Экземпляр

скачать книгу бесплатно

– А еще, – добавил Костя, – Шаповалов просил передать, чтоб вы ему вернули журнал.

– Какой такой журнал? – Изольда Павлова заговорщическим жестом приподняла очки. – Ах да, журнал, где на развороте помещена фотография обнаженной девицы. Этот?

– Человеческое тело прекрасно. Нам так на МХК говорили.

– Жаль, вас там не научили отличать красоту от похабщины, – вздохнула фрау Либерман. – Кстати, о красоте.

Уже на этом моменте Костя почуял неладное. Совершенно нахальным образом затряслись руки, и он постарался их спрятать под парту, чтобы фрау Либерман не увидела, что он встревожен. Просто он уже догадался, о ком пойдет речь.

– Диана. Вот уж действительно красота. Тебе нравится Белогорская?

– У меня девушка есть, – ответил Костя, пытаясь понять, краснеет он или нет.

Можно было провести ладонью по лицу, чтобы проверить, горят ли щеки, но это было бы слишком заметно. По ощущениям они горели, просто полыхали.

– Но Диана – это само совершенство, – Изольда Павловна продолжала сыпать соль на рану, – настоящий ангел Victoria’s Secret. Знаешь, кто это такие?

– Знаю. В том журнале, который вы отобрали у Шаповалова, было про них написано.

Изольда Павловна оказалась опасным противником. Слишком опасным. Костя осознал, что здорово ее недооценивал.

7

Диана Белогорская. Самая красивая девушка не только второй школы, но и всего Воскресенска-33. И почему-то все в школе знали, что Костя по ней сохнет. Слово отвратительное, но как еще об этом можно было сказать? Знала, кажется, и Давлетшина, с которой они то встречались, то расставались, и вот это было самое обидное. Например, последний раз они расстались из-за того, что Костя не поздравил ее с днем рождения. Точнее, поздравить-то поздравил, но вот даты перепутал. Это у Дианы Белогорской был день рождения в марте. Когда была днюха у Давлетшиной, он все-таки забыл. Опять.

Костя всегда пытался понять, отчего вся школа знает о его неразделенной любви? Он ведь был гордым парнем и ни разу не упоминал о том, что ему нравится Диана, вот вообще ни разу, а эта гнусная история, связанная с тем, что он сломал нос Измайлову, противному дрыщу из 11 «А», когда тот признался, что однажды подрочил на фотографию Белогорской, вообще не имеет отношения к делу. Даже сам Костя никогда бы до такого не опустился – у него всегда для этих дел была припасена Памела Андерсон, а точнее, ее образ из сериала «Спасатели Малибу». Памела Андерсон была создана из плоти и крови. А Белогорская была недостижима, как творение фата-морганы.

Самое странное, что в жизни они практически не разговаривали. Все усложняла историческая подоплека – по злой иронии судьбы Григорьевы и Белогорские были точно местные Монтекки и Капулетти. Ходили упорные слухи, что когда-то давно, еще в конце восьмидесятых, Виктор Григорьев и Анатолий Белогорский состояли в конкурирующих ОПГ (время было трудное, все выживали, как могли), и воевали две эти ОПГ не на жизнь, а на смерть. Костя старался не думать о том, что когда-то и его отец был бандитом и, возможно, либо сам убивал людей, либо смотрел, как другие убивают, – то были темные и мрачные времена. Годы прошли, а ненависть осталась. «Белогорские – проклятая семейка!» – любил повторять отец. И Костя молился, чтобы только отец не узнал, боже, боже, все что угодно, только не это. Лучше убить себя, чем выдать свою тайну. От этих переживаний начинала ехать крыша. Белогорская, мать твою, зачем ты появилась во второй школе, могла бы уехать учиться в Екатеринбург, Челябинск, Москву (во все эти вымышленные города), в Питер, в Париж, в Нью-Йорк (еще один вымышленный город), на Марс, на Юпитер, на Альфу, будь она неладна, Центавра – куда угодно, только не во вторую школу!

«Диана Анатольевна», – сказала она как-то географичке, посмотрев на нее своим фирменным взглядом.

Этот фирменный взгляд, полный высокомерия, вскоре получил наименование «смотреть, как Белогорская» и стал своеобразной школьной поговоркой, которую понимали все, даже учителя, а уж ученики и подавно. «Ну что там математичка? Приняла контрольную?» – «Да блин. Посмотрела на меня, как Белогорская!»

Дианин отец был серьезным человеком. Носил дорогие черные пальто, даже в мороз, даже зимой, совсем не по-уральски; никогда не улыбался. Он часто приходил в школу, и все время его появление сопровождалось ахами и охами Элизы Сергеевны и Дарьи Антоновны, которые были в него слишком громко и явно влюблены. Когда Костя в первый раз увидел господина Белогорского, то поразился сходству – Диана была словно уменьшенной копией своего отца, и этот высокомерный взгляд светлейших, почти прозрачных серых глаз она унаследовала от него.

Из-за этого взгляда Костя и втюрился бесповоротно в Диану Анатольевну, а вовсе не из-за внешности, как думали многие. Из-за взгляда, из-за удивительно холодной манеры общения, из-за умения смотреть сверху вниз на всех, даже на взрослых. Казалось, что Диана практически не испытывает эмоций – никто за всю историю школы не видел, чтобы она плакала или расстраивалась из-за чего-либо. Нет, она всегда ходила с гордо поднятой головой, даже когда жестоко избили Крапивина, ее парня-хоккеиста, но это будет чуть позже. И была сама по себе.

Именно поэтому она была пятой в квартете. А еще из-за того, что часто пропадала: с раннего возраста она занималась в модельной школе, поэтому практически не жила в Воскресенске-33, чаще бывая в соседнем большом городе, а в восьмом классе и вовсе пропала – как потом выяснилось, она уехала учиться в Москву. Вернулась она, пропустив год, уже в девятом классе, еще более похорошевшая и отчего-то выросшая аж до метра восьмидесяти. И только много лет спустя, когда Диана Анатольевна, уже не Белогорская, а Григорьева, рассказала Косте всю правду о том, зачем она год прожила в Москве, у того сжалось сердце от ужаса.

Впрочем, Костя-семиклассник, Костя тринадцати лет, равно как и пятнадцатилетний и шестнадцатилетний Костя, – все эти многочисленные Кости Григорьевы, затерянные в параллельных вселенных, не знали, что так будет, и уж точно не рассчитывали, что Диана однажды скажет «да», и не просто вежливое «да», а «да, конечно», пусть и с пустыми, тусклыми от медикаментов, полуживыми глазами.

Школьные годы были для Кости мучением. Право слово, он ни разу не нарушил четко очерченных Дианиных границ, разве что во влажных мечтах, он не пытался с ней мутить, не оказывал знаки внимания – в общем, держался на расстоянии, соблюдая нейтралитет. Легче от этого не становилось. «Белогорская – враг, – напоминал он себе. – Это проклятая семейка, проклятая, проклятая!» И каждый раз, лихорадочно повторяя эти слова, точно мантру, он оборачивался – Диана сидела через ряд от него, ближе к стене, недоступная, точно кинозвезда, одуревшая от барбитуратов, совершенная, точно картина безумного художника, полезная, словно яд, заботливая, точно палач из концлагеря, холодная, точно морозильная камера в аду, – в общем, типичная Белогорская, враг номер один, цель номер ноль, запретная тема, та, которую нельзя называть, просто Диана. Имя-то какое, черт возьми. Крыша продолжала ехать.

Был какой-то день – весной или осенью, а может, и зимой, Костя не помнил, – когда он, насмотревшись на свою Диану, вылетел из класса вместе со звонком и удрал в школьный туалет, где, разумеется, было строго-настрого запрещено курить, но про этот запрет все периодически забывали. И вот Костя спрятался в дальнем углу (над его башкой гнездился пыльный квадратик бесполезной вентиляции), достал из пачки сигарету и с отвращением закурил. Он настолько ушел в свои мысли, что не сразу заметил, что в туалете не один – в противоположном углу расселся в страдальческой позе, задницей на холодном кафеле, один из «волосатиков». Вроде его тоже звали Костей. Был он бледен, патлат и носил кожаный плащ даже в помещении. Добрую минуту светлый Костя курил и таращился на темного Костю с обратной стороны Луны. Наконец, темный Костя, который явно не привык к подобному вниманию, вопросительно округлил подведенные глаза.

– Отстань, придурок, – сердито ответил ему Костя, расплющивая окурок об стену. – Хреново мне, видишь.

Темный Костя поспешил отвести взор.

Диана. Белогорская. Враг номер один. Запретный плод из сада земных наслаждений. Девушка «если между нами что-то случится, наши отцы развяжут третью мировую», – да пусть все покрывается радиоактивным пеплом, черт бы с ним со всем! Чем больше он запрещал себе о ней думать, тем больше это его мучило, точно больной зуб, который ноет и свербит – и будет ныть и свербить, пока не удалят. Но как удалить из груди это давящее чувство, как вырвать из саднящего сердца огромную занозу, не повредив при этом самое себя и половину вселенной, Костя не понимал. Секс не помогал, алкоголь не помогал, комбинация алкоголя и секса, привычная для тех лет, вызывала тошноту и отвращение.

В старших классах – родители отчего-то стали часто уезжать, оставляя Костю одного в трехкомнатной квартире, – он часто начал мутить неплохие такие вечеринки с бухлишком, сигаретами и травой. Все эти вечеринки делались исключительно для Белогорской, и ни на одну из этих вечеринок она не была официально приглашена. Должен был пойти слух о том, что Григорьев – тот самый Григорьев, который ввел моду на поп-панк, канал MTV и «Балтику-Кулер», ну, тот самый Григорьев, самый популярный парень второй школы, – просто отвязный тусовщик, и где-то на отблесках этого слуха, точно на стрекозиных крылышках, должна была прилететь весть о том, что Диана – ох, эта неприступная Диана с холодными глазами – очень много потеряла, проигнорировав мероприятия, на которые ее не звали.

8

У Кости была Давлетшина, а у Белогорской в старших классах появился Егор Крапивин – еще одна школьная знаменитость. Крапивин, хоккеист (ему пророчили большое будущее в спорте), красавчик и душа любой компании, учился классом младше, в девятом, а потом и десятом «В». Состоял он из мускулов, белозубой улыбки и отвратительных (по мнению Кости, который по определенным причинам его недолюбливал) голубых глаз. Ну точно мальчик с обложки какого-нибудь девчачьего журнала «Все звезды». Крапивин занимался хоккеем с раннего детства. Все знали, что после школы он уедет в Екатеринбург, а может, и в Москву, чем черт не шутит, будет играть в хоккей, и, разумеется, однажды болельщики увидят его в составе сборной России. Ох уж это неопределенное «все знали».

Все знали, что Белогорская однажды станет профессиональной моделью и будет участвовать в модных показах на подиумах Лондона, Нью-Йорка и Милана. Все знали, что Григорьев, острый на язык богатенький засранец, поступит на журфак и сделает карьеру в какой-нибудь московской газете, а то и на телевидении. Григорьев (он любил рефлексировать о себе в третьем лице) поступил не на журфак, а на мировую экономику. Белогорская вылетела с первого курса коммерческого московского вуза, из которого не отчисляют даже самых безнадежных.

Великолепная четверка – Григорьев, Давлетшина, Грачев и Шаповалов – распалась, как «Спайс Герлз». Закончили школу и практически сразу перестали общаться, разлетевшись по разным городам. Давлетшину аж в Питер занесло.

А вот с Крапивиным приключилась совсем уж трагическая история. Он возвращался домой поздно вечером, и возле магазина «Спутник», что на перекрестке Мичурина и Дзержинского, его жестоко избили. Никто не знал, сколько было нападавших: их было то ли четверо, то ли шестеро, а может, и целая дюжина. Били жестоко – повалили несчастного Крапивина на землю, а потом начали избивать ногами лежачего. Нападавших не нашли. Крапивин с переломом челюсти и многочисленными травмами два месяца пролежал в больнице. Говорили (опять эти загадочные все), что лицо ему хирурги восстанавливали по частям, и не быть ему больше писаным красавчиком.

На Белогорскую в эти черные дни было страшно смотреть. Они ходила по школе бледная как смерть, вся в черном, точно вдова, которая носит траур по любимому мужу. Учителя ее не трогали, одноклассники старались с ней не заговаривать. Все знали, что случилась беда, и уважали чужое горе. Пусть это и было горе высокомерной до неприличия, холодной, как воды северного моря, Белогорской, от которой за все школьные годы никто слова доброго не слышал. Никто не говорил об этом вслух, но все были уверены, что в жестоком избиении Крапивина замешан Белогорский-старший. И это возвышало банальную, в общем-то, историю до уровня шекспировской трагедии.

Костя, как истинный страдающий влюбленный, томимый безответным чувством, страдал еще больше. И если раньше приблизиться к Белогорской мешала давняя вражда их родителей (Шекспир и тут наследил), то теперь Диану от Кости отделяла ее темная почти ощутимая физически скорбь, в которую она куталась, точно в саван. Эта скорбь добавляла Диане еще больше величия и красоты – и Костя по злой иронии судьбы влюбился в этот образ еще сильнее.

Занимаясь сексом с другими девчонками, Костя часто представлял на их месте идеальную Белогорскую – длинноногую, с точеной фигуркой, пронзительную, точно выстрел в небо, – и все пытался понять, какая же она в постели? Любит нежный секс или грубый? Любит, когда он сверху или когда сверху она? Сбоку? В позе «шестьдесят девять»? Или она любит нечто такое, что даже при произнесении шепотом вызывает оторопь и удушье? Потом, уже будучи женатым на Диане Григорьевой, Костя понял, что он ничегошеньки про нее не угадал и его молодая жена любит такие вещи, о которых он даже не подозревал. А следы от электрошокера долго не заживают на коже.

9

Снова кабинет, где висели портреты Гёте и Гейне. Место, где встретились ось абсцисс и ось ординат. Да-да, то самое. Костя, что сидел перед Изольдой Павловной, еще не знал, что спустя семь лет Диана Белогорская станет Дианой Григорьевой. Казалось бы, ну кто он – и кто Белогорская, местная знаменитость, гордость всей школы, девушка, которая однажды прославит Воскресенск-33, и его наконец-то нанесут на карту. Не срослось. Не прославила. Воскресенск-33 так и остался забытым богом захолустьем, затерянным в пространстве и времени. Бог так и не вспомнил про Воскресенск-33. Но Белогорская – попрошу не забывать об этом – все-таки стала Григорьевой. А потом шкатулка с чудесами навеки захлопнулась. И вот Костя, подавленный разговором с госпожой Либерман, сумевшей задеть его за живое, уже собрался уходить, но тут его осенила мысль.

– Вы же вроде дружите с англичанкой?

Англичанка Дарья Антоновна. Миниатюрная брюнетка с каре, копия французской певицы Мирей Матье.

– А что?

– Скажите ей, чтобы Балакиреву двойку не ставила. Ему светит отчисление и перевод в школу коррекции, а его там местные ребята убьют сразу же.

– Если я узнаю, что ты общаешься с Балакиревым, голову оторву вам обоим, – сварливо произнесла фрау Либерман. Ее брови, как две запятые, сердито вылезли из-под оправы очков.

– И почему же это вы мне голову оторвете? – спросил Костя, хотя знал ответ.

– Потому что ты его плохому научишь, – ответила фрау Либерман. – Женя, конечно, тупой, как кабачок, но у него хотя бы доброе сердце. Ему просто не повезло родиться в такой семье.

Фрау Либерман очень выразительно это произнесла – в ТАКОЙ семье, – хотя и без ее придыханий все было понятно. Женька был из неблагополучных. У него пили оба родителя, и папа, и мама, а не только папа, как это было принято в других семьях. В школу он ходил в обносках. А еще его постоянно били, и он никому не мог дать сдачи. Женька был неказистым, маленького роста и более всего напоминал испуганного ощипанного жизнью совенка.

Костя ушел, думая лишь о том, что, если бы Изольда Павловна знала хоть половину правды, без голов остались бы оба. Разумеется, они не были друзьями. Богатенький Григорьев и неблагополучный Балакирев – полноте, вас же засмеют за такое предположение. Их общение было иного рода, и Костя даже спустя много лет так и не смог подобрать слово, которым это общение можно было охарактеризовать. Более всего подходило слово «милосердие».

10

У Кости в школе было много секретов. Если уж на то пошло, часть из них он выбалтывал сам, вольно или невольно. Догадались же про Белогорскую, черт возьми. Но ни одна душа, ни любопытный хорошист Инсаров, ни Элиза Сергеевна, местная сплетница, ни Давлетшина, ни Грачев, ни Шаповалов не знали, что Костя Григорьев общается с Балакиревым. В классе они сидели далеко друг от друга – Костя за второй партой среднего ряда на первом варианте, а Женька у стеночки, – и всегда на всех контрольных у него был второй вариант, впрочем, кого это волновало. Женька писал контрольные на двойки, и над ним вечно висела перспектива отчисления. Они не здоровались, даже когда сталкивались нос к носу в школьном коридоре, и всегда демонстративно проходили мимо друг друга. Почти вся школа, не исключая младших классов, знала о том, что Григорьев влюблен в Белогорскую, но никто, ни одна душа, даже вездесущая фрау Либерман, даже физрук, даже историчка, даже трудовик, даже директор школы (а он, по слухам, раньше работал в КГБ) – никто не знал о том, что он общается с Балакиревым и что его, Костины, родители нет-нет да и подкармливают Женьку. Это была тайна, которую сам Костя решил унести с собой в могилу.

Их странное общение началось довольно давно, еще в седьмом классе. Ах нет, в восьмом. Это был год без Дианы Белогорской – значит, восьмой. А случилось все так. Костя шел из школы домой и возле подъезда, там, где обычно сидели вредные бабки, увидел Женьку. Вредные бабки куда-то делись, очевидно, ушли смотреть «Нежный яд» по Первому каналу. Женька сидел на лавочке, сжавшись в комочек, и старательно прятал лицо, натянув на голову капюшон на манер средневекового монаха. Костя очень удивился, когда увидел Женьку здесь.

– Здрасьте! – выпалил он.

– Забор покрасьте! – злобно буркнул Женька.

Капюшон сполз, и обнаружилось, что у Женьки разбита губа, а из ноздрей торчат две увесистые кляксы запекшейся крови. Женьку недавно избили – впрочем, это было обычное его состояние. Положа руку на сердце, Костя всегда жалел этого безобидного Женьку и никогда над ним не подтрунивал; даже когда Женьку вызывали к доске, и он не мог пары слов связать, и все над ним в открытую потешались – даже тогда Косте были неприятны эти смешки. Порой Костя даже стеснялся этого чувства, но поделать ничего не мог. Он не делал попыток заступиться за Женьку, но и то, как к нему относились окружающие, включая учителей, вызывало отвращение.

– Ты чего это такой красивый? – поинтересовался Костя.

– Они меня об стенку ебнули, – проинформировал Женька, глядя куда-то в пол.

– Кто они? «Ашки»?

– Нет, – сердито ответил Женька, упорно не смотря Косте в глаза. – Ребята из вспомогательной школы. Они вечно за мной охотятся, – Женька помолчал, пожевал чем-то во рту. – Они мне, кажется, жуб выбили.

– А чего ты тут сидишь?

– Они сюда не сунутся. В этот микрорайон.

– Чего это?

– Боятся. Здесь же Белогорские живут, вон в том доме, – Женька указал на противоположную девятиэтажку, серую с желтыми полосками, – а в этом доме, соответственно, живут твои родители.

– Ага, я примерно знаю их точный адрес. Иногда я у них ночую. Отличные ребята.

В этот момент Женька смачно плюнул кровью на бетон. Судя по звуку, он наконец-то выплюнул погибший в бою зуб. Костя брезгливо фыркнул.

– Я в соседний подъезд сунулся, – продолжил свой репортаж Женька, – но меня бабки прогнали, сказали, что я слишком грязный и выгляжу как бомж.

В этот момент Костя набрал нехитрый код от домофона и открыл подъездную дверь. Из подъезда сразу потянуло теплом и прелой картошкой.

– Пошли ко мне, хоть морду умоешь.

– Не пойду я, – заупрямился Женька, машинально натягивая капюшон. – На хрен надо!

– Погоди, ты что, боишься моих родителей? – удивился Костя.

Женька еще пуще съежился и прикрыл кулачками часть лица, которую не захватил капюшон.

– Серьезно, боишься? Успокойся, они тебя не сожрут. Они не питаются падалью.

11

Костя пожалел, что их квартира была на восьмом этаже: поездка в лифте с оборванцем Женькой, от которого трупно воняло, казалась бесконечной, как бразильский сериал на Первом канале, тот самый «Нежный яд», например, – эти сериалы очень любила мама и терпеть не мог папа. Папа любил криминальную хронику на НТВ – мама же от нее вешалась. Иногда между родителями возникали непреодолимые противоречия. Противоречия закончились, когда подрос Костя и в семью Григорьевых просочился канал MTV – родители сначала попробовали объединиться против Кости, выступив единым фронтом, как Антанта, а потом смирились и купили Косте персональный телевизор.

Женька, прикидываясь ветошью, вжался в угол, будто его тут и не было.

– Так, – скомандовал Костя, когда они наконец-то зашли в квартиру и Женька остолбенел, видимо, не зная, что дальше делать – разуваться или нет, – сначала идешь в ванную мыться, а то ты как бомж. А я тебе шмотья накидаю пока. Возьмешь в ванной батин халат синий, он на полотенцесушителе висит.

Тут Женька наконец-то разулся – и да, лучше бы он этого не делал.

– Блин, тебя проще целиком в стиральную машинку запихнуть, – попытался пошутить Костя, но увидел лишь испуг в круглых Женькиных глазах. – Иди мойся.

– Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая! – жизнерадостно воскликнул Женька.

Родителей дома не было: отец был в своей фирме, он в тот год появлялся дома, только чтобы поспать, а у мамы тогда еще был магазин бытовой техники, и она тоже редко бывала дома; как она успевала еще и готовить, а также содержать в порядке квартиру, для Кости оставалось загадкой – вернее, он в свои тринадцать об этом не задумывался. С уборкой иногда помогала приходящая домработница тетя Оля, славная женщина из Приднестровья, а вот готовила мама сама.

Костя обнаружил в холодильнике целую кастрюлю гадости, которую он не ел, – отвратительного супа рассольника – и решил, что можно будет подогреть суп и накормить Женьку. Поставил кастрюлю на плиту, а сам ушел в спальню, где выгреб из шкафа кучу старых вещей, а потом вывалил эту кучу на пол. Все это были дорогие вещи. Часть из них привезла мамина подруга тетя Света, у которой был небольшой магазинчик барахла, и она моталась то в Екатеринбург, то в Москву на «Черкизон», а то и в Турцию, умудряясь находить неплохую одежду – чутье у нее было как у музыкального продюсера, который умеет с двух нот определить будущую звезду. Была эта Света довольно симпатичной по меркам девяностых – миниатюрная блондинка с бровями, выщипанными в ниточку, – впрочем, мама, брюнетка, выглядела ничуть не хуже, и вместе они могли бы составить какой-нибудь попсовый дуэт и покорять Россию с очередной песней про «америкэн боя» – было им тогда чуть за тридцать. У мамы, правда, слуха не было, хотя кого в те годы волновали такие мелочи. Но увы, это были две суровые бизнес-леди, не склонные сентиментальничать.

Костя, набрав мешок первоклассного шмотья, победоносно вернулся на кухню. Суп в кастрюльке на плите уже радостно булькал. Вскоре на пороге появилась странная человеческая конструкция в огромном халате на тонких ножках – отмытый до неузнаваемости Женька.

– Приветик? – удивленно произнес Костя.

– Пукни в пакетик! – выпалил смущенный Женька и неистово покраснел.

– Ешь садись, – Костя решил не заострять внимание и оставить обучение хорошим манерам на следующий раз.

Женя, как был в огромном двухкомнатном халате, уселся за стол. И тут – Костя не сразу сообразил, что это означает, – за окном послышалась громкая ритмичная музыка из проезжающей мимо машины, и это был, наверное, первый раз, когда жизнерадостная шведская попса прозвучала для Кости как сигнал военной тревоги.

– Ой, блин, – Костя аж за голову схватился, – сегодня же пятница! Мои предки раньше возвращаются! Да сиди ты, поздно уже.

Спустя некоторое время раздался угрожающий звук ключа, проворачиваемого в замочной скважине, – входных дверей, как водится, было две: одна железная, другая деревянная, оставшаяся с советских времен. На пороге появились родители. Мама сразу разулась и ушла в гостиную, а вот отец, всегда отличавшийся любопытством, не преминул заглянуть на кухню, чтобы посмотреть, что там творится.

– Ой, здрасьте! – Женька с перепугу чуть ложку не выронил.

Отец посмотрел сначала на Женьку, потом на Костю.

– Приветик, – довольно дружелюбно, что, в общем-то, для него не характерно, произнес отец, а Костя взмолился, чтобы Женька не произнес шутку про пакетик, а то уж было бы слишком позорно.

Но Женька, испугавшись до чертиков, молчал, будто пленная рыба. Отец пожал плечами и ушел, а потом Костя отчетливо услышал, как он говорит матери: «Лучше б мы ему собаку купили».

– Хочешь, MTV посмотрим? – предложил Костя, поняв, что соседский сенбернар был бы куда лучшим собеседником, чем напуганный Женька. – Там как раз сейчас клип крутят прикольный. Про инопланетянина. Попса, конечно, но забавная.

– Можно я пойду, а? – с набитым ртом спросил Женька. – Тебе же влетит.

– Ничего мне не влетит. Да и вообще, куда ты собрался, в халате-то? Доешь, оденешься и пойдешь.

Женька, конечно, был ужасно голодный. Большую тарелку рассольника он всосал в себя за считанные секунды, а потом Костя налил ему добавки. Бедный Женька стеснялся так, будто его пригласила на прием царская семья, – на Костю он старался даже не смотреть. А тем временем Костя, у которого внезапный приступ гуманизма перерос уже в банальное человеческое любопытство, смотрел на Женьку, как профессор на подопытного кролика.

– Слушай… – Костя забрал у Женьки пустую тарелку.

– А?

– Ты же английский в школе учишь?

Костя включил воду и начал тщательно намывать тарелку, елозя по ней обильно намыленной губкой – он решил не скупиться на «Фейри». За Женьку ему уже влетит, так пусть хотя бы не влетит за грязную посуду.

– Ну типа. Ага.

– Скажи мне…

Костя расстелил на столешнице вафельное полотенце и положил на него вверх дном вымытую тарелку – папа так всегда сушил посуду, а мама на него ругалась, говоря, что вытирать надо сразу и в шкаф ставить уже сухую. Костя даже в этом был на батиной стороне.