Легко видеть

Все было предельно ясно. Как сотрудник системы органов госбезопасности Картошкин прекрасно знал, для чего его коллеги из КГБ обязаны посещать тир – для того, чтобы метко стрелять по врагам советской власти. Ему и без того было неприятно узнать, что потенциальный враг режима, так называемый интеллигент, уже хорошо стреляет. Поэтому допустить, чтобы Горский с его разрешения получил возможность повысить свою стрелковую подготовку, он безусловно не мог. К тому же он наверняка полагал, что после стрельбы Михаил, как и все другие, не вернется из тира в институт и, может быть, даже рассчитывает в это время на интимную встречу с дамой, «благосклонным вниманием которой хотел бы пользоваться директор» (дама в прошлом была мастером спорта по стрельбе – ага! Вот еще одна ниточка, подтверждающая связь, мысль о которой так нервировала Пестерева!).

Этого из сексуальной корпоративной солидарности с директором его зам. по линии госбезопасности Картошкин тоже никак не хотел допустить. Не стоило сомневаться, что он носом рыл землю, чтобы исполнить волю Пестерева немедленно изгнать Горского из института. Состав научно-технического совета был таков, что в принципе обработать его было совсем нетрудно.

Явные «неуправляемые» – в первую очередь сам Горский – были уже давно выведены из его членов. Остальные были людьми, вполне зависимыми от дирекции и казались безусловно послушными. Заместителем председателя был Григорий Вальцов, вернувшийся не так давно из отраслевого вычислительного центра и занявший пост заместителя директора по науке, обязанности которого до него исполнял Феодосьев. К слову сказать, Валентин Феодосьев воспринял возвращение Вальцова не только как личную катастрофу для своего честолюбия, но и как предательство со стороны давнего приятеля. Впрочем, Вальцова возникшие моральные коллизии с судьбой карьеры Феодосьева нисколько не взволновали. Он и прежде был начальником Валентина, да и по разуму и административному опыту безусловно превосходил его – в этом у Григория не могло быть ни малейших сомнений. Попытки Феодосьева проводить мелкие акции служебного саботажа Вальцов, как правило, быстро подавлял. Но это не значило, что в отношении Горского их позиции особенно разнились. Конечно, в то время как Феодосьев ненавидел Михаила всеми фибрами своего существа, Вальцов всего лишь полагал, что Горский способен только к научной работе, а к административным обязанностям относится совсем не так, как следует. Но даже не это определило его решение присоединиться к диктату директора и голосовать против Горского, хотя пост заведующего сектором по сути исполнения какой-либо административной функции не предусматривал – просто Григорию совершенно незачем было конфликтовать из-за Михаила с Пестеревым, на которого и так нельзя было в достаточной степени полагаться. Рядовые же члены совета либо не любили Михаила за самостоятельность, какую не могли себе позволить, либо просто боялись, что в случае сопротивления с ними расправятся точно так же, как с Горским – даже проще.

И все-таки в двух голосах членов НТС в свою пользу Михаил был уверен. Согласно положению в состав совета с правом решающего голоса входил секретарь комсомольской организации института. Им была молодая красивая, по слухам, еще незамужняя женщина, как и Михаил, закончившая МВТУ им. Баумана, только лет на тридцать поздней. Звали ее Алла, работала она в другом отделе, но иногда они по-дружески перебрасывались несколькими словами, как выпускники одной альма матер. Однажды Михаил вышел из своей комнаты на лестничную площадку и, посмотрев вниз, увидел чудный идеал молодости и чистоты. Аллочка была в простом, удивительно идущем белом летнем платье, и от нее исходило такое сильное ощущение полноты своей готовности к счастью и любви, что и Михаил с первого взгляда тоже проникся искренним убеждением, что да, все это так, она нисколько не ошибается, и сказал первое, что пришло на ум: «Здравствуйте, ваша свежесть!» И Аллочка сразу поняла, что он заметил именно то, что надо, и вместо ответного: «Здравствуйте!» или «Доброе утро!», выдохнула из глубин груди: «Спасибо, Михаил Николаевич!» Михаил был уверен, что этого она не забыла и не забудет. И будет голосовать «за», к чему бы ее ни обязывали.

Вторым человеком, на поддержку которого вопреки логике служебного преуспеяния мог рассчитывать Михаил, был заведующий отделом из другого отделения института, скромный и деловой человек, с которым у Горского не было никаких служебных соприкосновений. Но как-то раз Михаил случайно услышал, что этот человек увлечен моржеванием, и вскоре зашел к нему, чтобы прояснить для себя способ преодоления неприязни к выходу из холодной воды на морозный зимний воздух, рассказав, что сам уже больше четверти века круглогодично принимает холодный душ. «Трудно ли вам было преодолевать этот барьер? Купания в холодной воде я не боюсь, весной плавал среди льдин, а вот в зимнюю стужу выход после купания на воздух, боюсь, как радость для тела не восприму». В ответ собеседник заверил Михаила, что до нормального моржа ему осталась самая малость и даже посоветовал поменять квартиру, чтобы переехать в район Химкинского водохранилища, где в майне купался сам. Чувство возникшей тогда взаимной симпатии не могло подвести. Но этими двумя людьми список сторонников и исчерпывался.

Рассмотрение конкурсного дела Михаила началось с полуобвительных выступлений Вальцова и Феофанова. Говорить о его научной некомпетентности ни тот, ни другой не посмели. Упомянутые же ими административные проступки, в особенности так травмировавшая психику Феодосьева «неуправляемость», строго говоря, относились ко времени его работы в должности заведующего отделом, а не сектором. Других обвинений не последовало. Михаилу предложили ответить на высказанные претензии. К этому времени он уже взвесил все «за» и «против» своей самозащиты. Можно было, конечно, сказать, что среди претендентов на место заведующего сектором нет ни одного, кто имел бы монографию по специальности, не считая многих десятков других публикаций и научных трудов. Но зачем было метать бисер перед свиньями и полу-свиньями? Один из членов совета как-то пришел к Михаилу и, волнуясь, рассказал ему, что в своем научном отчете просто привел большой отрывок из его книги без ссылки на источник. Этот человек, остроумный толстяк, прежде работал где-то на более видной должности, но за что-то был снят и разжалован в зав. отделом в научно-исследовательском институте. На нем висел партийный выговор от райкома КПСС. Михаил оценил тогда, чем рисковал плагиатор – Михаил мог поднять скандал, если бы узнал об этом самостоятельно, не от него. А так, обратившись напрямую, он честно покаялся, без слов взывая к прощению. Такие умники встречались не часто, особенно среди жуликов, и Михаил дал ему индульгенцию. Но это не значило, что теперь этот зав. отделом посмеет нарушить приказ дирекции. Нет, в этом кругу не стоило тратить слов. Поэтому Михаил в заключительном слове отметил только одно – претензии, которые он услышал, относились к его работе в должности заведующего отделом, а не сектором. После этого его отпустили, и он ушел, не дожидаясь объявления результатов голосования, которые знал наперед. И все-таки, когда вечером ему домой позвонила сотрудница, узнавшая по своим каналам, чем кончилось конкурсное голосование, он был удивлен. Против было подано шестнадцать голосов, за – целых шесть.

Оказалось, Михаил не вполне точно оценивал публику. Шестеро не побоялись ослушаться хозяина, наперед зная, что он – псих и что его заместитель из органов госбезопасности с помощью отпечатков пальцев на бюллетенях постарается выяснить, кто ослушался приказа. Значит, он был все-таки более уважаем, чем думал, и это было утешением, правда, слабым. Любопытно, что когда через несколько месяцев конкурс на замещение должности заведующего отделом проходил Феофанов, за него проголосовали шестнадцать членов НТС, а против – все те же шесть, по крайне мере, хотелось думать, что те же. Как-никак, что-то вроде свидетельствовало, что у некоторых есть и стойкие симпатии, и стойкие неприятия, на которые извне невозможно повлиять.

На следующее утро в самом начале рабочего дня Картошкин вызвал Михаила к себе и сразу сказал, что зря тот не дождался окончания заседания НТС. – «А зачем?» – спросил Михаил. – «Чтобы узнать результаты голосования по вашей кандидатуре. Вы не прошли по конкурсу». Видя, что эта новость не огорошила Горского, Картошкин добавил: «Шестнадцать против и только шесть – за». Михаил пожал плечами. Картошкин явно ожидал чего-то другого. Они помолчали. Затем режимник сказал: «Если вы не хотите увольняться из института, вы будете переведены в должность и. о. старшего научного сотрудника с окладом…». – Он назвал сумму на двадцать процентов меньшую, чем сейчас. «Так что решайте», – заключил Картошкин. – «Когда?» – поинтересовался Михаил. – «Как когда? Конечно сейчас!» – стараясь (все-таки стараясь) спрятать улыбку, ответил Картошкин. – «Сейчас – вряд ли, – спокойно сказал Михаил. – В проведении НТС я усматриваю определенные нарушения установленной процедуры и по этому поводу собираюсь обратиться в госкомитет». Этого Картошкин не ожидал. Он сделал строгое лицо и соответствующе строгим тоном ответил: «Никаких нарушений не было». – «А по моему мнению, были». – «Об этом вы скажите председателю совета». – «Ну уж дудки, – подумал Михаил. – Об этом ты доложишь ему сам, как только я выйду из кабинета». Но вслух ничего не сказал. Он поднялся со стула и вышел. Сотрудники сектора сказали, что все это время по местному телефону звонил стукач – конфидент Картошкина – заведовавший сектором в том же отделе, в который теперь входил сектор Михаила. – «Мы ему объясняли, что вы уже у Картошкина, но он не верил и требовал, чтобы ему сказали, где вы». – «Во как старался выполнить поручение! – удивился Михаил. – И все же отстал от своего шефа. Картошкин оказался еще нетерпеливее его». – «Что он вам сказал?» – Михаил объяснил. Сотрудники подавлено молчали, думая, конечно, не только о нем, но и о себе. Ничего хорошего их не ожидало. Отношение к ненавистному начальнику руководство почти всегда обращает и против его подчиненных. Особенно против тех, кого он сам отобрал для себя из прежнего большого коллектива. В это время позвонил Вальцов и попросил к себе. Как ни странно, Григорий сразу повел себя как человек, чувствующий неловкость за себя. Это было ново. Он спросил, есть ли у Михаила куда уходить? – «В данный момент нет». – «Тут Полкина, спрашивала у меня, может ли она предложить вашу кандидатуру в…» – Вальцов назвал другой институт, принадлежащий же госкомитету. Полкина была заведующей отделом, которая по жадности и глупости, а самое главное – по уверенности в безнаказанности (у нее была как тогда говорили, своя «волосатая лапа» в комитете – и Михаил даже знал, что это за лапа и какое должностное лицо. Это был руководитель плановой службы, и он уже много лет пользовался квартирой Полкиной для свиданий с любовницей). Однажды она попросила для знакомства две работы Михаила по тематике, смежной с ее собственной. Михаил не отказал, но обратно своих рукописей не получил. Полкина, упиваясь сознанием недосягаемости, сообщила ему, что потеряла их и улыбнулась. В институте у нее была репутация человека, у которого не пропадает ни единая бумажка. Михаил тогда ничего не сказал, но и не спустил наглости и хамства. Полкина потом сильно об этом пожалела, потому что Михаил очень умело и аргументировано поддержал человека, который заявил на НТС, что Полкинская диссертация – почти сплошной плагиат из его прежних и действительно приоритетных работ. Несмотря на все ухищрения Полкиной, Михаил попал на ее защиту и выступил там с разгромным отзывом. Полкина не ответила на его обличения ни единым словом. Ей это было ни к чему. С председателем ученого совета уже «поговорили», совет был у него в кармане, и поэтому все его члены единогласно проголосовали за присуждение Полкиной ученой степени кандидата технических наук – что было совсем уже смехотворно, поскольку тема тяготела к лингвистике, а диссертация не содержала даже намека на использование машинных процедур для обработки лексики, идея которых тоже не была предложена Полкиной. Она была уверена, что теперь Михаил ей не помеха. От своей «агентуры» он знал, что на ВАК имеет влияние очень высокопоставленный родственник уже ее собственного любовника. Однако ВАК диссертацию не утвердил. Полкина попыталась защититься в ученом совете в МВТУ им. Баумана. Там ей Михаил уже не мешал. И без него нашли, что работа хорошая (это по дурости), но подтвердили, что никакого отношения к циклу технических наук не имеет. К этому времени Михаил уже знал, что Всевышнему неугодно, чтобы кто-то старался за ограбленных больше, чем они сами старались за себя, а, видя как работает против Полкиной Михаил, они вообще устранились от дела. Поэтому он прекратил преследование плагиаторши, и года через два она после третьей попытки в конце концов защитилась. Естественно, ни благодарить Михаила, ни сочувствовать ему она не собиралась. Все было как раз наоборот. И все же ее предложение помочь Михаилу устроиться на другую работу не было совсем необъяснимым. По-видимому, Полкиной было известно, что Михаил никогда не требовал ее изгнания из института или просто понижения в должности, а этого она когда-то боялась и ждала. Как бы то ни было, Михаил сказал Вальцову, что не возражает – пусть Полкина узнаёт, хотя и не думал, что из ее «помощи» что-то выйдет.

Когда Михаил вернулся к себе, одна из сотрудниц отвела его в сторону и сообщила, что ее близкая знакомая из институтского пресс-центра, хорошо разбирающаяся в политической ситуации (а как раз началась перестройка) предлагала Михаилу помощь в борьбе через прессу за свое место. Она приводила примеры успешных баталий, выигранных через газеты, должным образом вскрывавших скандальные безобразия. Иногда это плохо кончалось для гонителей, в этом журналистка была права. При изменении курса партии в номенклатурных кругах еще не вполне понимали, как повернется ситуация и пребывали в некоторой растерянности, а, главное, в ожидании – будут приниматься против них серьезные меры или нет. Но Михаил знал точно и определенно – не будут. Реформа шла сверху, то есть от той же номенклатуры, и потому проводиться против ее исконных привилегий и интересов просто не могла. Нет, система переставала быть системой, если она не умела себя защищать, а уже советская система всегда бесспорно умела. Так что после считанных сбоев она должна была выработать контрмеры против новомодных покушений на себя снизу. Все это Михаил высказал сотруднице, и очень скоро она убедилась, что он был прав. От фельетонной защиты (или от контратаки методом фельетона) Михаил отказался без сожаления, даже не вполне отдавая себе отчет, почему. То ли от того, что она слишком напоминала процедуры разбирательства по поводу обращения к съезду партии, то ли от того, что чувствовал изначальную ущербность для себя в том, чтобы победить не самому.

В этот день больше ничего не произошло. А на следующий день Михаила уведомили, что он принят в институт патентной информации, и это последнее место работы оказалось наилучшим из всех и по атмосфере, доминировавшей в нем, и по обилию интеллектуалов, подобного которому он не встречал нигде, и по полноте совмещения своих творческих устремлений со служебными. Именно в то время он и на работе, и дома завершил свой главный философский труд. Именно там он, наконец, освободился от нужды все время чувствовать себя как на войне.

Примерно через год после ухода Михаила из прежнего института дела директора Пестерева заметно ухудшились. Чем он перестал устраивать комитетское начальство, осталось неизвестным, но определенно перестал.

Об этом однозначно говорили суровые, то есть строгие выговоры от министра, которые он стал получать даже за сущие пустяки, в то время, как прежде он за серьезнейшие грехи получал совсем пустяковые наказания типа «объявление замечания». Конец этому мог быть один – снятие с должности, как только об этом удастся договориться в ЦК.

Пестерев предпринимал судорожные усилия, чтобы перейти директорствовать в академический информационный институт, пользуясь патронажем со стороны помощника председателя государственного комитета по науке и технике, имевшего ранг заместителя председателя совета министров СССР, но свое ведомство еще долго било и не отпускало его, тираня ничуть не меньше, чем сам Пестерев тиранил своих подчиненных. Наконец, его все-таки отпустили, и свое директорство на новом месте он постарался осуществлять с той же пользой для себя и с таким же вредом для дела, какие были присущи ему прежде. Как обычно, он первые два месяца, вникая в обстановку, сдерживал себя. Как раз в это время достаточно высокопоставленные работники этого академического института через общих знакомых обратились к Михаилу за сведениями о Пестереве. Он дал ему точную, без эмоциональных излишеств характеристику, зная, что в данный период ему не очень поверят или даже не поверят совсем. Так поначалу и вышло, зато еще через месяц до сведения Михаила специально довели, что его прогноз поведения Пестерева сбылся до мельчайших подробностей, до последнего слова. Это было равносильно извинению за первоначальное недоверие. Да Бог с ним, с этим недоверием. Сам-то Михаил точно знал, что не ошибается. Не ошибся и в том, что в попав в академический институт, Пестерев возомнил, что уже оказался на пороге получения вожделенного звания члена-корреспондента. Для начала ему требовалось получить соответствующую рекомендацию от институтского ученого совета. Однако его там дважды прокатили на вороных. Пестерев пришел в бешенство и начал срочно перемещать непокорных на низшие должности или совсем выживать из института, пересматривать состав ученого совета и все прочее, чему его не надо было учить. Не исключено, что третья попытка вырвать у совета рекомендацию в академию оказалась бы успешной, но до нее не дошло. В жизни Пестерева впервые выпал случай крупно сыграть в свою пользу на политическом поле. Едва путчисты из ГКЧП в августе 1991 г объявили, что этот «комитет» берет всю власть в стране в свои руки, Пестерев поспешил издать в институте собственный приказ, обязывая сотрудников неукоснительно выполнять все постановления ГКЧП. Буквально на следующий день путч завершился полным провалом. Шок от краха его политической ставки был столь силен, что Пестерева хватил инфаркт. Он был уверен, что его арестуют как Янаева, Лукьянова, Шонина, Павлова и прочих. Однако его не арестовали. Во-первых, как больного, во-вторых – как незаслуживающую внимания мелочь. Но с директорского поста стряхнули. Оставили, правда, в штате института научным консультантом. В итоге большого приза в карьерной игре он не сорвал, но балластом в советской науке продолжал оставаться.

А Феодосьев при новом директоре, преемнике Пестерева, сперва было даже расправил крылышки, увидев новые возможности для себя в том, что директор сходу возненавидел достаточно умного и потому потенциально опасного Вальцова. Вскоре Григорию пришлось уйти в другой институт той же ведомственной системы, только категорией пониже, хотя все равно заместителем директора. Вероятно, Феодосьев оказал в этом деле директору посильную помощь и вообще был ему полезен. Однако вскоре настроение директора переменилось, и Валентин из фаворитов превратился в гонимого. Директор был совершенный хам и наглец и, по примеру Остапа Бендера, считал, что других хамов и наглецов ему в институте не требуется. Оскорбленный в своих лучших подхалимских чувствах и ожиданиях награды за усердие и полезность, Феофанов попытался защититься, используя против директора компромат, который накапливал на всякий случай. Однако это продлило пребывание Валентина в институте лишь месяца на три. Дальше, оказавшись за стенами института и не попав ни в какой другой, Феодосьев основал собственную фирму со скромным названием «Лидер». Ему давно хотелось стать директором, но сделаться директором лидера он, наверное, в прежние времена и не мечтал. Удовлетворив таким образом свое психозное честолюбие, он быстро затерялся среди множества других амбициозных программистов, покинувших государственные организации и пустившихся в вольное плавание на рынке труда. Очень скоро обществу стало ясно, что ему не требуется столько программистов, сколько их кормило и пригревало слабокомпьютеризованное государство развитого социализма. Выжить и существенно улучшить свое финансовое состояние смогли главным образом те, кто сгруппировался вокруг действительного корифея программирования (а таких были единицы, максимум десятки), либо те, кто умел и мог в опережающем порядке доставать за границей готовые пользовательские программы и адаптировать их применительно к нуждам русскоязычных пользователей.

Вальцов при всем своем самомнении и высокой самооценке прекрасно понимал, что он не корифей ни в программировании, ни в физике, точно так же, как и Феодосьев, который, правда, отказывался принимать эту в высшей степени неприятную для себя истину – об этом прямо свидетельствовал титул, которым он лично увенчал свою персону – директор «Лидера». Однако, как выяснилось на практике, это не содействовало достижению коммерческого успеха в его предприятии.

Вальцов раньше многих других осознал целесообразность перехода из начавшей хиреть от хронического безденежья науки на более кормное поприще, поскольку был прагматиком до мозга костей и не видел особого смысла в том, чтобы тратить силы и, главное, время на попытки сохранить свой служебный статус. Он оставил пост заместителя директора института без видимых сожалений (теперь звания такого рода весьма обесценились, поскольку обыкновенный бандюга мог быть и генеральным директором, и президентом компании или банка, не говоря о том, что любая мелочь могла именоваться управляющим, старшим менеджером или директором департамента) и срочно закончил курсы бухгалтеров, поскольку на волне всеобщей коммерциализации спрос на работников бухгалтерской специальности стал воистину ажиотажным, и устроился на хорошее место в частной фирме, не особенно заботясь о том, как скажется на его личной репутации репутация фирмы. Деньги были важнее всего, и он их зарабатывал, обеспечивая хитроумными уловками максимально возможное уклонение конторы от уплаты налогов. Дисциплинированный и тренированный в точных науках ум для этого вполне подходил. Наверно, не в меньшей степени, чем для овладения знаниями о физических основах земного и космического бытия. А то даже и в большей.

Михаил не был уверен, что в лице Вальцова фундаментальная наука потеряла одного из перспективных исследователей, однако совсем этого и не исключал. У него было упорство в достижении целей, он умел выбирать, не поддаваясь соблазнительным, но нереалистическим иллюзиям (впрочем, великие корифеи науки как раз поступали иначе) и пренебрегал знакомствами только с теми людьми, которые уступали ему в интеллекте. Правда, если пользоваться боксерской терминологией, он плохо держал удар и к серьезным принципиальным схваткам за свои убеждения так и не подготовился. И все же его было немного жаль – в отличие от Феодосьева и Пестерева. Эти двое были прямо созданы для процветания в «развитом социализме» с его партхозбюрократией. Вальцов же мог найти себя в любой системе. Капитализм для него даже больше подходил. – «Ну, да мне это все равно, – спохватился Михаил. – И чего это я думаю, где им лучше? Тем более, что в любой социальной формации найдутся условия для существования и завистников, и туповатых, но зато вполне эгоистичных бюрократов, и для истых прагматиков, работающих на умножение суеты вокруг себя – и в себе». На фоне их карьерных преуспеваний он, почти всю жизнь с трудом дотягивавший от зарплаты до зарплаты, имел право чувствовать себя счастливцем. Не отступился от лучшего в себе, призванию не изменил. И за это Всевышний дал совершить нечто, с чем не стыдно будет оказаться перед Его лицом с последним отчетом хотя бы за эту сторону прожитой жизни.

Глава 10

Утром Михаил решил продолжить сплав, пока стоит приличная погода и не накопилась усталость, все равно какая – физическая или нервная. После завтрака он часа два возился со сборами, подкачкой баллонов байдарки и спуском всего багажа к воде со своего бивачного «прилавка». Кстати, путь к реке сократился, поскольку ее уровень поднялся примерно на полтора метра. Это означало, что в верховьях прошли дожди и, вероятней всего, пока не слишком сильные. Однако скоро они могли распространиться на весь бассейн. Но сегодня предполагались препятствия средней сложности – десятка два шивер и четыре порога. Впрочем, верны ли эти сведения, предстояло убедиться самому.

Река по-прежнему устремленно шла к северу, лишь с незначительными уклонениями вправо – влево. Не было ни крутых излучин, ни заметных скал, из-за чего ориентирование с воды серьезно затруднялось. Надежней всего было привязываться к крупным левым и правым притокам, но на этом участке их почти не встречалось. Михаил решил, что придется вести счет пройденным шиверам, чтобы во-время приготовиться к встречам с порогами, и успеть, если надо будет, остановиться для просмотров. Позади остались четыре шиверы. Проход среди камней в них был несложен, а высота стояков не превышала метра. Впереди показалась пятая шивера. Михаилу сразу не понравилось ее начало – что-то уж больно много торчало из нее высоких камней – и потому он решил высадиться и посмотреть с берега, что там есть. Предчувствия не обманули. Знакомиться со столь порожистой шиверой сходу было бы, пожалуй, сродни прямому вызову судьбе. Похожие каскады он прежде видел на Кабаньей ниже устья ее притока Улура в Баргузинском хребте и проходил насквозь в нижнем течении Улиты перед ее впадением в Нижне-Туломское водохранилище на Кольском, только здесь было больше воды. Пожалуй, наибольшие трудности состояли не в том, что слалом среди камней был слишком сложен, а в том, что из-за высоты камней затруднялся обзор. С берега, правда, проход был виден достаточно хорошо, но в него сначала надо было очень точно зайти. Он минут пять думал об этом, потом пошел вдоль шиверы вниз, но не до конца, и вернулся обратно к байдарке. Каскад имел протяженность около шестисот метров и, что ни говори, был серьезен. Сев в лодку, Михаил направил ее между двумя намеченными камнями, резко взял влево, проскочил мимо валуна, затем, уколов его веслом, сделал поворот направо, а дальше и пошло и поехало.