Яга Ягишна

У яблони сам царь Кощей стоит, на листву глядит.

– Почто пришла? – спросил он, как только дохромала до него Яга.

– Помощи просить, – девица встала рядом, да тоже на яблоньку взгляд подняла.

Яблочки на ней так и светятся, так и переливаются. И листья, даром что золотые, а по-живому блестят.

– Мёртвой водицы мне надобно.

– Небось какую шалость опять удумала.

– Что ты, царь Кощей. Какие шалости? – улыбнулась та, – Помочь обещалась девице одной. Рано она на Ту Сторону попала. Не судьба это её.

– Судьба… Про то одной Макоши ведомо, – поворотился Кощей на гостью свою, – Не пойму я тебя, Яга. Столько дурного с тобой приключилось. Столько ты настрадалась от злобы человеческой. Ты должна людей за версту от себя гнать. Души их помелом в моё царство заметать. А ты вон как… Добрая. Помогаешь.

Девица плечами тонкими пожала:

– Так пади легко доброй-то быть, когда у самой на сердце радость да покой. А ты попробуй доброй остаться, когда в спину тебе нож воткнуть некуда. Но я… Я ещё помню наказ батюшкин.

Вздохнул царь Кощей, усмехнулся угрюмо:

– Будь по-твоему, Яга. Будет тебе мёртвая вода. Да только и ты для меня одно дело справь. Не в службу, а в дружбу.

***

Сидит Василиса в темноте на дне ведра. Усталая. Обессилевшая. Отчаявшаяся. Вода над головой сомкнулась, лапки огнём горят. Целый день она выбраться старалась. Барахталась, дышать пыталась, да без толку. Всё одно – оставили её силушки. Видать, и правда смерть пришла. Да как пришла-то! Лягушкой в ведре утонуть! А и такое бывает. И лягушка утопнуть может.

Смотрит Василиса на крышку закрытую, да всё думает… Неужто права была Яга? Неужто нарочно толкнула её сестрица сводная, а теперь второй раз утопить пытается? Ах, Велена, Веленушка, столько лет вместе жили, а ей всё никак не смириться, что первой красавицей Василису считали, а сестрица завсегда опосля неё была.

И не знает девица, что ж делать теперь. Третий день уж пошёл. Сегодня, как солнышко сядет, если не женится на ней Иван-царевич, истечёт срок. А может оно и к лучшему? Всё одно без любимого жизнь не мила. А коль Иван-царевич и правда Велену полюбил, то что ж ей, лягушке, остаётся?

– Подожди меня, любимая. Я только воды напьюсь, – заслышала Василиса голос за стенкой.

Поднялась крышка, и ковш деревянный в ведро опустился. Прыгнула на него лягушка, да как вцепится. А спасителем её Иван-царевич оказался.

– Ба, – достал он ковш, глядит, удивляется, – Это кто ж лягушку в нашу воду бросил?

А Василиса всё смотрит на него взглядом жалостливым. Ну погляди на меня… Ну признай счастье своё, Иван-царевич! Да вдруг видит девица-лягушка, у царевича глаза будто поволокой затянуло, мутью заволокло. Словно не своими глазами смотрит он.

– Поторапливайся, родимый, – донёсся из сеней крик Велены, – На пир к твоему батюшке опоздаем.

– Ох, да, – сказал Иван-царевич, и выплеснул ковш с лягушкой в окно, – Беги, маленькая. На болото к себе возвращайся.

Василиса в сад и выпрыгнула. Глядит… Велена с Иваном-царевичем в расшитых нарядах в повозку садятся, тройкой коней запряжённую. А солнце уж на закат идёт.

Василиса кинулась за ними. Хотела она в карету запрыгнуть, да незаметно поехать. Уж торопится, старается, с клумбы на клумбу перескакивает. Да разве ж угнаться лягушке за лошадьми? Как кучер кнутом взмахнул, так повозки и след простыл. Пыль одна столбом по улице стоит. Не успела Василиса. А своим ходом до заката к царскому терему ни за что не добраться. Ни лапками, ни ножками.

Сидит Василиса в траве, да горькими слезами заливается. Солнышко всё ниже и ниже клонится, погибель сулит. Уж и похолодало по-мёртвенному.

– И чего ревёшь? – строго сказал кто-то.

Обернулась Василиса, глядит… А то не холод могильный, то Яга над ней стоит.

– Слезами дел не поправишь, голубушка. Можешь сколь угодно реветь да стонать, но на пути к царевичу своему. Снимай кожу, живо!

Сбросила Василиса с себя кожу лягушачью, да Яге её отдала. Стоит, глазками хлопает, носом хлюпает.

– А что ж делать-то мне, Ягушенька?

– Шестёрку коней колдовских запрягать, и за царевичем вслед ехать.

Свистнула Яга, да так лихо, что трава к земле прижалась. Сбежали с вечернего неба шесть кобыл. Да не простых… Белых-белых. И так сияют, так переливаются, точно звёздочки на ночном небе.

Взмахнула рукой Яга, и из деревьев садовых повозка сколотилась. Да так хороша, что и иной мастер не повторит.

– Возьми, – говорит она, протягивая девице флягу кожаную, – Тут мёртвая вода. Она колдовские болезни лечит, любые чары рушит. Как приедешь на пир, плесни её в глаза царевичу своему. Он сразу прозреет. Да смотри, торопись. Солнце уж заходит.

– Спасибо тебе, Ягушенька. Спасибо! – горячо обняла Василиса Ягу.

Взяла флягу, прыгнула в повозку, и помчали её зачарованные кобылы в царский терем.

Яга девицу взглядом до поворота провожала. И всё ж на сердце не спокойно было, тревожно:

– Ох, как бы доброта её снова не подвела.

***

А в царском тереме пир шел на весь мир. Все там были – бояре, дворяне, гости заморские. Челядь да крестьяне на улицах столичных пляшут. Всем царь праздник объявил, веселиться велел.

Стоит в палатах шум, гам, кутёж без умолку. Скоморохи пляшут, гусляры, дудочники да балалаечники на разные лады заливаются. По столам разговоры идут пустые да весёлые. И все гости красотой трёх сношенек царских любуются. Особливо младшей.

Сидят царевичи с женами своими рядом с царём. Беседы ведут весёлые, а самим им не радостно. Было велено каждой невестушке принести на пир такую диковинку, чудо-чудное, чтобы удивить царя-батюшку. Чьему чуду он больше других подивится, та и станет царицей. Тот сын и будет на престоле сидеть.

Вот настало время чудесами хвастаться. Встала из-за стола старшая сношенька, Злата, и говорит:

– Подивись, царь-батюшка. Драгоценное деревце. Ствол у него серебряный, листья золотые, цветочки самоцветные.

Споро вынесли слуги в самый центр тронной залы дерево дочери боярской. И впрямь красота… С человека ростом дерево. Серебро да золото на свету отливает, огоньки свечей в каменьях самоцветных блестят. Дивятся гости такой красоте… А царь лишь головой качает:

– Неужто ты думаешь, сношенька, что царя богатством удивить можно?

Опустила Злата головушку в золотом венце. А муж её, сын старший, поглядел на жену со злобой лютой. Понял он – не быть ему царём.

Вышла в центр залы сношенька средняя, Любава. Розовощёкая, крепкая. Говорит:

– Гляди, царь-батюшка, каких птиц диковинных мы тебе в заморских странах раздобыли. Выкупили, выменяли, да тебе привезли.

Выносят слуги клетку большую. Прутья витые, кованные. А в клетке птицы сидят, точь-в-точь райские. Большие, сами яркие, голубые, и хвосты у них длинные-длинные. А на головке хохолок, будто корона царская. Вот ходят птицы дивные по клетке. Да вдруг как развернут свои хвосты… Те огромным веером встали, и блестят, и разными цветами переливаются. А на каждом пере длинном, на кончике, будто озерцо маленькое синие-синие.

Дивятся гости чуду заморскому, восхищаются… А царь сидит, да головой качает.

– Зря ты думаешь, сношенька средняя, что я птиц диковинных не видывал. Мне друзья с юга таких подарков привозили, что тебе и не снилися.

Опустила голову Любава. На мужа не взглянет. А тот на неё с яростью таращится, понимает – не быть ему царём.

Тут вышла в центр залы сношенька младшая. Встала, улыбается… Говорит с гордостью.

– Погляди, царь-батюшка. И ты, люд придворный. На огненную воду, что всё на свете сжигает.

Достала Велена флягу из кармашка. Открыла… Да и плеснула на драгоценное дерево. Все так дух и затаили. А как только капли на златые листья упали, вспыхнула вода. Голубым огнём зашлась, а потом уж в алый перекрасилась.

Сидят гости в остолбенении… Как возможно такое? Чудо настоящее! Горит золото. Плавятся листики, течёт серебро. Бояре да дворяне хлопают, а и царь удивляется:

– Да… Вот диковинка, ну право. Вот чудо настоящее. Ну порадовала, Веленушка, ну угодила!

Смотрит Велена на царя, на мужа, на других снох, зубами скрипящих от зависти, и понимает… Быть ей царицей! Быть! Превзошла она Василиску, наконец! Та пади уж в ведре утопла, а Велена теперь настоящей царицей станет. Как кстати набрала она тогда флягу огненных вод реки Смородины. Теперь настоящее счастье – власть да богатство её ждут.

Замечталась красавица, не заметила… Как расплавленное злато-серебро по полу потекло. И огонь вместе с ним. Забились в клетке диковинные птицы, заволновались гости. Велена от огня-то отпрыгнула, и кричит:

– Воды! Воды!

Прибежали слуги, воды нанесли вёдрами. И тушат, и заливают… Глядь, а пламя только пуще разгорается! Вбирает огненная вода в себя воду колодезную, да всё дальше, дальше разрастается.

Вопит красавица:

– Земли! Песка!

Тут уж все не на шутку перепугались. Гости с мест повскакивали, и давай бежать. Царь встал, кричит грозно:

– Да ты что?! Вознамерилась терем мой спалить, негодная!

Обомлела Велена… И бежит, и к мужу жмётся. А Иван-царевич смекнул:

– Вода же это. Давай коврами её тушить, братцы!

Выскочили царевичи из-за стола. Ковры с пола похватали, занавеси тяжелые сдёрнули, и давай бить огненную воду. Вроде и сбивают они пламя, да уж больно медленно. Растекается оно быстрее, чем они тушить успевают.

Вдруг… Вбегает в залы девица. В зелёном шелковом сарафане, красоты неописуемой. Глядит она… На огонь, на гостей, что бежать пытаются, на отчаяние в глазах царевича. Поглядела, и горько-горько вздохнула. Открыла флягу, что в руках держала, да плеснула всю воду на колдовской огонь. Одна лишь капелька случайно на лоб Ивану-царевичу попала.

Потух пожар. Под дивной водой унялось пламя, погасло… Будто умерло.

Стоит Иван-царевич в остолбенении. Взмокший, разгорячённый. На незнакомку глядит, да не поймёт ничего.

Подбежала к нему девица, за руки его взяла и говорит:

– Иван-царевич, это же я… Суженная твоя – Василиса. Ты прости меня. Должна была я тебя той водой окропить, чтобы с глаз твоих пелена спала. Да видно не судьба. Теперь уж не увидишь меня боле…

Взглянула девица в окно, а там солнце почти закатилось. И такая тоска взяла Ивана-царевича, так сердце сжалось. Будто чувствовал он, как что-то самое дорогое, самое ценное и любимое теряет.

Отпрянула девица.

– Постой! – кинулся было за ней царевич, да поздно.

– Прощай, – молвила она, – Видно, судьба моя в царстве Кощеевом сгинуть.

Ударилась девица оземь, обернулась серой кукушкой. Взвилась птица под своды, пожаром опалённые, да с криком рухнула, вылетая в окошко. В ту секунду последняя капля мёртвой водицы стекла по лбу Ивана-царевича прямо в глаз. И рассеялся морок… Спала пелена.

– Василиса-а-а! – завопил он в отчаянии.

Вспомнил Иван-царевич болотную лягушку. Как говорил с ней не своим голосом, да словами чужими. Как красота очи ему застила, не мог он ничего вокруг себя видеть, одной только ей пленился. Да вспомнил… Как девице крестьянской ветку яблони цветущей подарил. А сестрица её днём позже солёной воды ему в глаза плеснула, уж будто случайно.

Обернулся Иван-царевич в ярости на жену свою… А Велены уж след простыл. Пустилась стража искать беглянку, но поздно.

Разобрали пожар. Воротился Иван-царевич домой. Сидит… Горькая дума на челе отчаянием рисует. Не знает, как же быть ему теперь. Затужил он. Повиниться бы, да не перед кем. А где искать Василисушку?

Вдруг на глаза стрела заветная попалась. И всплыли в памяти слова лягушки: «Знать судьба твоя такая». Судьба… А коли судьба, так она сызнова дорогу укажет, да к любимой приведёт.

Взял Иван-царевич стрелу, вышел в чисто поле. Поднял лук, натянул тетиву, да выстрелил. Полетела стрела далеко в заповедный лес. За ней Иван-царевич и отправился.

***

Темны дорожки заповедного леса. Много в нём тайн находится, много чуди да нечисти обретается. А не всякому стоит искать-то её. А уж кто нашел, али повстречался, тому уж нет обратной дороженьки.

Шла Велена по лесу. Сердилась, ярилась. Клубочек путеводный, что она у сестрицы украла, дорогу ей указывал.

«Ох уж эта Василиска! – гневом кипела красавица, – И тут умудрилась влезть! Уж дважды я её топила! На третий раз сжечь надо!».

Сызмальства ненавидела Велена сестру свою сводную. Как только матушка их замуж за её батюшку вышла, так и начались у маленькой Велены беды да неурядицы. Мать её, даром что падчерицу не любила пуще других, а всё ж твердила постоянно – Василиска то, Василиска это!

– Эх, Веленушка, что ж волос у тебя такой тонкий, да тёмный. И в кого? У Василиски вон… Коса уж до пояса вымахала, сколько за неё не таскай, – говаривала матушка, расчёсывая дочку.