Легко видеть

– Поплыли обратно, – сказал Михаил, и по его тону она поняла, что он уже еле терпит.

Путь назад был недалек, а откат волны, хоть и заметно препятствующий выходу, к счастью, не помешал им выбраться из моря с первой попытки. Михаил уже сильно промерз. Особенно болело в паху.

– Как ты? – участливо спросила Марина, когда они уже шли по сухому пляжу к своим вещам.

– Как обычно, – угрюмо ответил он. – Взбодриться-то взбодрился, но радоваться этому смогу не сразу.

– Вытирайся скорей!

– Да, сейчас.

Он с трудом подавил в себе желание броситься к полотенцу бегом. Вэл, который не пошел за ними в воду и всё скулил, стоя в пене, пока они не выбрались на сушу, теперь забегал вовсю. Он уже не боялся за своих старших, но неразумных членов семьи и ужасно радовался, что они остались целы и невредимы. Михаил и сам бы с удовольствием побегал бы с ним ради сугрева, если б не посторонние наблюдатели. Из-за них приходилось терпеть. Наконец они подошли к своим вещам и растерлись. Согреться не удалось. Они снова вытянулись на пляже под совсем не настолько горячим солнцем, какого сейчас страстно желал Михаил. Его еще била дрожь, когда до сознания дошло, что со стороны совсем недавно шумевшей компании теперь не доносится ни единого звука. Вокруг стойко держалась тишина, если не считать шума, производимого взволнованным морем. Ветер, излишне освежающий, дул с прежней силой, но тепло хоть и медленно, возвращалось. А море оставалось пустынным, каким ему и полагается быть в лучших местах Земли, и ветер гнал по нему к берегу дугообразные ряды новых волн, неся с собой соленую йодистую свежесть морского простора, и рядом возвышались изрезанные сухими падями горы, с которых, как они уже успели убедиться после восхождений на каждого из Трех Братьев, открывался вид на другие горы, а, главное, на море, которое с высоты всегда кажется стоящей вертикально синей водной стеной. Словом, и тут, в курортном краю, пока что было совсем неплохо, потому что они с Мариной и Вэлом попали сюда до начала сезона и всего на каких-нибудь восемь дней.

Больше Михаила никогда не тянуло в Крым. Вот на Кавказе он бывал охотней и чаще, но уже тоже в давнем прошлом. Там находились куда более впечатляющие горы, чем Крымские. Он прошел несколько походов в разных местах Кавказа и трижды побывал в альплагерях, вынеся с собой навсегда незабываемые впечатления и альпинистский опыт. Но на Кавказе всегда было слишком много народу, чтобы его продолжало тянуть туда. Конечно, он и там знал сокровенные места, где можно было пожить без боязни стороннего вторжения прямо-таки в райских уголках, но попасть туда можно было только через многолюдство, оскорбительное для уважающих себя гор даже на дальних подступах к ним.

Занявшись спортивным туризмом, Михаил практически перестал бывать на курортах. Исключения случались трижды – после сбора инструкторов туризма в Архызе и похода оттуда к озеру Рица, после альплагеря «Алибек» и после альплагеря «Уллу-Тау» – каждый раз примерно на неделю. Жариться на пляже ему никогда не было интересно, а купание в теплой воде – в общем-то, ничего не скажешь приятное, неизменно пробуждало воспоминания о купаниях в куда более холодных водах, будь то Рица, реки Зеленчук или Алибек. Однако многим другим туристам и альпинистам нравилось отводить на курортах душу после трудов праведных в высоких горах. И именно их поведение было типичным, а совсем не его. Михаилу скуку курортной жизни могло скрасить лишь пребывание там вместе с женщиной. Так, собственно, и случилось, когда они с Леной после свадебного похода по Приэльбрусью и Сванетии прибыли в Сухуми. Они тогда проводили на пляже гор-р-раздо меньше времени, чем в постели. Да и в памяти ничего кроме постели не осталось, если не считать того, что в день отъезда из Сухуми в Москву у Михаила в автобусе вытащили из кармана деньги, документы и билеты на поезд. Пришлось им провести несколько дней в гостях у Лениной подруги-однокурсницы, которая была замужем за директором биостанции со знаменитым обезьяньим питомником при ней, пока им не прислали деньги родители. А документы им вернули в милиции, куда их подкинули воры. Вот, пожалуй, и все, чем под конец ознаменовался для Михаила курортный быт и курортный образ жизни.

Северные широты подходили для любви не меньше южных, правда, лишь в летнее время. Зима создавала достаточно хорошо ощутимые трудности для дела, которым не больно-то здорово было заниматься в одежде. Тем приятней было вспоминать о своей находчивости, когда ему донельзя захотелось заняться любовью с Леной во время прогулки на лыжах в Ядреевском лесу между Мытищами и Пироговым. С собой у них не было ничего кроме штормовок поверх свитеров, а морозец был градусов десять. Снег в лесу был не настолько глубок, чтобы в нем или из него можно было сделать какое-нибудь укрытие. И тут Михаил, исходивший уже этот лес вдоль и поперек, вспомнил, что почти по пути, сбоку от лесной опушки, есть довольно глубокий овраг, вдоль которого по весне регулярно тянули вальдшнепы, а сейчас у западного склона оврага намело порядочный снежный надув. Он предложил Лене отрыть снежную пещеру, еще не говоря, зачем, и она согласилась. Мысль о возможной близости заставила его рыть пещеру топориком вместо лопаты из всех сил. Вскоре он превратил начальный узкий забой в короткую штольню, от которой вправо и влево начал сооружать обитаемое пространство. Лена отгребала наружу вынимаемые Михаилом снежные блоки. Не более чем через час пещера обрела нужный размер в плане и по высоте. Михаил быстро сбегал на лыжах к молодому ельничку, нарубил лапника и, вернувшись обратно, уложил им пол пещеры. Затем он снял и постелил поверх лапника свою штормовку, и Лена без слов поняла его. Им было необыкновенно радостно, что мороз не стал непреодолимой помехой, и они с упоением занялись тем, что хотели делать под снегом и в снегу. Молодость, желание и сознание своего умения свести помехи для любви на нет – вот что двигало ими и дало впечатляющий результат. Было устремление друг к другу, был создан комфорт если не в ледяном, то снежном доме – притом вполне достаточный, чтобы близости ничто не помешало, и это подтвердилось в конце концов тем, что они не заболели – ни Лена, ни Михаил. В том их соединении прямо-таки символически схлестнулись их любовь друг к другу с любовью к походам и умением их совершать.

И вообще в молодые годы Михаил с такой силой ощущал в себе зов природы, что порой даже не понимал, как ему хватает сил удерживать себя на службе в то время, как за окном лежит снег, светит солнце и манит лыжня, а он вынужден прозябать на работе, которая почти не грела душу, хотя и вполне удавалась – он проявил себя достаточно находчивым конструктором, чтобы удивлять на заводе не только коллег-инженеров, но и чванливых рабочих, которых официальная пропаганда вполне уверила в том, что они – самый главный и самый мудрый класс – не то, что инженера / , которых разрешалось считать почти бесполезными бездельниками, чье предназначение – служить на посылках у рабочего класса. Михаил заставил-таки одного рабочего-рационализатора, которого сознание собственной значимости заставляло ходить медленно и враскачку, выпятив пузо вперед, признать свое превосходство в деле.

Наблюдая за выражением лица наладчика, когда тот следил за работой сконструированного Михаилом полуавтомата, Михаил вместо зависти и досады увидел нечто другое, чего не ожидал. Это была легкая растерянность при виде вещи, до которой по его внутреннему признанию, сам этот рабочий ни за что бы додуматься не смог. А полуавтомат, между прочим, как раз и заменял собой приспособление, автором которого являлся этот наладчик. С тех пор при встречах он здоровался с Михаилом первым. Отработав на заводе полагающиеся три года после окончания института, Михаил стал искать другую работу. Ленина школьная подруга Люба очень кстати сообщила, что в ОКБ, которое размещалось в том же здании, что и Любина организация авиационной промышленности, сейчас идет набор инженеров-конструкторов. К этому времени Михаил уже вполне уверился в своей способности конструировать все, что только относится к сфере механики, и поэтому не испытывал никаких сомнений, переходя в новую для себя отрасль техники. Он пришел на переговоры и попытался узнать у заместителя главного конструктора, чем ему придется заниматься, но тот не ответил на заданный вопрос – таков был стиль поведения при переговорах со специалистами, приходящими в авиационную промышленность со стороны. Таковы были правила соблюдения секретности (как вскоре убедился Михаил – главным образом бессмысленные). Обговорили только величину оклада. Но когда Михаил приступил к работе, обнаружилось, что его «общипали» на пятьдесят рублей в месяц. Увольняться сразу же после приема по этой причине было бы ущербно для Михаила, поскольку это бросило бы тень на его репутацию. Собственно, на это и был расчет у начальницы планового отдела, которая таким хамским способом добивалась экономии фонда заработной платы. После этого урока Михаил уже всегда проверял перед увольнением с предыдущей работы, какая сумма была написана начальством (на новом месте) на его заявлении о приеме с резолюцией «в приказ».

Вскоре у Михаила появились новые знакомые среди молодых инженеров. Один из них – Володя Шполянский – тоже окончивший МВТУ через пару лет после Михаила, оказался к тому же мастером спорта по альпинизму. Мало того, он принадлежал к приобретающей все большую известность школе альпинизма, возникшей на базе альпинистской секции МВТУ и возглавляемой мастером спорта преподавателем Игорем Ерохиным. Команды восходителей этой школы «бегали» на вершины вдвое, а то и втрое быстрей, чем это получалось у признанных корифеев. Новый стиль восхождений в сочетании с вызывающей нагловатостью со стороны ниспровергателей норм в адрес старых авторитетов сразу поставили Ерохина и его последователей в фокус всеобщего внимания, особенно после того, как они совершили нечто небывалое. Это был высотный траверс гребня пограничного с Китаем хребта Кокшаал-Тау от перевала Чон-терен до вершины Пика Победы. Собственно, весь семикилометровый траверс проходил на высотах семь тысяч метров и более. Сама «Победа» была высотой чуть меньше семи с половиной километров. Самый северный семитысячник мира отличался особой труднодоступностью и кровавой репутацией. Виновником того и другого был свирепый Тянь-Шаньский холод и необыкновенная текучесть снега. Впервые об этом свойстве снега Михаил услышал как раз от Володи Шполянского. Обычно ложащийся на склоны снег какое-то время держится на них, и лишь потом, когда тяжесть снежного слоя на наклонной поверхности превысит силу сцепления, происходит срыв снежных лавин. На «Победе» не всегда бывало так. По словам Володи, он сам столкнулся с новым явлением, когда они уже поставили лагерь на склоне под «Победой». Кто отрыл снежные пещеры, кто поставил палатки – кому как нравилось. Они еще не легли спать, когда начался снегопад и свежий снег, совершенно не задерживаясь на подстилающей поверхности, потек вниз. Скат палатки, обращенный к склону, сразу подвергся страшной нагрузке, потому что снег натекал быстрей, чем двое здоровых парней, работая лавинными лопатами изо всех сил, успевали отгребать его с крыши палатки, в то время как еще двое едва ухитрялись относить вещи от палатки ко входу в ближайшую пещеру, принимая их из рук еще одного, остававшегося внутри палатки. Они еле вытянули его из заваленной снегом палатки, а затем с трудом достали и ее.

Только после этого рассказа Михаил понял, наконец, в чем была первопричина почти полной гибели команды мастера спорта Угарова, которая за два года до Ерохина попыталась совершить первовосхождение на «Победу». В команде Угарова было двенадцать человек. Из них погибло одиннадцать. Все они были опытными высотниками, совершившими чемпионские восхождения на Памире. Одного из них Михаил знал по занятиям в альпинистской секции Московского Механического института. Его звали Эргали Рыспаев, и он был самым именитым и перспективным альпинистом среди всех членов секции. Новички – и Михаил в их числе – смотрели на него с нескрываемым почтением, хотя он все еще был студентом, как и они. И Эрг заслуживал этого. Закаленный, выносливый и волевой, не задающийся своими успехами, великолепно владеющий техникой лазания по естественным скалам, в последние годы отточивший и снежно-ледовую технику в восхождениях на Памирские вершины, он действительно являлся образцом, до которого было очень трудно дотянуться. Но даже его сил и возможностей оказалось недостаточно, чтобы выжить в той ситуации, в которую попала команда Угарова. По словам единственного уцелевшего – Урала Усенова (он тоже был казах, как и Эрг) – они уже спали в палатках и проснулись только тогда, когда их почти задавило стекающим на крышу палатки снегом. Выбраться можно было, только располосовав ножами спальники и палатки. Снаружи была пурга и непроглядная темень. Все снаряжение, почти вся верхняя одежда, продукты остались похороненными под снегом. Плохо понимающие, что происходит, ничего не видящие во тьме и плохо одетые, они застывали на морозе после страшной и внезапной перемены положения вещей от палаточного комфорта к обстановке бедствия. Люди были вынуждены спасаться кто как может – только это и смог скомандовать перед гибелью сам Угаров – а результатом была полная катастрофа экспедиции, на которую возлагали столько надежд. Что тогда довелось испытать Уралу Усенову, вряд ли кто мог вообразить. Он дважды побывал в ледовых трещинах – один раз провалился, ничего не видя из-за темноты, но, к счастью, неглубоко и сумел выбраться. Второй раз уже днем, когда брел по склону без очков и ослеп от солнечного снега. Он мог согреваться только движением, однако попадание во вторую трещину пригвоздило его к месту. На его счастье, он свалился не в бездну, а попал в какой-то карман, где, уже к его несчастью, скопилась ледяной температуры вода. Он сумел прорубить ледорубом желоб и спустить воду. В этом месте его нашли и достали спасатели. Великая вершина – вторая в СССР по высоте и первая по суровости условий восхождения – буквально разгромила и почти бесследно стерла со своей стены отборную команду, пытавшуюся достичь ее высшей точки. Это был жесточайший удар по репутации всего советского альпинизма, и, хотя информация о небывалом поражении ни в каком виде не публиковалась, оставлять дело «покорения» строптивой горы было невозможно ни с точки зрения спорта, ни с точки зрения престижа страны, которая до сих пор не смогла обеспечить достижение собственной второй высоты.

Вторую экспедицию на «Победу» возглавил знаменитый альпинист Виталий Абалаков, брат еще более знаменитого, но, к сожалению, уже погибшего Евгения Абалакова. (Кстати говоря, более странной и невероятной гибели история мирового альпинизма, наверное, и не знала. Евгений Михайлович погиб не в горах, а дома, в собственной ванне – то ли угорел, то ли что). Виталий Михайлович, которого вместе с еще несколькими восходителями на Тянь-Шаньский пик Хан-Тенгри еще до войны спас брат Евгений, несмотря на отмороженные и ампутированные пальцы на руках и ногах, не оставил большого альпинизма. Видимо, ему было чрезвычайно важно выйти из тени спасителя – брата, обладателя самой высокой альпинистской репутации во всей стране, и доказать миру, что он стóит не меньше покойного Евгения Михайловича. И он сумел справиться с этой задачей, проходя без пальцев – в специальных перчатках с крючками-зацепами стенные маршруты, став признанным лидером советского альпинизма. Кроме первовосхождений и первопрохождений, осуществленных его командой, он был известен своими разработками в области альпинистского и походного снаряжения. Правда, ходили слухи, что многие его образцы имели западные прототипы, однако не было сомнений – он осуществлял полезную и зачастую новаторскую работу по конструированию – прежде всего потому, что необычное или небывалое снаряжение требовалось ему самому, израненному в горах ветерану. В его команду входило несколько заслуженных мастеров спорта помимо обычных мастеров. Вот именно этому опытнейшему и вполне схоженному коллективу спорткомитет поручил восстановить спортивную честь страны. В состав команды вошел и Урал Усенов – единственный, кто уже бросал вызов горе и, по-видимому, жаждал реванша. Новые восходители готовились очень тщательно и вернулись с Тянь-Шаня с победой, причем без жертв. За достижение Пика Победы им присудили чемпионские звания по классу высотных восхождений. Задача была выполнена с блеском. Престиж советского альпинизма был восстановлен. Но вскоре после восхождения Ерохинской команды на славу Абалаковской была наброшена тень. Ерохин не постеснялся заявить, что на вершине Победы абалаковского тура с запиской он не нашел. Сам факт «ненахождения» маленькой пирамидки, сложенной первовосходителями из камней, прикрывающих жестянку с запиской, которой удостоверяются дата восхождения и состав команды, еще не говорил о том, что абалаковцев там не было. По словам того же Шполянского – гребень собственно вершины Победы был на большом протяжении примерно одной высоты. Там было трудно определить наивысшую точку, особенно в условиях плохой видимости, которая там случалась более чем часто. В конце концов тур Абалакова мог быть занесен и замаскирован снегом – попробуй его тогда найти. Однако сомнение было брошено, а Глава федерации альпинизма Виталий Михайлович Абалаков был, правда, в неявной форме, либо незаслуженно оскорблен, либо изобличен. Выпад Ерохина не мог остаться без ответа – не обязательно немедленного ответа по существу обвинения, но непременно разящего и с громкими последствиями для возмутителя спокойствия патриарха. Действительно, быстрой реакции со стороны Абалакова не последовало. Зато через год произошло такое подходящее для возмездия событие, о каком Виталий Михайлович не мог даже и мечтать. Один из членов Ерохинской команды, правда не из МВТУ, а из МЭИ, мастер спорта Иван Богачев, официально сделал сенсационное саморазоблачительное признание, что не все из двадцати участников Ерохинской команды достигли вершины «Победы». Немедленно открылось самое настоящее альпинистское следствие. После его окончания медали и звания чемпионов отобрали у всех – как у побывавших на вершине, в том числе и у самоизобличителя Богачева, так и у непобывавших на высшей точке, в том числе и у Володи Шполянского. Володя обо всем говорил откровенно. А дело было вот в чем.

В последний день траверса, когда до вершины оставались самое большее несколько десятков метров по высоте по простому пути, внезапно стало плохо очень уважаемому в альпинистской среде и старшему по возрасту во всей команде мастеру спорта Вано Галустову. Игорь Ерохин, располагая многолюдной командой, разумеется, не отменил по этой причине последний бросок команды к вершине, чтобы не лишить ее заслуженной победы. Он просто назначил нескольких человек, в том числе и Шполянского, для сопровождения Галустова вниз. Естественно, это были не слабейшие члены коллектива – ведь в их руки передавалась жизнь и нелегкое тело заболевшего товарища. Вести под руки или тащить обессиленного человека было, безусловно, сложней, чем с энтузиазмом преодолеть короткий путь к вершине. Распоряжение Ерохина вполне могло показаться людям, выделенным в сопровождение Галустова, несправедливым наказанием, но они безропотно подчинились своему долгу спасать товарища. Мог ли Ерохин лишить их права на славу в таких условиях? Для себя он решил, что не может. И поэтому записал всех, в том числе самого Галустова и его сопровождающих, в список восходителей. Более того. Располагая всего двенадцатью золотыми медалями (больше спорткомитет на одну команду победителей, независимо от ее состава, не отпускал), Ерохин дал медали как побывавшим на высшей точке, так и не побывавшим, тому же Шполянскому, например. И по-человечески, то есть абстрагируясь от спортивного формализма, это было справедливо. Однако с точки зрения «полированной доски» формальной истине о действительно имевшем место событии был нанесен явный ущерб. Сговор об умолчании этой истины был несомненным. Доказывать, что всем недошедшим до высшей точки остался сущий пустяк, не имело смысла. Что бы они ни сказали, ответ им был бы один – да хоть бы метр остался, все равно не дошли, а значит и не имеете права считаться восходителями. Их всех поголовно лишили чемпионских званий, заставили сдать медали, и точно так же всех, кажется, кроме Галустова – невольного виновника «криминального» события – лишили звания мастеров спорта, дисквалифицировав до уровня первого разряда. Провинившимся запретили возглавлять спортивные команды, претендующие на участие в чемпионатах страны по альпинизму. Это было направлено в первую очередь лично против Ерохина. На головы всей его команды были обращены как относительно справедливые, так и совсем несправедливые наказания, сочетающиеся с воистину иезуитскими запретами по ограничению их альпинистской деятельности. Но вершиной всей той карательно-назидательной расправы было решение не засчитывать реальный факт состоявшегося выдающегося высотного траверса и восхождения, словно они вообще не имели места. Впрочем, удивляться было нечему. Вся история СССР просто изобиловала «фактами», которые никогда не случались, и не включала множество фактов и определяющих событий, которые в действительности произошли. Так цензурировалась вся история, чего же было возмущаться тем, как обошлись с восходителями на «Победу»? Все они – судимые и их судьи – были детьми, то есть порождениями, Советской системы, многие – рьяными поборниками коммунистической идеологии с партийными билетами в кармане. Как могли рассматриваться с точки зрения интересов большевистской власти все события вокруг Пика Победы? Да он в одном своем названии нес огромную политическую нагрузку! Ведь в нем воплощалась всемирно-историческая победа всего советского народа над фашистской Германией в Великой Отечественной войне! И на тебе – первая экспедиция с треском провалилась. Могла ли страна и ее власть смириться с таким фиаско? Безусловно нет! Должна была вторая экспедиция добиться успеха и взять реванш у опасной горы? Безусловно должна! Поэтому недопустимы были любые сомнения в том, что команда Абалакова, включавшая самых титулованных и достойных альпинистов, действительно достигла вершины, то есть «овладела ею» и взяла реванш. А было ли это так или почти так, не имело никакого значения. Пик Победы был побежден соответствующими кадрами советского общества по указанию и под руководством родной коммунистической партии. Всё. Последующие восхождения уже можно было по желанию властей, в том числе альпинистских, засчитывать или не засчитывать – это уже не имело принципиального значения. Участь конкретных людей, участвовавщих в восхождениях после официально признанного первовосхождения, тоже в глазах властей много не значила.

Если даже не принимать в расчет причины, побудившие Богачева выступить с разоблачениями (а, видимо, они были серьезными, но Михаил о них так ничего и не узнал), то всё равно, за какой предмет в этом деле ни возьмись, он обязательно оказывался объектом убийственного совместного действия враздрай Советской морали, патриотизма, подчинения личности интересам общего дела, индивидуальной честности и социальной справедливости.

Начать хотя бы с Вано Галустова, из-за болезни которого загорелся весь сыр-бор. Каково ему было чувствовать себя виновником наказания своих спасителей? В итоге, будучи наказанным меньше всех (а действительно – как вообще можно наказывать за болезнь, полученную «при исполнении»?), он должен был испытывать особые душевные муки и дискомфорт. Но он хотя бы ни о чем для себя не просил и в решениях, определяющих действия команды, участия не принимал. Все решения принимались единолично Ерохиным. На этом основывался весь стиль его школы и работа команды. Он держал ребят тренировками на пике формы в разгар сезона восхождений, он поднимал их до света и при свете налобных фонариков приводил под стены, которые надо было пройти до того, как солнце нагреет примерзшие ко льду камни и не начнутся прострельные камнепады. Он определял лучших специалистов по прохождению различного рода трудных мест, благодаря чему выдерживался наивысший скоростной режим при любых восхождениях. Кому, как не ему, было решать, что целесообразно и справедливо делать при возникновении чрезвычайных ситуаций, когда на кон одновременно ставились интересы всего спортивного КОЛЛЕКТИВА (а выше интересов коллектива в советском обществе ничто и не признавалось) и вопрос о спасении одного из подопечных? И, надо признать, что с советской точки зрения, более того – с точки зрения официально признанных и практикуемых критериев управления системой, Ерохин принял абсолютно правильное решение – только что не идеальное. В нем был только один изъян. Чтобы оно считалось абсолютно правильным, все должно было оставаться шито-крыто. Ничего другого не требовалось. Ровно ничего. И тогда все члены команды могли праздновать заслуженную победу, получать награды и спортивные звания – в том числе и Вано Галустов, который долго перемогался сверх мочи, чтобы не поставить траверс под угрозу срыва, пока совсем не лишился сил. Но одного признания Богачева оказалось достаточно, чтобы нарушить всю гармонию торжества коллективизма.