В пограничном слое

Другой выдающийся мастер американской художественной прозы, Томас Вулф, в отличие от выходца из Нью-Йоркского Бруклина – Миллера, происходил из курортного городка Эшвилл южного штата Северная Каролина, и, вероятно, как южанин и провинциал, мог иметь более консервативные взгляды насчет продажной любви. Но и у Вулфа не проскочило в его романах сколько-нибудь презрительного отношения к проституткам. А ведь началось с того, что он еще подростком вытаскивал гулявшего вразнос алкоголика-отца из борделей и, очевидно, имел возможность видеть не только парадную, но и неприглядную сторону всего, что происходит в них. Да он и сам получил первоначальное образование в постели у очень опытной, далеко немолодой проститутки, но только не в борделе, а в пансионе собственной матери, где эта проститутка снимала номер, отдыхая на курорте от трудов праведных и неправедных. Эта дама в отрыве от постоянного дела, которое было у нее в Сент-Луисе, нуждалась в сексуальном удовлетворении и выбрала для этого долговязого и смышленого юношу-школьника, которого и посвятила в тонкости искусства. При этом она тоже не проявляла корысти, однако, чтобы, как говорится, «не испортить руку», все же брала с Вулфа за визиты в ее номер плату в виде медалек – школьных наград, которые числом семнадцать вскоре все перекочевали в ее ридикюль. Начав самостоятельную жизнь, Том Вульф, обманутый своей вышедшей замуж первой любовью, продолжил удовлетворяться платными услугами молодой проститутки большого портового города. И снова за это он не презирал ни ее, ни себя. Видимо, только ханжам была присуща априорная позиция осуждения, нередко порождавшаяся скрываемым от посторонних желанием оказаться в числе и даже на месте мужчин, обслуживаемых «падшими» женщинами. К счастью, великие честные писатели, такие как Ги де-Мопассан, Уильям Фолкнер, Генри Миллер, Томас Вулф, Александр Куприн, Жоржи Амаду, Юрий Нагибин немало написавшие на тему, о которой сами знали достаточно много, не имели с ханжами ничего общего в отношении проституток. И людям стоило бы вчитываться в их произведения не только в поисках «клубнички», но и ради обретения собственной осмысленной и нравственной позиции по поводу явления, которое человечеству извести не дано никаким принуждением. Оно ближе к природе вещей, чем можно себе представить, и вырвать его из общественного обихода, когда в нем постоянно есть какая-то нужда, нельзя никакими силами. Секс всегда найдет способ уклонения от репрессивных воздействий со стороны и религии, и власти. Он фундаментальнее умозрительных схем морали, хотя и они нацелены, по номиналу, на добро и на убережение людей от духовной деградации и половых инфекций. А, впрочем, о чем тут еще рассуждать? Проституцию могут истребить только сами вовлеченные в нее женщины, если на то у них будет воля и дееспособность. А и с тем, и с другим в «цивилизованном»обществе всегда было плохо, а уж в нецивилизованном – и подавно. И, судя по предсказанию Джорджа Герберта Уэллса в его романе «Когда спящий проснется», это особо сильно не изменится и в будущем, за исключением одного – проститутки будут очень уважаемыми членами социума.

Да, но моей-то поездки вместе с Риной на Кавказ, в «Иткол» проституция почти никак не задела – разве что тем, что проходящая мимо женщина обогнала меня, полуобернулась и вдохнула воздух через приоткрытый рот – и вмиг возбудила, а вот Рина, как и у себя дома, так и здесь, почему-то не смогла. И вообще она все время вела себя нервно. Звонила Вилену в Москву, на пару дней даже смоталась на самолете туда и обратно, вернулась неуспокоенной и потребовала у администрации, чтобы нас устроили по разным номерам. Я был не против – что толку было ночевать в одной комнате, а проводить время не в одной постели. Еще до кратковременного выезда Рины в Москву я начал совершать пешие прогулки на поляну Азау, потом в ущелья Юсеньги и Адыл-Су. В удалении от долины Баксана, казавшейся довольно скучной, в боковых ущельях лучше чувствовалась прелесть гор, тем более, что и ущелье Адыр-Су с альплагерем «Уллу-Тау» было отсюда совсем неподалеку, а с ним меня связывало многое, навеки дорогое. Сначала меня донимали головные боли. Как всегда, я достаточно медленно адаптировался к атмосфере на высоте, но в конце концов я к ней привык. Мысль о том, что я, какой-никакой, но все же слегка квалифицированный альпинист, теперь не очень здорово ощущаю себя на дне долин, немного угнетала, но все же не очень. У меня не было чувства, будто я совсем прощаюсь с горами и по возрасту, и по собственному разумению, приведшему к выводу, что из-за недостаточной силы рук дальнейшее усложнение восхождений мне как полноценному участнику, прокладывающему путь впереди спутников, вряд ли будет доступным, а быть вечно в роли ведомого-страхующего мне не хотелось. Дело в том, что я уже знал и другие горы, нисколько не легче Кавказских, которые хотя и были заметно ниже по абсолютной высоте, но звали к себе ничуть не слабее. Туда я определенно стремился попасть еще и еще, и таких гор было столько, что все никак не обойти даже за сотню лет или больше. Речь шла о Сибирских горах: об Алтае, Западных и Восточных Саянах, Хамар-Дабане, Баргузинском, Яблоновом, Становом хребтах, о Сихотэ-Алине, Джугдыре и Джугджуре, наконец, о хребте Черского, Верхоянском, Колымском и Анадырском хребтах, а также о таинственных синих Олойском и Кедонском хребтах в окрестностях реки Омолон, не говоря уже о Камчатке да и о многом другом. Кое-где мне удалось-таки побывать. С Леной – однажды, а с Мариной еще дважды в Западных Саянах, а ещё в Баргузинском хребте и на Байкале, на Витимском плоскогорье, на Средне-Сибирском плоскогорье и Подкаменной Тунгуске (везде после Байкала только с Мариной). Можно подумать, что увидел немало. Однако это была всего малая часть того, на что у меня возник аппетит к тому времени, когда я совсем обыкновенным «гостиничным» туристом совершал пешие экскурсии в районе Терскола, и мне казалось, что теперь я достаточно мелко плаваю, раз нахожусь в районе вершин, которые не раз видел с других вершин и перевалов в качестве восходителя, а не банального посетителя горного курорта. Впрочем, я и попал в него в основном с другими намерениями – как и Рина.

В общем, поездка в Баксанское ущелье и прогулки в его окрестностях меня не очень обогатили настроением и впечатлениями. Она не отдалила меня от Лены как я рассчитывал, хотя и не возымела противоположного действия. Сближение с Риной не состоялось, что было неприятно, но не явилось неожиданностью. Просто я получил подтверждение, что Рина – не та женщина, которая не только не могла соперничать с Леной, но и даже сосуществовать на вторых ролях рядом с ней внутри меня. С ней было не так уж интересно, чтобы это могло захватывать меня целиком. Короче – гармоничных отношений с Риной уже ничто не обещало.

Еще один важный урок преподала мне московская гастролерша в «Итколе». Я понял, что мне еще надо научиться противостоять угрозе, которую я раньше плохо себе представлял. Нет, это не была опасность связаться с проституткой вопреки своему принципу, это была опасность потерять контроль над собой под воздействием соблазнительной женщины, во всем, кроме секса, не устраивающей меня вообще – не только по поведению и своему образу жизни, но и по уму, интересам и эстетическому обаянию. Как надо противостоять такому выпадению из своих же привычных критериев, кроме как заранее энергично избегать любых контактов накоротке, я еще не представлял, но задал себе цель обдумать, что можно делать еще. В пору было подивиться себе, зачем это было нужно, когда я пребывал в состоянии, требующем срочно найти ХОТЯ БЫ сексуальную замену Лене, чтобы покончить с бо́льшей зависимостью от нее, чем была у нее от меня, но почему-то я настойчиво напоминал себе, что это не должно быть единственной целью поиска, что мне нужна избранница, устраивающая сразу по всем статьям – и прежде всего, по той, чтобы она вызывала желание любить ее всю целиком. Много ли я хотел? Конкретно еще не знал, но думал, что многого.

Короче, из поездки с Риной на Кавказ в Москву я вернулся с тем же, с чем из нее уехал, однако стал при этом немного другим. И то небольшое приращение моего жизненного опыта, которым я там все-таки обогатился несмотря на неудачу, мне еще все-таки пригодилось в будущем – и не раз.

По сути дела я уже не только прочувствовал нужду в пригодной для практического использования теории верного поведения в предлюбовный и собственно любовный период жизни, но понял, что некоторые начала такой теории уже почти находятся в руках. Не смешно ли? Когда и где человеку воздавалось свыше взаимной любовью человеком другого пола за то, что он следовал соответствующей теории? Да, он мог стать праведником, но это означало, что теперь он вооружен на все случаи жизни, поскольку всех возможных вариантов испытаний ему не дано наперед знать. Тактика его поведения вырабатывается эмпирически, по ходу дела, а уж стратегии-то у него нет совсем. На какой же «теоретической основе» можно базировать свои действия, если десяти заповедей для этого крайне мало, а другие принципы даже религией не провозглашены? Несмотря на столь скандальную нехватку отправных данных, некоторые основания для начала теоретических разработок все-таки имелись.

Первое – человек слаб и запросто поддается всяческим соблазнам. О чем это говорит? Сразу о многом: о неведении насчет последствий прегрешений; о склонности удовлетворять свои сиюминутные желания так, будто их достижение является важнейшей целью жизни; о нетерпении; о нежелании и неумении представлять свою жизнь одновременно в двух аспектах – Земном и Вечном.

Второе – человек способен учиться и в ходе обучения избегать повторения сделанных ошибок в собственной практике, если достанет памяти и воли.

Третье – человек способен учить других тому, что он знает, ради того, чтобы сберечь всевозможные ресурсы обучаемых от напрасной их растраты, даже несмотря на то, что, скорей всего, учить ему будет некого.

Четвертое – человек, существуя в плотно населенном Мире и, будучи обязан Волею Создателя продолжать жизнь на Земле, покуда его не переместят в иное существование, обязан одновременно быть и эгоистом, планировать, тем более осуществлять свои действия в сознании того, что его окружают другие эгоисты, кто бы они ни были: члены семьи, друзья, враги, знакомые и незнакомые, зависимые и независимые от тебя.

Пятое – в толчее жизни нельзя не причинять другим неудобств, как нельзя и самому не испытывать неудобств, которые причиняют ему посторонние, что приводит к ущербам и издержкам с абсолютной неизбежностью для любой из сторон.

Шестое – человек нуждается в расслаблениях, в релаксации, и поэтому ему необходимо уделять время отдыху и пребыванию в одиночестве (пусть и кратком) наедине с самим собой.

Седьмое – никакие договоры в человеческой практике – как государственные, так и общественные или межличностные – не бывают абсолютно равноценными, равноправными, эквивалентными в полном смысле слова. Даже взаимность в любви не гарантирует этого в полной мере вперед на все времена.

Восьмое – поддержание приемлемых отношений между людьми с неизбежностью выливается в процесс обмена какими-то уступками наряду с твердым отстаиванием тех интересов, от которых по серьезным причинам нет желания или воли отступать. Такой характер процесса не позволяет гарантировать постоянства взаимоприемлемости соглашений и отношений.

Девятое – сознание человека обычно открыто для включения в него новых устремлений и исключения из него прежних, что не может не отражаться на поведении каждой личности и влечет за собой изменения ее отношений с другими людьми.

Десятое – все определенности в сознании каждого человека в процессе решения практических проблем, которые появляются в его жизни, становятся менее определенными в столкновениях друг с другом, а также с психическими определенностями, которыми на него воздействуют посторонние люди. Иными словами, востребованные жизнью компромиссы притупляют принципы поведения действующих лиц и заставляют людей становится менее принципиальными, хотя и необязательно по всем статьям.

Всё вышеуказанное – от первого до десятого включительно – суть следствия действия более общих принципов Мироздания и их взаимовлияния на любой объект, причем определяющими факторами выступают Принципы Экспансивности и Консервативности всего сущего. Но в год поездки на Кавказ в компании с Риной я эти Принципы еще не выявил. Понимание пришло еще лет через двенадцать. Но то, что я поименовал «с первого по десятое» послужило феноменологической основой для извлечения более абстрактных выводов и достижения понимания природы и устройства Бытия.

Конечно, наряду с абстрактными рассуждениями меня занимали и вполне конкретные мысли. Первой из них была мысль о том, где пытаться найти женщину мечты. В реальности подходящие поприща были достаточно узки. Познакомиться, притом довольно близко, можно было или в походе или на работе. Другие возможности имели случайный характер. Было мало шансов познакомиться на улице или на транспорте, где большинство привлекательных женщин обычно корчат из себя недотрог, которым совсем не нужны подозрительные незнакомцы. Добиваться же их благосклонности навязчивым приставанием было бы унизительно для самого себя, да и вообще вряд ли эффективно. Важно было и другое – красивые женщины подходящего возраста (а едва оперившиеся девочки меня не интересовали) были в большинстве уже разобраны и пребывали в замужнем состоянии, из которого их, вероятно, было не слишком сложно извлечь в любовницы, но достаточно проблематично «насовсем» из-за привычки многих из них полагаться в жизни на мужние доходы, а часто еще из-за детей.

Что могло быть еще? Дальние рейсы по железной дороге или в самолете, если вдруг проявится склонность к откровенности без обычного опасения, что случайный попутчик еще когда-то возникнет на твоем жизненном пути. Стоило ли на это полагаться всерьез, даже если подобное и могло произойти в жизни? Честно говоря, вряд ли. Так же, как и на встречу в спектакле или на концерте, где теоретически несколько больше шансов найти культурную и тонкочувствующую женщину со зримым обаянием либо незамужнюю, либо неудовлетворяемую ее супругом в области духовных потребностей, а не то и во всех областях ее потребностей вообще. Однако, несмотря на неопределенность всего связанного со случайностью, именно Великий Случай мог оказаться решающим моментом в поиске – в отличие от работы или походной компании, где ты давно уже знаешь всех, но перспективных возможностей так и не обнаружил. В этом смысле лучшие шансы обещал переход на другую работу. Новые люди, новые условия, новые настроения и ожидания перемен, Уйти на новое место тянуло уже очень давно, но найти что-то подходящее пока никак не удавалось, хотя из-за скверных отношений с начальством это следовало бы сделать давным-давно. Я не чувствовал за собой обязательств продолжать заботиться о подчиненных из своего отдела хотя бы по той причине, что они не больно-то старались мне помогать. Им со мной было гораздо удобнее, чем мне с ними, поскольку я не был мелким тираном, не следил за их поведением каждую минуту и смотрел сквозь пальцы на немудреные хитрости, которые всякий совслужащий пытается пустить в ход ради того, чтобы постылое пребывание «на рабочем месте» не превращало их жизнь в сплошную тоску, от которой можно было спасаться только курением в коридоре или на лестнице. Я с немалым риском для себя и своего положения разрешал им всевозможные отлучки, прекрасно представляя себе, для чего они нужны и насколько они желанны нормальным людям. И они прекрасно сознавали, что выбирают за мой счет гораздо больше того, чем это можно было бы считать безопасным для меня, а следовательно, и для их безопасности тоже, но пойти на разумное самоограничение и не хотели, и не могли. Так что по дисциплинарной линии, дело едва не шло вразнос. Институтское начальство могло всерьез заняться мной в любой момент, от разгрома спасало только то, что я порой упирался и не давал разрешения на отлучки, когда сотрудники по привычке не рассчитывали наткнуться на мое противодействие. Такое отношение ко мне давало полное моральное право покинуть их с чистой совестью без всяких угрызений. К тому же при переходе на другую работу можно было выговорить себе возможность перетащить с собой двух-трех человек из числа самых близких по разумению и по духу.

С одна лишь Люсей Омутовой жаль было бы расстаться. Молодая женщина с великолепным экстерьером и красивым лицом, говорящим, что она не только внешне хороша, но и честно прямодушна, поневоле притягивала к себе глаза. И все же по едва уловимым признакам я угадывал, что она «больна не мной», как говорила Марина Цветаева, а потому и я не заболел к ней любовью, хотя это было даже как-то удивительно. Люсины суждения по многим делам совпадали с моими, а когда не совпадали, она старалась понять, почему, и нередко потом соглашалась. Люся не была ни самоуверенно-упертой, ни кичащейся своими несомненными прелестями несмотря на то, что определенно знала цену и себе, и своему воздействию на мужчин. В ней была наредкость ярко сконцентрирована вся прелесть и достоинства русской женщины, своего рода эталона, воспетого лучшими творцами отечественной литературы от Пушкина и Толстого до Некрасова и Бунина, но вот я как-то ухитрился любоваться Люсей, не влюбляясь по всей форме, в смысле – не теряя головы. Забегая вперед, могу сказать, что так во мне все и осталось – любование ею, но не любовь.

Я предпринимал и другие попытки сблизиться кое с кем из привлекательных сотрудниц моего отдела и института вообще. Но в подавляющем большинстве случаев еще в момент старта сознавал, что «кина не будет». Тот мизерный шанс, который самому же мне казался слишком маленьким источником надежды на позитивное развитие любовных отношений, во всем устраивающих меня, очень скоро превращался всего-навсего в нуль. Нет, после стартов с таким настроением не было смысла продолжать в том же духе. Как ни прискорбно, оставалось только терпеть и ждать. И почти одновременно мне выпали сразу две возможности если не устроить сразу все мои дела, то хотя бы почувствовать себя вне кризисной обстановки. Одной из этих женщин я, как оказалось, подходил по всем статьям, тогда как она подходила мне не по всем (тем не менее, с постельной работой вместе с ней всё было в порядке), другая подходила мне почти во всех отношениях, зато я, по ее мнению, не годился ей в мужья по возрасту, поскольку она была старше возрастом и считала меня слишком падким на женщин, а это внушало ей опасение за свою будущность в случае продолжения связи, тем более замужества. У меня не возникло охоты изо всех сил убеждать ее в обратном, хотя нам вместе и было хорошо. Но что можно противопоставить подозрительности и небеспочвенному беспокойству, если их не находили нужным оставлять? Сомнения – далеко не лучшее основание при любом строительстве, тем более – при строительстве семьи. В связи с этим наши отношения без драмы сошли на нет, оставив по себе у обеих сторон хорошую память.

В другом случае ситуация вышла более острой, хотя и не для меня. Дама полюбила меня (именно поэтому я осмеливаюсь говорить о том, что подходил ей во всех отношениях). Более того, она хотела родить от меня ребенка независимо от того, останусь ли я с ней, хотя почти не сомневалась, что не останусь. Представив себе все мотивы, которые привели ее к предложению помочь ей родить ребенка: незамужность, возраст и даже любовь – я решил пойти навстречу ее желанию родить от меня, хотя и никакому бо́льшему. Результатом было появление на свет моей внебрачной дочери и прекращение отношений. На некоторое время я снова остался один, поскольку с Леной мы доживали вместе последние месяцы, не испытывая друг к другу сколько-нибудь заметного влечения. В некотором роде мы с ней даже поменялись ролями. Я стал заметно равнодушнее к тому, как она проводит время вне дома, нежели Лена по поводу того, чем и кем занимаюсь в сходных условиях я.

И тут мне, наконец, приспела новая работа. Через месяц после того, как я приступил к новым обязанностям, меня познакомили там с Мариной, и вот эта встреча стала решающей и для меня, и для нее. Дальнейшее созревание моих представлений о действительном мироустройстве и законах, которые управляют развитием Вселенной вообще и человеческого общества в частности, происходило уже под сенью нашей с Мариной любви – это совсем не фигура речи, а прямое утверждение реального ее воздействия, ощущаемого мной, причем без малейшего преувеличения. Если у кого-то решающим фактором для реализации творческих планов – художественных или научных – бывали неудачи на любовном фронте, то со мной произошло в точности обратное. Естественно, не сразу, не вдруг – это напоминало бы сказку, а у нас была обычная для средних граждан советская жизнь, только скрашиваемая и облегчаемая взаимной любовью и сознанием, что она у нас есть.

Даже для меня самого стало немалой неожиданностью, что философские занятия на довольно длительное время оттеснили меня от литературных, но я об этом ничуть не пожалел. Осмысленное мной в этот период стало фундаментальным не только для моего, если так можно выразиться, научного кредо и вооружило средствами анализа происходящего вокруг, но и содействовало быстрому продвижению в моем писательском деле. Было ли нормальным столь долгое созревание способностей к творчеству у человека, сделавшего главное из того, что ему было дано исполнить в своей жизни, после того, как он перешагнул рубеж в пятьдесят лет? Видимо, нет. Такое развитие никак не назвать не то что скороспелым, но и вообще позволяющим человеку со способностями успеть в какой-то степени полно реализовать их до того, как он достигнет возраста средней продолжительности жизни для мужчины в СССР, составлявшей тогда 60¸62 года. Не слишком ли велик риск остаться на бобах после столь долгой подготовки? Разумеется, спорить со временем, исходя из средних данных, бесполезно. Здесь кому, как и сколько будет определено Волей Создателя, бесполезно гадать. И все-таки поздновато, действительно поздновато начинать разворот своей умственной деятельности в ту пору, когда у других она обычно серьезно ослабляется или даже исчезает. Но мне и об этом не было смысла жалеть. Что из того, что таланты, если таковые действительно открылись, достигли расцвета в возрасте старости? Может, как раз именно благодаря этому я в сверхнормативное время продолжал ощущать себя молодым, а моя любознательность и творческая дееспособность к середине восьмого десятка только продолжала нарастать! Чем это было хуже статистически среднего состояния? Я этого не понимал. Единственное, что проистекало из фактора явной запоздалости, так это мысль, которая чаще обычного напоминала мне – не транжирь время понапрасну, тебе совсем не столь много осталось, как может показаться благодаря твоему явно ниспосланному Свыше самоощущению, будто ты еще молод, и у тебя достаточно много сил в голове и теле. И данная мысль позволяла мне, правда, далеко не всегда, меньше поддаваться праздномыслию и суете, чтобы успеть в какой-то степени исполнить свой основной долг перед Создателем.

Об этой моей работе знала в основном только Марина. Для прочих, особенно для сотрудников на службе ради заработка, я был просто неглупым, а для кое кого очень умным начальником или коллегой, с кем можно иметь дело с выгодой для себя, если особенно не зарываться. Среди тех, кто ценил меня за ум, нередко оказывалось и начальство. Если точнее, то ценили они все, правда, почти никто из них не придерживался такого мнения постоянно. Из этого я сделал вывод, что ценность моего интеллекта варьируется в их глазах в зависимости от ситуаций, с которыми имели дело (или в которые себя ввергали) эти начальники. Если сами они буксовали, помощь с моей стороны оказывалась им кстати, и это обеспечивало мне более устойчивый статус на службе, однако лишь на некоторое время. Если они не особенно нуждались в моих особых услугах, то меня уже не выделяли из общей массы полунизового начальства ни прилюдно, ни кулуарно. Ну, а в тех случаях, когда мой интеллект приводил меня к выводу о несуразности начальственных затей, я мог твердо рассчитывать на те или иные преследования, которые, естественно, распространялись и на мой коллектив, будь то сектор, отдел или лаборатория.

Большинство моих подчиненных, как я полагаю, были лояльно-равнодушными по отношению к моей судьбе. На словах они готовы были проявлять участие, добровольно же и разумно ограничить себя в чем-то из «криминально» получаемых ими свобод никому из них и в голову не приходило. Это мог сделать только я, стукнув кулаком по столу, но этого я как раз и не делал – не потому, что боялся потерять дешевую популярность в глазах своих подданных, а потому, что это был бы уже не я, а обычный администратор любого советского учреждения – тип, остро ненавидимый мной со времени первой моей работы на заводе. И теперь, как и тогда, мне хотелось, чтобы уважительное отношение начальства к сотрудникам служило питательным слоем для высокопроизводительного и сознательного труда. С этой позиции меня ничто никуда не сдвинуло. Зато жизнь заставила признать и другое. Во-первых, то, что это только половина дела, потому что другая половина не менее важна и не должна умалчиваться – речь идет о готовности работающих по найму трудиться высокопроизводительно и активно в ответ на хорошее отношение начальства и хорошую зарплату. Вот здесь-то и крылась первая причина дисгармонии в производственных отношениях. Требования работодателей и их менеджеров никогда не были – и не могли быть – эквивалентными готовности работающих к труду без принуждения даже при приличной зарплате (последнее тоже оказалось несоответствующим мнению сторон, заключивших соглашение о найме – нанимателям она обычно кажется слишком высокой, нанимающимся – слишком малой). Если начальственная сторона не будет требовать для себя большего, чем добровольно захочет отдавать масса работающих по найму, она будет недополучать прибавочную стоимость, на которую считает себя вправе рассчитывать; если нанимаемые будут считать, что их бессовестно эксплуатируют (а начать думать так проще простого), они будут склонны халтурить, увиливать от работы и уж никак не делать больше того, с чем будет вынуждено соглашаться начальство. Ну, а уж кто-кто, а советская власть сумела заставить большинство трудящихся считать, что она их эксплуатирует без зазрения совести при очень низкой зарплате, да притом еще часто вопреки здравому смыслу, заставляя людей гораздо больше заботиться о видимости высокоэффективного общественного труда, чем о его полезности и сути. Всякий работающий в советском учреждении знал, что он в первую очередь должен соблюдать «трудовую дисциплину», то есть вовремя приходить на работу к ее началу, вовремя возвращаться с обеденного перерыва и сидеть на месте от звонка до звонка независимо от тог, занят ли он по горло или пухнет от безделья – это всегда котировалось администрацией выше изобретательной и инициативной работы.