Легко видеть

Все участники скандала от Абалакова до Ерохина были убеждены, что правы на сто процентов. Ведь каждому из них когда-то доводилось идти на скромненький (а иногда – и не очень) обман в интересах команды, спортобщества или всей Родины. Равно как и каждому не хватало щепетильности: Ерохину – для того, чтобы не трубить о ненайденном на вершине абалаковском туре; Абалакову – для того, чтобы провести разбирательство происшествия без обвинений всех и вся и нарочито жестоких наказаний. Разве нельзя было, к примеру, оставить в списке победителей и чемпионов всех, кто вместе с Ерохиным взошел на высшую точку, а тех, кого он направил сопровождать обессилевшего Галустова, наградить особой наградой за доблесть, проявленную при спасении жизни товарища? Наверняка можно было, но судьям это и в голову не пришло. Наказывая один обман, они пошли на другой, уже, пожалуй, просто чудовищный – официально установить, будто реального восхождения не было вообще. Игорь Ерохин не стал оспаривать решения федерации альпинизма СССР, понимая, что это бесполезно. Той же зимой он кое-с кем из своих «перворазрядников» подал заявку на восхождение, получил разрешение и отправился на Домбай-Ульген. Чтобы «сделать вершину» по-быстрому, они решили идти по гребню, не прибегая к попеременной страховке, связавшись вшестером так называемым «паровозиком», то есть одной веревкой. Расчет был таков: все люди грамотные, техничные альпинисты, но если кто-то один из них оступится или сорвется, пятеро его запросто удержат либо забросив веревку за выступ, либо прыгнув с гребня в другую сторону. Однако на сей раз расчет не оправдался. Тот, кто сорвался с гребня Домбай-Ульгена, сдернул за собой еще троих одного за другим, после чего веревка, заброшенная пятым в связке за уступ, оборвалась еще до того, как он успел почувствовать рывок.

Улетевших вниз во главе с Ерохиным достали из-под стены и торжественно похоронили в Москве при стечении множества альпинистов. Смерть ребят заставила заговорить о несправедливости их наказания и противоестественности решения не засчитать им «Победу». Вдогонку погибшим было принято формальное запрещение ходить «паровозиком», то есть в связках больше чем трех человек. Однако явочным порядком все же было изменено решение о незачете высотного траверса. В очередном сборнике советского альпинизма с помпезным названием «Побежденные вершины» появилось сообщение о состоявшемся восхождении на Пик Победы с перечнем имен восходителей во главе с И. Ерохиным. Этим и завершилась сначала спорная и блестящая, затем скандальная и трагическая спортивная карьера одного из выдающихся альпинистов страны. Однако с гибелью Ерохина и троих его спутников основанная им школа альпинизма и присущий ей динамичный коллективный стиль восхождений не был истреблен. Наоборот. Через два десятилетия она доказала и показала всему альпинистскому миру свои сильные стороны и поразительные возможности, когда в 1982 году состоялось выдающееся первопрохождение на вершину Эвереста по юго-западной стене последовательно одиннадцатью восходителями советской команды. Подобного еще не бывало ни по технической сложности и протяженности стены, ни по числу побывавших на вершине Эвереста членов одной экспедиции.

Эту первую в истории советскую Гималайскую экспедицию возглавлял Евгений Игоревич Тамм. Физик, сын знаменитого физика Игоря Евгеньевича Тамма, академика, он превосходил отца по альпинистской квалификации. Как человек, выросший в атмосфере высокой культуры, буквально пропитанный ею, Евгений Игоревич был принципиальным противником той диктаторской манеры руководства людьми, которых объединяет и приводит в команды только их добрая воля и любовь к горам. Тем не менее, в составе экспедиции на Эверест были люди из МВТУ, воспитанные Ерохиным или ходившие с ним, которые воспитывали очередное поколение альпинистов-мастеров в ерохинском стиле. Они воспринимали практику диктата как естественную необходимость для успеха любой сложной целевой операции, в том числе и восхождения на проблемную гору по проблемной стене, поскольку были инженерами, питомцами знаменитой рациональной и прагматичной высшей школы – сначала Императорского высшего технического училища, затем, в большевистскую пору – Московского высшего технического училища им. Баумана – поставщика кадров для советской индустрии и множества партийных комитетов – от Бауманского райкома города Москвы до политбюро ЦК КПСС в лице Маленкова. Старшим тренером Гималайской команды, руководившим отбором кандидатов в сборную страны, был Анатолий Георгиевич Овчинников – преподаватель МВТУ, друг и соратник Ерохина. Лидером наиболее вероятной штурмовой четверки он в согласии с Таммом поставил Эдуарда Мысловского, тоже из МВТУ – корифея следующего поколения альпинистов после их собственного и самого старшего из всех отобранных кандидатов. Беда советских альпинистов состояла в том, что их никогда не пускали в Гималаи. Они уже давно прославили себя восхождениями экстра-класса не только в своей стране в горах Памира, Тянь-Шаня и Кавказа, но и в Альпах – на самых престижных и проблемных маршрутах, но вот уже два поколения корифеев фактически состарились в ожидании возможности показать себя в Гималаях. Государство не желало давать свои средства на Гималайские экспедиции – это был не футбол и не какой-нибудь другой олимпийский вид. Тогда альпинисты-интеллектуалы предложили партии, (родной коммунистической партии) самим заработать необходимые деньги, создав на Памире международные альплагеря, в которых могли готовиться к восхождениям на престижные и сложные вершины богатые иностранцы. Предложения были приняты. Деньги заработаны и положены в банк. Но их не хотели оттуда выдавать тем, кто их заработал для осуществления своей мечты! Понадобилась долгая и унизительная борьба во множестве бюрократических и партийных инстанций. Михаил подозревал, что деньги прикарманила внешняя разведка КГБ, которая всегда испытывала нужду в валюте, сколько бы ее ни выделяли, и могла беззастенчиво обирать кого угодно в терроризируемой «органами» стране.

В конце концов разрешение на экспедицию было милостиво дано. Непальское правительство в 1975 году поставило русских в очередь на 1980 год. Но… Но через пять лет проявила себя склонность высших советских инстанций к суевериям и перестраховке. Когда федерация альпинизма СССР стала готовиться к восхождению весной 1980 года, партийные и спортивные чиновники усмотрели в этом чуть ли не диверсию. Как? В год проведения Московской олимпиады совершать восхождение на Эверест? Вы что, с ума сошли? А если в экспедиции что-нибудь случится? Какова тогда будет репутация всего советского спорта в глазах мирового сообщества? Как это восхождение на Эверест не имеет отношения к олимпийским играм в Москве? Очень даже имеет. Это только безответственные элементы могут так полагать. Вы что, можете дать гарантию, что на Эвересте никто не погибнет? Ясное дело, не можете! А олимпиада как раз и должна начаться вскоре после окончания гималайской экспедиции. Нет, так дело не пойдет.

Снова на долю альпинистов высшего мирового класса выпало метаться в поисках выхода из новой западни. К счастью, им помогло одно явление, столь вполне типичное для СССР и совсем необычное и плохо переносимое на Западе – очередь. Испанская заявка на Эверест подлежала удовлетворению весной 1982 года, а сами испанские альпинисты могли и хотели отправиться в Непал как можно раньше. Поэтому они сразу согласились обменяться очередями с советскими альпинистами, Непал по этому поводу тоже не возражал. Итак, экспедицию отодвинули на два года, но все же она была спасена. Об этих перипетиях Михаил знал достоверно, поскольку был знаком с дочкой начальника экспедиции и внучкой академика Мариной Евгеньевной Тамм. Эта рослая и приятная девушка в компании сокурсников, недавно окончивших химический факультет МГУ, встретилась Марине и Михаилу в походе по Нюхче-Илексе. Они продолжили знакомство в Москве. Марина Тамм сообщила им, что ее отец, старший тренер Овчинников, председатель федерации альпинизма Романов, Мысловский и еще три человека побывали в Индии и Непале на рекогносцировке весной 1980 года и прошли маршрут будущей экспедиции до Базового лагеря у подножья Эвереста. Помимо знакомства с местностью, то есть с театром предстоящих военных действий, безусловно полезного и ценного, они вынесли из рекогносцировки впечатления о потрясающих Гималайских красотах, о которых прежде давали представление – и то далеко не полное – разве что картины Рериха, да опубликованные фотографии прошлых экспедиций.

Итак, еще два года жизни мечтающих об Эвересте в дополнение к пяти годам официального томления в очереди из-за каприза власти пошли коту под хвост – . А ведь каждый сезон горовосхождений приводил в высшую касту альпинизма новых мастеров спорта и выводил из нее кого-то из заслуженных, чьи возможности и перспективы оказывались не столь хороши, как у молодых.

Тамм и Овчинников по возрасту и здоровью уже определенно не годились для участия собственно в штурме Эвереста по поражающей воображение юго-западной стене. Сам Рейнгольд Месснер – первый в мире покоритель всех четырнадцати восьмитысячников Гималаев и Каракорума – считал её прохождением невозможным. Эдуард Мысловский придерживался противоположного мнения. Но и его личные восходительские ресурсы за эти два года успели, как показало экспедиционное будущее, существенно снизиться. А ведь он в своей возрастной категории остался в команде единственным человеком, кто мог считаться непосредственным преемником эстафетной палочки от того поколения альпинистов, к которому принадлежали Тамм и Овчинников. Все остальные были уже из более молодого поколения, чем Мысловский, а это было донельзя обидно. Сотни людей, в свое время готовых штурмовать Гималаи, лишились возможности внести свой весомый вклад в мировую летопись высших альпинистских достижений. Эту несправедливость, конечно, уже никто и ничто не могло исправить, но как минимум, на символическое участие в первой советской Гималайской экспедиции кто-то из их состава безусловно имел право. И в качестве этой фигуры был избран Мысловский, который еще многое мог, уже почти принадлежа к «старикам». Его двум штурмовым связкам (Мысловский – Балыбердин и Черный – Шопин) и была дана «зеленая улица» при прохождении стены, хотя там не меньше, а даже и больше потрудились и другие. Просто по воле руководителей экспедиции на последнюю часть очередного участка, заканчивающегося установлением следующего высотного палаточного лагеря, посылалась команда Мысловского – и уж об этом, как о преимущественно ее достижении, сообщалось в Москву. Вместе с тем, по мере набора высоты к отметке 8000, затем и 8250 метров над уровнем моря, где был создан четвертый высотный лагерь, в штурмовом составе экспедиции начались нелады и со здоровьем, и во взаимоотношениях. Из команды Мысловского выбыли из-за разных недомоганий Коля Черный, вместе с которым Михаил осуществлял их первое самостоятельное спортивное восхождение на Кавказе еще в 1959 году, и Владимир Шопин. Перетрудившаяся на стене, но не получившая никакого поощрения четверка Иванова, включавшая Ефимова, Бершова и Туркевича, прямо заявляла, что по их костям хотят завести на вершину Мысловского. Но Овчинников всеми силами проталкивал своего воспитанника из секции МВТУ на роль первейшего восходителя, и связчик Мысловского ленинградец Балыбердин, очень сильный, волевой и умелый альпинист, тоже этому содействовал. Тамм, испытывавший мощное давление с разных сторон, все же взял сторону Овчинникова, Мысловского и Балыбердина, определив двух последних в качестве ведущей штурмовой связки, которой надлежит первой подняться на Эверест после установки пятого лагеря на высоте 8500.

Этот замысел в итоге осуществился, хотя едва-едва не кончился трагедией и срывом экспедиции вместо победы. На восьмикилометровой высоте с Мысловским творилось неладное. Чем выше поднимались они с Балыбердиным, тем больше странного и ненормального происходило с корифеем альпинизма. Он упустил рюкзак и потерял рукавицы. Естественно, в лютом холоде поднебесья это не могло пройти безнаказанно, но лучше, чем она работала, голова Мысловского работать уже не могла. Однако воля к осуществлению мечты у него не пропала. Выход этой двойки на решающий штурм состоялся. Это был мучительно медленный подъем для больного высотой человека, но, пожалуй, еще более мучительный для Балыбердина, у которого было достаточно сил, чтобы подниматься много быстрей, и вполне достаточно ясности в сознании, чтобы понимать, в какой степени возрастает риск им обоим остаться на вершине навеки из-за ужасающей медлительности партнера. Балыбердин понял, что стал заложником почти безнадежного предприятия, а если точнее – заложником судьбы Эдуарда Мысловского. Вытянет Мысловский – хорошо, хоть это и представлялось уже очень маловероятным. Не вытянет – будет совсем плохо. Бросить товарища нельзя, до какой бы степени одурения тот ни дошел, пока жив, а если в конце концов и помрет, то к тому времени и у любого здорового человека на такой высоте не останется ни сил, ни возможности вернуться в верхний штурмовой лагерь.

Они взяли вершину так поздно, что шансов на благополучный спуск уже почти не осталось. К ужасу Балыбердина, Мысловский шел вниз еще медленней, чем вверх. Надвигалась ночь. Балыбердин знал, что на такой высоте еще никто не выживал после холодной ночевки, но свой выбор он сделал давно. Спасти его могло только настойчивое желание Мысловского не губить вместе с собой товарища по связке, однако тот подобного желания не выражал, да и не мог выражать, учитывая, в состоянии какого расстройства находились его голова и мысли.

Если бы к ним на вершину на ночь глядя не вышла следующая штурмовая связка Сергея Бершова и Михаила Туркевича – истинных героев Эвереста – 82 – на судьбе двух самых первых советских восходителей был бы поставлен крест, экспедиция была бы немедленно свернута по приказу из ЦК КПСС, а само небывалое прохождение юго-западной стены многолюдной командой не принесло бы никакой славы большинству ее членов за их в высшей степени рискованный и самоотверженный труд. На счастье всей экспедиции, Бершов и Туркевич находились в блестящей форме. Именно они первыми прошли большую часть отвесов юго-западной скалы, о чем в сообщениях Тамма в Москву в основном умалчивалось. А ведь это были лучшие скалолазы всей команды и даже страны и, как оказалось, вообще хорошие и сильные люди, от которых, однако, заранее мало кто ожидал, насколько именно их вклад в общее дело превратит исчезающий призрак победы в подлинный и бесспорный спортивный триумф.

Бершов и Туркевич встретили спускающихся Балыбердина и Мысловского недалеко от вершины Эвереста и дали им немного сухофруктов и питья. Учитывая близость высшей точки, они попросили Балыбердина согласиться с тем, что они сбегают на вершину прежде чем помогать первой двойке вернуться в штурмовой лагерь 5. Благородный Владимир Белыбердин и тут не проявил эгоизма. Он понимал, что значит достижимость Эвереста для тех, кто так стремился на него и оказался совсем рядом. И именно он разрешил нравственную проблему, вставшую перед Туркевичем и Бершовым – идти вверх или спасать безмерно задержавшихся в смертельно опасной зоне людей. Балыбердин не стал ни отговаривать их от восхождения, ни обрисовывать, в каком состоянии он находится при Мысловском. Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять – лидер команды находится в почти полной отключке. За это его поздно было винить, а спасать еще все-таки было не поздно. Однако Балыбердин решил, что и в таких условиях не имеет права лишать ребят возможности побывать на главной вершине мира и никаких категорических просьб не произнес. Обе связки на время распрощались. К чести Мысловского, немного пришедшего в себя, он тоже не возразил против рывка второй двойки к вершине. И Туркевич с Бершовым рванулись вверх. Через пятьдесят минут хождения и лазания они достигли вершины, и проведя на ней полчаса, поспешили вниз. Через час, в полночь, они подошли к Балыбердину и Мысловскому. За два часа двадцать минут, прошедшие со времени расставания, последние двое прошли вниз совсем немного. Мучительный спуск в темноте имел только одно положительное качество – работа кое-как согревала. В 5 часов утра, уже после рассвета, все четверо подошли к лагерю 5. К этому времени Мысловский и Балыбердин пробыли на ногах 22 часа 50 минут, почти без питья и еды, на морозе, при свете и в темноте, что было своего рода рекордом.

Воздаяния за подвиги в деяниях на диво удавшейся экспедиции со стороны государства были, как обычно, не вполне адекватными. Высшими наградами – орденами Ленина – удостоили Мысловского и Балыбердина. Тамм, как руководитель, гнувший самостоятельную линию, далеко не всегда одобряемую руководством в Москве, получил награду рангом пониже – орден Трудового Красного Знамени. Ту же награду получили Бершов и Туркевич, обеспечившие счастливый финал экспедиции в большей степени, чем кто-то другой. Тамм как начальник экспедиции сработал на грани фола, Белыбердин с Мысловским – на грани жизни. Туркевич с Бершовым впервые в истории совершили все восхождение из последнего предвершинного лагеря практически полностью в ночное время, чем вряд ли стоило бы гордиться, если бы к тому не вынуждало критическое положение первой двойки. Ночной выход на штурм спас жизни двух людей, саму экспедицию – от трагического финала, а Тамма – от серьезнейшей травли. Словом, итог оказался блестящим, хотя мог быть совсем другим. Не случайно Владимир Балыбердин назвал свою главу в книге «Эверест-82» «Неправильное восхождение». И все-таки и все-таки… Одиннадцать восходителей сумело побывать на вершине Эвереста, взойдя туда по сложнейшему пути. Это было чрезвычайно много, просто несравнимо ни с чем другим в практике Гималайских экспедиций того времени на восьмитысячники. Тем не менее, советских альпинистов в тот раз могло быть еще больше.

После спуска в базовый лагерь последних из одиннадцати успешно взошедших на вершину участников дошла очередь и до поправившихся после работы на высотах до 7800 м Николая Черного и Владимира Шопина. Они уже шнуровали ботинки, чтобы отправиться наверх, когда из Москвы поступило категорическое требование прекратить дальнейшие восхождения. Одиннадцать победителей там сочли более чем достаточным числом, а потому разрешить выход на штурм двенадцатого и, тем более, тринадцатого члена экспедиции не желали ни за что. Им не было дела ни до альпинистских амбиций, ни до возможности осуществить мечту жизни людей, находящихся буквально на ее пороге. Воинствующие атеисты из ЦК КПСС испытывали суеверный страх перед числом 13 ничуть не меньше, чем верующие с существование Бога и его Врага, бывшего когда-то любимым архангелом. Чьи бы то ни были подвиги во имя мечты, тем более спортивной, после того, как государственное задание оказалось успешно выполненным, стали совершенно не нужны родной коммунистической партии, верными сыновьями которой являлись многие члены экспедиции, начиная со старшего тренера Овчинникова, хотя и не ее начальника Евгения Игоревича Тамма. Он подчеркнуто держался в стороне от политики и даже победную реляцию главе КПСС и всего государства начал словами: «Уважаемый Леонид Ильич!» вместо положенных: «Дорогой Леонид Ильич!» – за что и получил щелчок по слишком уж независимо поднятому интеллигентскому носу в виде ордена Трудового Красного Знамени вместо ордена Ленина. Ну, а что до Коли Черного, то в последующие годы он совершил три восхождения на восьмитысячники – Канченджангу, Аннапурну и Шиша-Пангму. Но высшую вершину Земли «добрать» до конца ему не позволили. Не дали.

Глава 22

В том же самом ОКБ, в котором Михаил познакомился с альпинистом Володей Шполянским, его ожидала, как оказалось впоследствии, и новая профессия. Но осознал он это не сразу. Начальником конструкторской бригады Михаила был Николай Васильевич Ломакин. При первом знакомстве с ним Михаила удивили две вещи – надтреснутый голос и худоба, заставлявшая воспринимать его более рослым, чем он был. Не очень крепкого здоровья, Николай Васильевич, тем не менее, был деятелен и бодр. По возрасту он как раз годился Михаилу в отцы. Впрочем, он тоже сразу сказал своему новому сотруднику: «Я смотрю на вас, как на сына». И, действительно – сын Николая Васильевича был молодым инженером того же возраста, что и Михаил.

Работать с Николаем Васильевичем оказалось интересно, несмотря на скучный характер тематики бригады общетехнической документации. Собственно конструировать там не приходилось, хотя конструкторский опыт был необходим, поскольку требовалось создавать разные классификации для разных направлений авиационной техники, а также комплектующих изделий и их составных частей. Не будучи специалистами в области классификации, они оба – и начальник и его молодой коллега – видели недостатки существующих и модернизируемых классификационных схем. При их детальном анализе многие недостатки оказывались принципиально неустранимыми, но самым главным из них было то, что в любой иерархической системе больше говорилось о принадлежности любого предмета классификации к более общим классам, подклассам, типам и видам, чем собственно о признаках и свойствах этого предмета. И Николай Васильевич Ломакин сделал решительный, просто небывалый по естественности, простоте и смелости шаг, позволивший освободиться от обязательных пут иерархии и не использовать иерархический подход там, где он не давал никаких выгод.

Через несколько лет весь мир профессионалов, занятых решением проблемы тематического поиска информации, смог оценить перспективность идеи дескрипторного индексирования – а именно: идею описания любых сообщений главным образом посредством имен предметов и их свойств, о которых идет речь в этих сообщениях. В СССР, насколько мог судить Михаил после работы в этой сфере в течение тридцати пяти лет, это впервые предложил Николай Васильевич Ломакин в 1960 году, а в Соединенных Штатах Америки примерно тогда же – профессор математики Кельвин Муерс. Муерс получил мировую известность и считался прародителем всего дескрипторного направления в информационном поиске. Николай Васильевич был хорошим разносторонне мыслящим инженером-практиком с дипломом всего лишь техника, но, в отличие от Муерса, он работал и существовал не в открытом обществе, а закрытом – и, мало того, еще и в закрытой, то есть засекреченной, отрасли. Поэтому единственным учеником действительного отечественного родоначальника дескрипторного направления Николая Васильевича Ломакина как был, так и остался Михаил Горский. С тех пор, как шеф поделился с ним своими мыслями, а он, Михаил, их поддержал и начал развивать сначала при учителе, затем и сам, прошло двадцать лет, прежде чем он снова явился пред очи Николая Васильевича с книгой в руках, в одной из глав которой была описана их совместная работа, приведшая к созданию первого дескрипторного словаря. Николай Васильевич разволновался. Получив книгу в свое распоряжение, он сразу углубился в чтение главы, посвященной ему и прочел ее дважды прежде чем смог от нее оторваться, и они стали разговаривать. Глядя на учителя, Михаил думал, что видит пожилого человека, перед которым вдруг распахнулась перспектива вхождения если не в вечность, то во что-то сродни ей. Чувствовавший себя до этого обреченным на скорое забвение после ухода с работы и из жизни, он убедился, что теперь это будет не так, ибо о нем и его труде было написано в книге и все, что там было написано, БЫЛО ПРАВДОЙ.

Михаил и сам до выхода книги в свет – правда, под двумя фамилиями, вместе с директором Болденко – боялся, что мир так и не узнает о пионерском труде и приоритете его доброго наставника и учителя, поскольку, как он думал, Николай Васильевич ничего не мог опубликовать, а словарь имел гриф «для служебного пользования». Однако, просмотрев библиографию и увидев ссылку только на сам словарь, Николай Васильевич сказал, что после ухода Михаила из ОКБ он все-таки опубликовал идею и технологию создания словаря в журнале «Авиационная промышленность», опять-таки закрытом для распространения иначе, чем по ограниченному списку, но Михаила обрадовало и это, так как при необходимости было чем подтвердить идейный приоритет Н. В. Ломакина, пусть лишь инженера без диплома, но все равно не менее умного, чем американский профессор, по крайней мере, в данном деле. Радость учителя и его жены была столь очевидной, что Михаил впервые подумал о своем труде не только как о вещи, способной передать его знания и взгляды на проблему, а также принести ему авторский гонорар, но еще в большей степени как о средстве отблагодарить человека, отдавшего ему часть души, щедро делившегося своими мыслями и внимательного к его суждениям. Николай Васильевич всегда радовался успехам Михаила, одобрял его поиски и, как мог, содействовал его повышению от одной инженерно-конструкторской категории к другой, пока не была получена самая высокая. А еще бесценными были рассказы Николая Васильевича о его работе в авиационных КБ, на опытных и серийных заводах, начавшейся сразу после Гражданской войны на заводе, взятом в концессию Юнкерсом, и продолжившейся в дни мира и войны под началом более чем половины известнейших главных и генеральных конструкторов самолетов, чьи фамилии или инициалы олицетворяли целые коллективы специалистов, создавших машины, о которых в стране знали почти что все.