Ему показалось, что всего на мгновение в глазах Тенебрис появился самый настоящий ужас. А потом он сменился яростью.

Богиня вскочила, зашипев:

– Уж самому себе-то не ври! Не ври о том, что испытываешь! Твои чувства ко мне никогда не угаснут, Антал. И они не сравнятся с жалким и мимолётным влечением к принцессе. Ты всегда будешь желать меня. Меня одну! А она…

Тенебрис указала на Элейн.

– Она тебя уничтожит. Не веришь? Что ж, я с удовольствием посмотрю на то, как госпожа Дезрозье разобьёт тебя на мелкие кусочки. Да так, что собраться потом не сможешь! Даже мне неведомо, что она задумала. Пусть это будет для нас сюрпризом. Но тогда, помяни моё слово, я не приду на помощь, не соберу тебя воедино и не спасу. Тебе останется только умереть, Антал. И ты умрёшь!

И Тенебрис ушла. Так же внезапно, как появилась. Она забрала с собой скверну, но в комнате, однако, теперь всё равно было неуютно и холодно. Антал так и сидел в кресле, оглушённый услышанным. Верить в сказанное не хотелось. Он едва подавил желание прямо сейчас разбудить Элейн и потребовать от неё ответы на накопившиеся вопросы. Вряд ли она ответила бы. О, Пресвятой Сальваторе, конечно же, нет! Либо вновь солгала бы. А что, если она в самом деле врёт? Обо всём, как и сказала Тенебрис. Сомнения больно кусались. Вгрызались в сердце и остервенело пережёвывали его. Антал понятия не имел, что ему делать дальше. Неужели принцесса в действительности совершенно не та, за кого себя выдаёт? Неужели коварно преследует ещё какую-то цель? Но ведь совсем недавно она сказала, что говорит правду… А Антал сказал, что верит. Да, так он и сказал. И если для госпожи Дезрозье эти слова не пустой звук, если в душе её есть хоть капля совести, то она не воспользуется его доверием. На этом он и остановился, решив понаблюдать за тем, что будет дальше. В конце концов, и у Тенебрис есть цели, ради достижения которых она запросто может посеять смуту в их отношениях. К тому же, богиня ревнует. Она в бешенстве из-за утраченного контроля. Потому спешить с выводами всё-таки не стоило.

Антал выдохнул. Когда Элейн придёт в себя, их путь продолжится. А сейчас оставалось лишь ждать.