Экземпляр

скачать книгу бесплатно

Экземпляр
Юлия Купор

Чердак: готические романы
Ранним утром в ТЦ «Бруклин» – точке культурного притяжения многих жителей маленького городка Воскресенск-33 – Костя встречает своего бывшего одноклассника Женьку. Женька, которого в школе все дразнили и презирали, теперь хорошо одет, дорого выглядит и вообще, оказывается, возглавил завод, с которого Костю только что уволили.

Как ему это удалось? Все просто – он продал душу дьяволу.

Поначалу Костя отказывается в это верить, но встреча с Женькой выявляет трещины в реальности, которые Костя раньше отказывался замечать. Может ли дьявол выбрать местом земного проживания не Москву или Петербург, а маленький зауральский городок, которого и на карте-то нет? И почему, кстати, его нет на карте? И как это связано с тем, что время в Воскресенске-33 словно бы замерло в бесконечном октябре, а Костя вдруг начал видеть мертвых людей?..

Юлия Купор

Экземпляр

Часть 1

Я вижу мертвых людей

1

Тем холодным октябрьским утром, когда солнечные лучи пробирались в квартиру сквозь пыльные занавески, еще можно было все изменить. Но Костя слишком поздно это понял. Много времени спустя, стоя на крытой парковке «Бруклина», сырой и насквозь пропахшей плесенью, изнывая одновременно от холода и жара, он будет проклинать тот день и час, когда решился на сделку. Но все это будет немного позже. Пока же в квартире на Фестивальной, 2 гремело чашками и фыркало кофемашиной недовольное утро, неправильное, собранное вкривь и вкось враждебное утро. А почему враждебное-то? Что не так? Ах, боже, Косте же приснился сон. Сущий пустяк, а не сон: будто бы он стоит, весь напомаженный, в старомодном костюме, на сцене какого-то роскошного театра и будто смотрят на него из зрительного зала (лиц он не видел, одна сплошная темнота) опасными глазами. Однажды он еще увидит подобный сон, но – тсс! – никому не рассказывайте.

Костя включил телевизор, но звук убавил: ему отчего-то очень захотелось тишины. Пусть на экране мелькают дурацкие картинки, точно образы в калейдоскопе, но пусть эти картинки мелькают молча. Да и Диану будить не стоило. Невнятный бубнеж телевизора начал сильно раздражать, поэтому Костя и вовсе выключил звук. Он сидел за кухонным столом, докуривал утреннюю сигарету, а мир вокруг него был чертовски неправильным, даже магниты на холодильнике висели не так, как нужно. Магнит из Петербурга кто-то прицепил вверх ногами (ноги, тьфу! Разве же у магнита есть ноги?), а магнит из Владивостока и вовсе потерялся, возможно, убежал – на его месте зиял пустой квадратик.

А по телевизору (вот еще одна плохо подогнанная деталь!) показывали региональные новости, и там мелькало породистое лицо Роберта Векслера, главы администрации Воскресенска-33, и это лицо шевелило губами, рассказывая какие-то важные вещи, и Костя невольно задумался о том, как же так вышло, что у неказистого Воскресенска-33, города, которого нет ни на одной карте России, такой представительный и даже импозантный градоначальник. Он был похож на знаменитого в прошлом голливудского актера, которого череда трагических событий заставила сниматься в убогой мыльной опере уровня «Санта-Барбары».

«Господи, о какой же ерунде я думаю! – подумал Костя, безжалостно вдавливая окурок в мутное стекло пепельницы. – Черт бы побрал этого Векслера!»

А это все сон, определенно. Стоило Косте зажмурить глаза, как он снова видел настойчивый свет рампы. Иллюзии врывались в реальность, в которой все было из рук вон плохо. С недавнего времени, то есть с тех пор, как Костя потерял работу, все утренние ритуалы: кофе, сигарета, телевизор с выключенным звуком – стали бессмысленными. Впрочем, привычка вставать в шесть утра, привычка, выпестованная за десять лет работы, никуда не делась.

Прошло уже две недели с того, как Костя написал заявление об увольнении. Писал он его по-царски, в собственном кабинете, в компании огромного фикуса Васеньки – ведь все же дают имена своим фикусам, – а Косте казалось, будто бы все случилось вчера, и он все никак не мог привыкнуть к своему новому социальному статусу, к этому унизительному сочетанию слов «временно безработный», и к осознанию того, что больше никогда у него не будет престижной и непыльной работы, поскольку единственное такое место он потерял. Такая работа, утешал себя Костя, она, как первая любовь, случается единожды.

Как ни странно, даже в этой Костиной беде был виноват мэр Векслер – прежний директор завода, неуклюжий и безобидный Фатьянов, что-то с ним не поделил, и на смену ему пришел какой-то «хрен из Москвы», как прозвали его работники, и этот новый директор первым делом решил убрать отдел стратегического менеджмента, руководителем которого и был Костя (подчиненные обращались к нему исключительно Константин Викторович), причем этого москвича никто и в глаза не видел – по документам генеральным директором так и остался Фатьянов. Единственное, что знали о нем работники, так это то, что он состоит в приятельских отношениях с мэром. Не Фатьянов, разумеется, а хрен из Москвы.

А самое забавное, что за эти две недели Костя совершенно, вот нисколечки не отдохнул, и более того, дел у него образовалось больше, чем когда-либо, больше, чем когда он работал в пыльном кабинете с Васенькой. Он и таксистом успел поработать – дважды отвозил знакомых до аэропорта, а это, на минуточку, три с половиной часа туда, три с половиной обратно; помог отцу разобраться с документацией (батя был предпринимателем от бога, но вот бумажная работа ему не давалась, хоть ты тресни) и даже сходил на несколько собеседований, каждое из которых было хуже предыдущего.

И все бы ничего, но Диане он так и не рассказал о том, что потерял работу. Он все откладывал тяжелый разговор на потом, на завтра, на послезавтра, и с каждым разом становилось все тяжелее решиться. Костя сто раз прокручивал в голове возможный диалог и проговаривал про себя все удобные, уместные в таких случаях фразы, и в его голове они звучали вполне гладко, но, как только он видел перед собой Диану (а он за десять лет так и не привык к ее присутствию, ему все казалось, что она когда-нибудь посмотрит на него своими серыми холодными глазами, снисходительно и высокомерно, еле заметно усмехнется, снимет пальто с крючка, выйдет за дверь и уйдет навсегда, растворившись в неизвестности), слова как-то сами вылетали из головы и вся его решительность улетучивалась.

Вот и сегодня утром – как раз исполнилось две недели с момента увольнения – Костя вертел перед собой телефон, надеясь, что вот сейчас, вот сию же секунду мигнет оповещение: кому-нибудь понадобится в аэропорт или напишет батя или кто-то из старых знакомых, – и нужно будет вставать, и куда-то ехать, и что-то делать, и день пройдет не зря, а в конце дня, уже ближе к вечеру, когда он, уставший, но довольный, вернется домой, он усадит Диану перед собой, возьмет за руку (руки у нее всегда такие холодные, бр-р!) и расскажет о том, что произошло. Никто не писал. Никому не нужно было в аэропорт. Телефон молчал.

А самое обидное, что дома сидеть чертовски не хотелось. Очень хотелось куда-то пойти – куда-то, где будут незнакомые люди, и незнакомые голоса, и улыбки, и, возможно даже, веселый детский смех, а во всем Воскресенске-33 существовало только одно место, которое соответствовало этим условиям, – единственный в городе торговый центр. Там были эскалаторы, напоминавшие Косте о метро, правда, эти эскалаторы все время ломались, и приходилось топать пешком, особенно часто ломался эскалатор между вторым и третьим этажами; иногда эскалаторы все-таки работали, и можно было медитативно ехать, разглядывая витрины. Еще там ездил безумный детский паровозик, который появлялся все время очень внезапно, сопровождаемый веселым звоном и неизменными песенками Шаинского в восьмибитной обработке, наводившими на Костю вселенскую тоску. Временами казалось, что этот жуткий паровозик выкатывается прямо из преисподней. Словом, местный торговый центр с этим его выморочным весельем выглядел как фантазия Стивена Кинга, которого мироздание случайным ветром унесло из штата Мэн и приземлило на территорию крохотного уральского городка.

И Костя, понимая, как это глупо – шляться с утра по торговым центрам (впрочем, с грустью заметил он, безработным такое можно), – решительно поднялся, чашку с недопитым кофе поставил в раковину и вышел в прихожую. Тут только он вспомнил, что забыл вчера заправить машину, и нужно будет сначала заехать на АЗС, а она находится в противоположной стороне от торгового центра, и ему жутко не хочется туда ехать, потому что это отдалит его встречу со звонким паровозиком, и какое-то время он поколебался, но потом все-таки надел пальто и обулся, потому что принял весьма опасное решение – ехать до торгового центра на маршрутке. Он давненько не пользовался общественным, точнее антиобщественным, транспортом – машины в его жизни были практически всегда.

«Надо быть поближе к народу!» – философски подумал Костя.

Какая-то часть Костиного сознания, в какой бы чулан он ее ни пытался запрятать, упорно отговаривала его от поездки в торговый центр. Гораздо полезнее, если он останется дома, дождется пробуждения Дианы, нальет по чашке кофе или заварит крепкого чая и в такой вот непринужденной обстановке расскажет о потерянной работе. Впрочем, Костя отверг эту рациональную и, в общем-то, верную мысль. С Дианой он поговорит днем. Обязательно поговорит. А утро ему хотелось провести в празднично-ярком, подсвеченном огонечками уютном мирке торгового центра, жизнерадостном, как телереклама.

Возможно, это все было паранойей или переизбытком кофеина или никотина: Костя успел выпить две чашки крепчайшего эспрессо, а эти новые капсулы, что он купил для кофемашины, черт знает что за капсулы, ибо кофе получался горьким и невкусным, да и сигареты вчера он купил более крепкие, не такие, какие он обычно курил, поэтому их вкус тоже казался мерзким и противным. А может, сигареты и кофе тут были ни при чем и просто безмолвная часть подсознания, подобно говорливому депутату, которому отключили микрофон, беззвучно кричала о помощи, словно догадываясь о том, что произойдет дальше. Костя часто жалел, что не остался в то утро дома и не поговорил с Дианой, а вместо этого собрался, надел пальто и отправился на экскурсию в торговый центр.

2

Воскресенск-33 застрял во времени, как муха в янтаре.

«В этот город мечты прилетают умирать, – любила повторять Диана. – Причем умирают они мучительной смертью, долго и болезненно». «Ну это, скорее, твоя история, – отвечал ей Костя. – У меня в жизни была одна-единственная мечта, и она сбылась». «И что же это за мечта?» – спрашивала обычно Диана, и в ее холодных глазах появлялась искорка любопытства. «Я в детстве собрал всех бегемотиков из „Киндер-сюрприза“». Впрочем, в глубине души Костя был с Дианой согласен.

Воскресенск-33, маленький уральский городок, никому, кроме его жителей, не известный и ничем не примечательный. Из интересного – в девяностые здесь завелся маньяк-душегуб, зарезавший несколько девушек. Душегуба вскоре поймали, и, когда его поймали, в город даже приехала съемочная группа НТВ, пару дней по улицам шастали бородатые мужики с огромными камерами, потом сестру этого маньяка показали по ТВ, и его первую учительницу тоже показали, и они ненадолго стали местными знаменитостями; а кроме этого в Воскресенске-33 больше ничего и не происходило, на долю города не выпало ни кыштымских карликов, ни челябинских метеоритов.

Кстати, никто из жителей не мог ответить на вопрос, почему именно Воскресенск и почему 33, ибо в природе, разумеется, не существовало ни Воскресенска-32, ни, упаси боже, Воскресенска-34, ни какого-нибудь 25-го Воскресенска, поэтому этот вопрос приравнивался к вопросу о существовании Атлантиды или к вопросу о перевале Дятлова – то есть, возможно, когда-нибудь на РЕН ТВ выйдет сенсационная программа или новомодный Юра Дудь снимет об этом документалку, но пока ничего этого не происходило, крохотный Воскресенск так и оставался загадочно тридцать третьим.

И совсем уж странная деталь – городка не было ни на одной карте России. Как-то еще в школе географичка вызвала Костю к доске, вручила ему указку и попросила найти на карте Воскресенск-33. И это стало величайшим провалом, потому что Костя не нашел свой город, хорошист Инсаров не нашел, отличница Давлетшина не нашла, и под конец этой пьесы сама географичка не нашла; потом кто-то притащил огромную карту России, настолько подробную, что на ней даже некоторые деревни были обозначены, не только города, но даже на этой карте не было обнаружено следов Воскресенска-33. Чуть позже, когда в его жизни появились смартфоны, Костя обнаружил, что Воскресенска-33 нет ни на Google Maps, ни на «Яндекс. Картах». Мироздание попросту забыло об этом крохотном городке, а может, никогда и не вспоминало.

Была одна легенда – мол, когда в Воскресенске-33 появится первая знаменитость, которая совершит нечто значительное, нечто выдающееся, и когда эта знаменитость в интервью расскажет про свой родной городок, мироздание в лице составителей карт одумается, и звезда Воскресенска-33 гордо засияет. Настоящая знаменитость, не маньяк-душегуб. Единственным человеком, который максимально приблизился к статусу знаменитости, был Николай Сонин – местечковая рок-звезда, чьи песни были популярны в начале нулевых, их даже крутили на «Нашем радио». «Пускай тоска моя безмерна, пускай я проклял сам себя, в моей заброшенной вселенной нет больше места для тебя. Мне снова холодно и скверно, на небе ангелы скорбят, в моей разрушенной вселенной нет больше места для тебя». Правда, Сонин, как и его песни, в скором времени пропал с радаров, и почти восемнадцать лет никто не знал, где он, чем занимается, да и вообще, жив ли он. Впрочем, легенды легендами, а в реальности городок оставался цитаделью пятиэтажек, автосервисов и продуктовых магазинов, и если кого-то смутит сочетание слов «цитадель» и «пятиэтажка» в одном предложении, то вряд ли он что-то понимает в этой жизни.

3

Все мироздание Воскресенска-33 крутилось вокруг завода по производству серы, носившего громоздкое название «Воскресенский НПЗ». Каждое утро – рабочий день начинался с восьми – Костя заходил через проходную, скармливал бейджик прожорливому турникету, турникет вежливо мигал зеленым, охранник записывал Костю в свой журнал.

В здании проходной еще была столовая для рабочих, но Костя там никогда не ел. Столовая в административном корпусе, где располагался отдел кадров и где заседали все руководители, была намного лучше, лучше и дороже. Там можно было отведать восхитительного грибного супа со сливками (до этого Костя ненавидел супы), нежнейшего картофельного пюре со свиным шницелем или сосиской (Костя обошел все супермаркеты города, но так и не нашел таких же вкусных сосисок), а на десерт угоститься вкуснейшей «Павловой». Впрочем, Костя, который не очень любил сладкое, десерт брал редко, а вот девчонки из бухгалтерии это пирожное обожали.

Эти же девчонки, Даша и Оля, как-то за обедом и проболтались Косте, что Фатьянов скоро уйдет с поста директора, мол, старый он стал и немодный. И они же подтвердили витавший в воздухе слух о том, что новым директором, скорее всего, назначат его, Костю, точнее Константина Викторовича, но сначала его кандидатуру должен одобрить Роберт Векслер. «А Векслер-то тут при чем?» – спросил Костя, отрезая ножом кусок свиной котлеты. «Как это при чем? – Оля подняла в изумлении виртуозно подкрашенные брови. – В этом городе все решается через мэра Векслера. С ним надо дружить». Даша в знак согласия энергично закивала. Слухам не суждено было сбыться. Новым директором назначили неизвестного из Москвы, а Костя, то есть Константин Викторович, лишился работы. Но в одном девчонки были правы – дружба с Векслером решила все. Дурацкая цепочка событий и привела к тому, что безработный Костя, мучимый сомнениями, потащился с утра пораньше в «Бруклин», что на Привокзальной площади, – еще один, помимо завода, центр воскресенского мироздания.

До Привокзальной площади ходила маршрутка номер 13, но ходила она по какому-то странному, не подвластному логике, расписанию. Это расписание определенно составлял человек с пониженным интеллектом, но с наклонностями психопата. Едва Костя вышел из подъезда, как богомерзкая тринадцатая маршрутка жизнерадостно промчалась мимо, утаскивая пассажиров, которым повезло оказаться в нужное время в нужном месте. Возможно, эти пассажиры владели магией вуду, а возможно, посмотрели в даркнете расписание маршрутки, поэтому и сели в нее вовремя. В обычном интернете этого расписания не было, Костя знал точно, поэтому решил доползти до Привокзальной площади пешком, не полагаясь на древние знания. Он прошел полпути, в какой-то момент его обогнала злосчастная маршрутка (он так и не понял, была ли это маршрутка, которую он пропустил, или уже следующая), но он не пожалел о том, что в качестве общественного транспорта выбрал собственные ноги. Гораздо больше он жалел о том, что не удосужился с утра зарядить беспроводные наушники (китайскую дешевку, заказанную с «Алиэкспресса», но исправно работавшую) и теперь мучился, слушая, как гудит и вибрирует ненавистный город.

И снова, снова весь окружающий мир казался неправильным. Неправильно долго он стоял на светофоре – по улице ехала транзитная фура, огромная, как «Титаник», и уже загорелся зеленый, а фура-дура все еще ехала, и Костя еле успел перебежать перед тем, как загорелся красный; неправильно долго он шел по улице, которая начиналась промзонами и парочкой автосервисов, а продолжалась шеренгой одинаковых панельных пятиэтажек грязно-серого цвета, щербато улыбавшихся застекленными балконами. Все было неправильно. Реальность была соткана из противоречий. Не реальность, а лоскутное одеяло какое-то.

4

На Привокзальной площади располагался (кто бы мог подумать!) автовокзал – единственное место, откуда можно было покинуть Воскресенск-33. Единственное, потому что поезда в городок не ходили, а оба городских кладбища, и закрытое первое, прозванное в народе Мыльной горой, и действующее, кладбище номер 3, находились в черте города, поэтому даже в могиле житель Воскресенска-33 оставался таковым. Тут опять работала магия чисел, потому что кладбища номер 2 отродясь не было.

А напротив вокзала угнездился торговый центр с дурацким названием «Бруклин». Это был единственный во Вселенной Бруклин, который жители города, люди небогатые, могли посетить. Для некоторых воскресенцев даже этот Бруклин был дороговат, но для самых бедных горожан каждый день, кроме понедельника, работал вещевой рынок на Мичурина. Понедельник – санитарный день.

Костя немного померз («Бруклин» открывался в девять, а на часах было 8:51), выкурил сигарету и, наконец, когда настал час икс, зябко поеживаясь и переминаясь с ноги на ногу, зашел в торговый центр. И снова его мозг зацепился за неправильность – «Бруклин» открылся в 9:01. Это было хуже, чем заусенец, хуже, чем рисинка, застрявшая в зубе. Это было ужасно.

Чертов «Бруклин». Тут все было как обычно: на первом этаже торговали сотовыми телефонами и шубами, на втором – китайскими шмотками, а на третьем этаже разместился благословенный фуд-корт, где недавно, в компанию к вездесущему «Макдоналдсу», открыли еще и «Большую картошку». Туда-то Костя и пошел. Заказал себе картошечку на сыре, добавил крабовый салат, попросил черный кофе без сахара и даже улыбнулся хмурой кассирше, которую определенно не радовала перспектива обслуживать непонятного бездельника, с утра пораньше захотевшего картошечки, но в какой-то момент она растаяла и даже перестала хмуриться, и вежливый Костя получил свою порцию счастья, щедро заправленного сыром, и радостно забрал поднос, и уселся с этим подносом за столик. Столик, правда, немилосердно шатался, но он был у окна, за окном суетилась Привокзальная площадь, хотелось посидеть, задумчиво разглядывая незнакомых людей, поэтому пришлось смириться с неустойчивостью столика относительно пространства и времени и не делать резких движений.

«Черт побери, мне тридцать лет, – мрачно подумал Костя, ковыряя вилкой крабовый салат. – И я даже не могу рассказать жене о том, что потерял работу. Какой же ебаный стыд!»

Он прекрасно понимал, что рано или поздно деньги, выплаченные заводом в качестве компенсации, закончатся. Рано или поздно придется найти работу, и, черт побери, никогда больше ему не быть белым воротничком, ибо единственное в Воскресенске-33 место, где можно было сидеть в теплом офисе за компьютером, флиртовать с секретаршей и заполнять бесконечные отчеты, Костя уже потерял и теперь не вернет больше никогда, и от того, что это место, как первая любовь, бывает в жизни только раз, легче не становилось. С одной стороны, ему делалось мерзко от того, что приходилось обманывать Диану, а с другой стороны, говорить ей о потере работы и о том, что в скором времени будут очевидные финансовые трудности, – значит пускать по ветру многолетний труд Муравьева, ибо Диана, чье душевное состояние было хрупким, как первый лед после заморозков, могла эту новость и не пережить.

«Как же так получилось-то, е-мое? Как же так получилось?» – допивая остывший кофе, спрашивал сам себя Костя.

Он с тоской, едва ли не со скорбью, подумал о том, что у отца в тридцать лет уже было все, что можно, и даже немного больше: жена, ребенок, свой бизнес, трехкомнатная квартира, дача и эпичное ножевое ранение. Эпичное Ножевое Ранение, навсегда вошедшее в историю семьи Григорьевых. Да, это был странный и страшный вечер, когда батя ввалился в квартиру (сам Костя был еще крохотным детсадовцем, поэтому случившееся помнил смутно, словно отголоском чужой памяти, случайно забравшейся в сознание, эдакой вставной главой, напечатанной уже после основной книги). Батя был ранен, истекал кровью, и тут мама засуетилась (Костя запомнил только отчаянно шлепающие тапочки), начала кому-то звонить, а потом Костю отправили спать, и сквозь сон он слышал голоса, и голоса эти были тревожными, очень тревожными, а дальнейшее, увы, было покрыто паутиной неизвестности и сна. Батя был в определенной степени супергероем для Кости. И его всегда огорчало, что он не сумел унаследовать ни на йоту от этой супергеройскости, совершенно не сумел.

А тут еще (пора завязывать с кофеином, вот ей-богу) видение приключилось – Костя готов был поклясться, что Арлекино он увидел не по-настоящему, что Арлекино на самом деле здесь не было, что не пустили бы суровые охранники «Бруклина» бродягу, городского сумасшедшего, странного чудика – как только его не называли.

Арлекино.

В Воскресенске-33 было всего два настоящих модника – мэр города Роберт Векслер и странный городской сумасшедший, бродяга, чьего имени не знал никто, поэтому просто Арлекино, скорее всего, в честь одноименной песни Пугачевой. Впрочем, Косте он больше напоминал Дэвида Боуи. Это был самый известный бродяга Воскресенска-33. Бродяга, потому что унизительное слово «бомж» никак не вязалось со строгим силуэтом в запачканном, порыжелом от времени, ни разу не стиранном фраке, в котором он был похож на пришельца с далекой планеты, случайно попавшего в дичайшую пространственно-временную мясорубку и тщетно пытавшегося вернуться обратно на свою далекую планету, или на актера, который впал в депрессию после того, как провалил кастинг в сериал «Доктор Кто». Все в этом бродяге выглядело нездешним: и этот грязный фрак, который когда-то был черным, и ядовито-оранжевые волосы – фрак был всегда грязным, зато волосы он как-то ухитрялся мыть. Диана однажды выдвинула две взаимоисключающие версии: либо он мыл голову в туалете «Бруклина», либо носил парик, – и Костя подумал и решил, что версия с париком, пожалуй, очевиднее, ибо первая версия не объясняла столь искусственно-рыжие, вечно наэлектризованные и от этого торчащие во все стороны волосы.

Ах, Арлекино, Арлекино, есть одна награда – смех. Он появлялся из ниоткуда и так же исчезал в никуда. Никто не знал, где он живет. Предание гласило, что увидеть Арлекино – к большой беде. Костя старался не верить во все эти предания и городские легенды, и до поры до времени у него это даже получалось. Но теперь даже Костя, увидев, что всего в паре метров от него сидит самый известный бродяга города, ощутимо встревожился. И больше всего его встревожила мысль, что, скорее всего, он один лицезреет Арлекино. Ни кассиры «Большой картошки», ни сотрудники «Макдоналдса», ни уборщики его не видели. И от этой странной мысли сердце забилось все сильнее.

«Все в порядке, просто тахикардия, вызванная переизбытком кофеина», – утешил себя Костя, возюкая остывшую картошку по тарелке.

Когда он поднял глаза – о чудо! – никакого Арлекино уже не было. Костя настолько глубоко ушел в свои мысли, что и не заметил, как напротив уселся жизнерадостный дядька и как этот дядька, каким-то ребяческим жестом подперев щеку, вот уже минут пять таращится на него, на Костю, и отчего-то ухмыляется. Он очнулся только тогда, когда дядька вынул из кучи мусора пластмассовую вилочку и постучал этой вилочкой по стакану с недопитым кофе.

– Свободных столиков полно, – Костя отчего-то сразу же решил нахамить. – Я хочу побыть один.

– Надо же, какая цаца! – дядька картинно всплеснул руками, едва не свалив неуверенный в себе столик. – Мало ли чего он хочет!

Тут только Костя понял, что вот этот упитанный мужик в дорогом пальто, в очках с рейбановской оправой, с модной бородой, над которой определенно трудились в барбершопе, словом, вот этот цветущий тип – это не кто иной, как…

– Женек! – сказал Костя и подскочил с места.

Это было глупым решением, потому что в порыве радости Костя свалил злосчастный столик, и тот упал ножками кверху и похоронил под собой весь мусор, а стаканчик с кофе не похоронил – он упал рядом со столиком и образовал вокруг себя коричневую лужу, словом, вышло немного некрасиво, впрочем, Косте было все равно. Женек тотчас же бросился поднимать рухнувший столик, ухватив его за ножку, и тут же к нему присоединился Костя и ухватил столик за другую ножку, и откуда-то подбежал уборщик, всплеснул руками, увидев, как два охламона пытаются поставить столик на место, и начал вытирать кофейную лужу, что-то бормоча на узбекском. Наконец Костя и Женек все поставили на место, а узбек вытер лужу, забрал поднос с мусором и ушел, не переставая бормотать.

– Господи, Балакирев! – так и продолжая стоять рядом со столиком, произнес Костя. – Ты живой? Ты правда живой? Ты… ты потолстел, но отменно выглядишь!

– Меня, право слово, немного удивляет выражение глаз, с которым ты на меня смотришь, – ответил Женька. – Впрочем, твое смятение объяснимо.

Господи, в какие жернова судьбы попал бедный Женька, что на старости лет заговорил таким литературным, напыщенным и высокопарным языком? Женька походил на незадачливого депутата, которому написали речь на бумажке, и вот он читает ее, силясь понять, в чем там смысл, и не понимает.

«Мы не сидим сложа руки!»

Вот только Балакирев вроде бы не был депутатом и никакой бумажки под носом у него не было. И совсем уж дрянная, никчемная мысль посетила Костино сознание – не мысль, а так, воспоминание, отголосок воспоминания, – будто и не было Женьки уже давно в живых, и произошла трагическая история, и не должно было его быть здесь, но, что это была за история, Костя, как ни старался, не мог вспомнить. Что-то, связанное с аварией на шоссе, но что именно? Впрочем, Костя постарался отмахнуться от скорбных мыслей.

– Если бы ты знал, как я рад тебя видеть! – совершенно искренне произнес Костя. – Если бы ты знал!

5

– Одиннадцатый «Б», вы были худшим классом за всю историю школы!

Костя Григорьев из одиннадцатого «Б». Даже при полной потере памяти Костя бы первым делом вспомнил не собственный адрес, и не девичью фамилию матери, и не кодовое слово, по которому он мог бы расшифровать заблокированную банковскую карту, и даже не пароль от сайта «Госуслуги». Первым делом тридцатилетний Костя, для которого школьные годы остались в далеком прошлом, вспомнил бы, что он был участником социальной группы под названием «Одиннадцатый „Б“ из второй школы». Второй, потому что по злой иронии судьбы школой номер 1 в Воскресенске-33 была школа коррекции – ее в те времена называли вспомогательной.

Костины родители даже сохранили выпускной альбом, хотя он сам пару раз пытался его выкинуть – главным образом из-за фотографии. На ней угловатый Костя, облаченный в серую найковскую олимпийку, испуганно смотрел на мир крупными светло-карими глазами чуть навыкате, сердито поджав тонкие губы, и скулы еще не такие четкие, и щеки еще подростковые (а сам Костя в те годы считал себя красавчиком. Много после он понял, что был не столько симпатичным, сколько богатым), и прическа, положа руку на сердце, не самая оптимальная – светлые чуть вьющиеся волосы разделены на прямой пробор, как у Ди Каприо в «Титанике». Потом и скулы появились, и щеки схуднули, и знакомый парикмахер (дело было уже в Екатеринбурге, когда Костя учился в институте) посоветовал стричься короче, под ежика. Но с фотографии на Костю по-прежнему смотрел недовольный и какой-то озадаченный парнишка, и выражение лица объяснялось просто: прямо перед тем, как сесть в кресло к фотографу, Костя прищемил подбородок молнией, застегивая ту самую найковскую олимпийку.

Костя Григорьев. И даже после смерти, в тот момент, когда некий условный архангел Гавриил строгим тоном попросил бы Костю представиться, тот бы первым делом сказал о себе:

– Я Григорьев из одиннадцатого «Б».

– Ага, – насупился бы величавый архангел. – Тот, который страдал по Давлетшиной, но встречался с Белогорской?

– Нет, – сказал бы Костя, глядя в строгие, но справедливые глаза архангела Гавриила, – все-то вы напутали. Страдал я по Белогорской, а встречался с Давлетшиной. Но – и попрошу это записать крупными буквами – я все-таки женился на Белогорской. Белогорской Диане Анатольевне.

– Ой, иди уже, – отмахнулся бы потерявший терпение архангел и размашистым росчерком пера отправил бы Костю прямиком в ад.

Двухэтажное бело-желтое здание школы, похожее на приплюснутую картонную коробку, зажало между местной ТЭЦ с южной стороны и недостроенным зданием роддома со стороны северной. Старшая школа видела из окон две огромные градирни теплоэлектростанции, из которых в любое время года валил пушистый белый пар. Младшей школе повезло меньше: они лицезрели похожее на имперский крейсер заброшенное здание роддома, которое начали возводить еще в конце восьмидесятых. Стройку законсервировали в девяностых – частично из-за нехватки финансов, а частично из-за того, что убили главного подрядчика. Возобновили стройку в нулевые, но потом опять бросили. Об этом недостроенном здании ходили жуткие легенды, одна неправдоподобнее другой. Говорили, что по коридорам шастают призраки всех самоубийц Воскресенска-33, что где-то под фундаментом здания есть лаз, через который можно спуститься к подземному озеру, где бродят все утопленники Воскресенска-33 (в городе был один-единственный пруд, мелкий и крохотный, но даже там постоянно кто-то тонул), а в полнолуние здесь устраивают шабаши неупокоенные души горожан, погибших насильственной смертью. Судя по этим легендам, загробная жизнь мертвых воскресенцев проходила куда интереснее, чем земное существование живых, потому что у мертвых было что-то вроде клуба по интересам, пусть и в подвале заброшенного здания, и мероприятия проводились, а вот у живых не было даже такой привилегии – ДК «Воскресенский рабочий» снесли еще в середине девяностых. Костя не верил всем этим мистическим бредням. Он знал только, что в заброшке очень любят тусоваться неформалы из 11 «А» и там их, несмотря на то что они сделали это мрачное место своим схроном, все равно регулярно бьют.

Одиннадцатый, мать его, «Б». Худший класс в истории второй школы. Учителя – все до единого, от скромной Татьяны Марковны, математички, до разбитной разведенки Элизы Сергеевны, от веселого трудовика дяди Славы, что вечно кодировался от алкоголя и вечно срывался, снова уходя в запой, до брутального учителя физкультуры Андрея Семеновича, похожего на злодея из третьесортного голливудского боевика, – все ненавидели 11 «Б» и обожали 11 «А».

В 11 «А» учились в основном дети рабочих. Скромно одетые (за исключением неформалов, которые, точно готы из «Южного Парка», ходили по школе в длинных черных плащах, носили шипастые браслеты и писали на школьных стенах слово «Ария»), неконфликтные и стеснительные «ашки» не имели собственного мнения и редко пререкались с учителями. Неформалы – их еще пренебрежительно называли «волосатиками» – кучковались возле школьного крыльца и пели песни под гитару, из-за чего вся школа наизусть знала историю Жанны, которая любит роскошь и ночь. Лучше всех из неформалов пел Саша – тощий блондинистый паренек в очках, обладавший сильным и довольно красивым голосом. Костя только в одиннадцатом классе узнал, что Саша – девочка.

А вот «бэшки» оказались весьма любопытной фокус-группой. Эдаким школьным Вавилоном, где все смешалось, как в доме Облонских. Казалось, незадачливый клерк из небесной канцелярии что-то напутал и поместил в один список и принцев, и нищих. В итоге в этом классе очутились дети самых богатых родителей (сам Костя, Эля Давлетшина, Грачев, чей отец ездил на добротном, хотя и не новом BMW, и Шаповалов, живший с Костей в одном подъезде) и дети «неблагополучных», которых не отправляли во вспомогательную школу только оттого, что она была переполнена и мест в ней не было. Богачи и неблагополучные демонстративно друг друга игнорировали. До прямых стычек, правда, дело не доходило. Григорьев, Давлетшина, Грачев и Шаповалов – великолепная четверка – слыли местными звездами. Тогда уже начали появляться американские молодежные комедии про популярных и непопулярных – о, можете быть уверены, эти четверо, главным образом благодаря родительским денежкам, были популярны, чертовски популярны! Костин отец занимался строительным бизнесом (у мамы недолгое время был магазин бытовой техники, но его потом сожгли), родители Давлетшиной владели несколькими точками на вещевом рынке, том самом, что на Мичурина, а чем занимались отцы Грачева и Шаповалова, не знал никто, скорее всего, Грачев и Шаповалов тоже об этом не знали, зато они все очень хорошо жили. Все четверо, кроме, пожалуй, Давлетшиной, на уроках вели себя развязно и любили дерзить учителям. Впрочем, до самого Кости им всем было далеко.

Частично в группу богачей попадала и Диана Белогорская, по мнению авторитетного большинства, самая красивая девушка школы. Частично, потому что эта гордая особа со светлыми и очень холодными глазами всегда была сама по себе. В школу ее привозили в тонированном джипе, и до крыльца ее сопровождал охранник в черном костюме, огромный, как Стивен Сигал. Потом машина уезжала, чтобы охранник в назначенное время забрал Диану домой. Ходили упорные слухи, что все эти меры предосторожности были связаны с тем, что когда-то давно, еще когда Белогорская училась в первом классе, ее похищали и даже требовали выкуп, впрочем, сама Диана не подтверждала эти слухи, однако же, и не опровергала, что только способствовало закрепившемуся за ней ореолу таинственности.

6

Костя – он понял это, только став взрослым, то есть где-то после двадцати пяти, – в школе был редкостным засранцем. Он был той самой затычкой в каждой бочке и занозой в заднице, тем самым покойником на каждых похоронах и женихом на каждой свадьбе. С раннего возраста он был остер на язык. Если верить прогнозам, он непременно должен был поступить на журфак и сделать блистательную карьеру на телевидении, впрочем, прогнозам не суждено было сбыться. Любил отпускать едкие шуточки и комментарии, но, когда понимал, что дело заходит слишком далеко, умел вовремя почти по-актерски скорчить благостную мину, чем и заслуживал прощение.

Порой Косте очень хотелось махнуть лет на десять-пятнадцать в прошлое, подкараулить в школьном коридоре (клетчатый линолеум цвета корицы и нелепо раскрашенные небесно-голубые стены, с которых мелюзга постоянно отколупывала краску) свою подростковую версию, ту самую, в модных джинсах «Келвин Кляйн» и светлой джинсовке, и надавать этой версии по щам, да как следует, чтобы дурь выбить. И вытащить из ушей наушники – Костя тогда расхаживал с новеньким «Сони Волкманом» и слушал записанные на кассету «Нирвану» и «Продиджи», а чуть позже появились нахрапистые «Оффcприн» («My friend’s got a girlfriend and he hates that bitch. He tells me everyday»). А потом зайти в пыльный кабинет немецкого, сесть за первую парту напротив Изольды Павловны и попросить у нее прощения.

У Кости, почти как у литературного персонажа какого-нибудь прославленного романа, был антагонист – учительница немецкого. Антагониста он сам выбрал. Началось все классе в седьмом. Отчего-то он решил, что человек, которого зовут Изольдой Павловной Либерман, человек, который носит безобразные очки-бабочки с толстой роговой оправой (эти очки делали и без того острое лицо Изольды Павловны попросту треугольным), а плечи покрывает старушечьим пуховым платком, что для Кости вообще было за гранью добра и зла, хорошим человеком не может быть по определению. Тогда и началась между ними война, которая, возможно, когда-нибудь войдет в историю школы. Например, в историю школы определенно войдет случай, когда Изольда Павловна разозлилась на Григорьева (тот пытался ей доказать, что слово «фрейлен» немцы уже не употребляют, а употребляют только слово «фрау», но пуще всего она разозлилась, когда он предложил теперь называть ее «фрейлен Либерман», и это был толстый намек на то, что она в свои сорок с хвостиком была не замужем) и стукнула кулаком по учительскому столу, разбив на мелкие осколки стекло, которым был покрыт этот самый стол. Хорошист Инсаров, который сидел на втором варианте, прямо перед Изольдой Павловной, вовремя увернулся, иначе все осколки полетели бы на него. Изольда Павловна, вне себя от ярости, убежала в учительскую пить валокордин. К одиннадцатому классу их противостояние достигло апогея. Да, Костины друзья Грачев и Шаповалов – последний к старшим классам уже превратился в здоровенного щетинистого дядьку – позволяли себе отпускать едкие шуточки в сторону учителей, но Костя их в этом превзошел – у него был персональный и, как он считал, крайне несимпатичный враг.

И вот в какой-то из февральских вечеров сердитая Изольда Павловна (немецкий был последним уроком) отправила всех учеников домой, оставив одного Григорьева – для серьезного разговора. Прошло много лет, а Костя так отчетливо помнил кабинет немецкого, с портретами Гете и Гейне (он трудом отличал, кто из них кто), с трехстворчатой классной доской, покрытой многолетней патиной из мела, с неудобными партами и стульями, с традесканциями и фикусами на подоконниках, кабинет, освещенный симметричными рядами люминесцентных ламп. Осталась в памяти метка, точка восстановления системы, ось абсцисс повстречалась с осью ординат – другие диалоги забылись, улетучились из памяти, а этот разговор остался. Костю усадили за переднюю парту, прямо перед учительским носом.

– Григорьев, – надменно произнесла фрау Либерман, смотря на него поверх своих уродливых очков, – меня смущает поведение вашей великолепной четверки.

Костя уже привык к тому, что ему приходилось отдуваться за всех. Давлетшина, Грачев и Шаповалов вечно выходили сухими из воды.

– Я недавно узнала, что у вас, оказывается, есть некий список. Список учителей, которые перед вами в чем-то провинились, – Изольда Павловна произносила слова тихо, медленно, будто шлифуя их наждачной бумагой.

– Мы этого и не скрываем, – сообщил полномочный представитель великолепной четверки.

– А я в этом списке есть? – еще тише спросила Изольда Павловна.

Костя заерзал на стуле, пытаясь сформулировать свою мысль поточнее.

– Вы есть в моем персональном списке, причем на одном из первых мест.

– Вот как? – фрау Либерман поправила съехавшие на переносицу очки. – И чем же я тебе не угодила на этот раз?

– Вы мне трояк поставили за реферат о Берлинской стене, – Костя решил сразу раскрыть все карты. – Мол, вы не согласны с моей трактовкой событий. А по-моему, вас просто уязвило, что в реферате использованы реальные фотографии из Берлина, сделанные мной, – Костя поймал кураж и настолько воодушевился, что откуда-то из закромов памяти достал ядреное слово «уязвило», воткнул его в предложение, и очень ему понравилось, как оно туда встало. – Да, я в прошлом году был в Германии. Мои родители могут себе это позволить.

Ненависть в глазах фрау Либерман была бесподобной. Впрочем, старая перечница даже не представляла, что это только начало.

– Хотел спросить, как поживает миксер.

– Миксер? – в этот момент Изольда Павловна еще казалась непрошибаемой.

– Миксер, который вам родители Инсарова подарили. За то, что вы ему четверку в четверти поставили. Они его у моей мамы купили просто. ПБОЮЛ «Уральская звезда» – это мамин магазин. У меня даже есть копия товарного чека.

Изольда Павловна пошла пятнами.

– Григорьев, ты сгоришь в аду!

– Отчего же, – Костя ждал примерно такой реакции на свое расследование, – не сгорю. Я кремом намажусь.

Он даже совершил некие круговые движения, чтобы показать, как он будет мазаться кремом. Лицо фрау Либерман из пунцового сделалось серым.