Яга Ягишна

Взглянула Яга в ушат с колодезной водой. Не узнала себя. Ничего от красы прежней не осталось. Ничего от жизни прошлой не сберегла. Ни табун, ни кобылицу верную, ни любовь… Такую желанную.

Лютая злоба взяла Ягу. Осерчала она, разгневалась. Схватила ковш резной, бросила его оземь. И превратился ковш в высокую ступу. Скрутила она письмецо, да на пол швырнула. Стало письмо пестом длинным. Попалось Яге под руку перо. Кинула она его на землю, и обернулось оно помелом.

– Так и полечу догонять Гордея-царевича, – молвила она, и в ступу залезла.

Вылетела из дома – пестом погоняет, помелом следы заметает. Летит, мчится, торопится… Злоба лютая в крови кипит. Зубы старые скрипят, глаза пламенем пышут. Уж думает Яга, как убьёт вора. Своими руками умертвит. В огненных водах изжарит, и душу под ноги Кощею бросит. Да не видать над заповедным лесом родимой серебряной гривы. Ни откуда свет не льётся.

Вот уж и день угасать стал. Солнце к земле клонится, Земле-матушке кланяется. Сосны могучие спать-почивать собираются. Неймётся Яге. Всё летает, по белому свету рыщет, Гордея-царевича ищет.

И вдруг… Слышит среди сосен будто плачет кто. Да такими горючими слезами. Полетела Яга на голос. Ступу спустила, сама кое-как на землю вылезла. Идёт, хромает.

И видит… Меж дерев два пня рубленных рядышком стоят. Корни могучие да гнилые когтями в землю впиваются. На пнях мальчик сидит, четырёх лет отроду, не боле. В красной шитой рубахе, да с волосёнками как смоль черными. Под его ногами мешок закрытый валяется, а рядом яблочко золотое, надкусанное… Всего чуть-чуть.

Горькими слезами обливается мальчик. Кричит, стонет, что на весь лес слыхать.

Поняла всё Яга. Подошла к дитю. А тот пуще прежнего заливается. Оторопела Яга. Да не ведает, что ж ей теперь делать. Тут уж и злоба вся из неё вышла.

– Не плачь… Не плачь, малыш, – скрюченными пальцами провела она ему по волосам, – Не то съем тебя!

Ребятёнок тут же умолк. Уставился на Ягу большими глазюками, и смотрит так… И страшно ему, и удивительно, и любопытно.

– Неужто ты, бабушка, детей ешь?

– А как же? – старушечьими губами усмехнулась она, – Ты чай не знал? Я же Баба-Яга – костяная нога. Дитяток малых на лопату сажаю, в печке жарю и на завтрак ем. На обед добрых молодцев жую, а на ужин девицами красными заедаю.

Пуще прежнего вытаращился на неё мальчишечка. А потом как вскочит, да как заголосит:

– Ой! Не ешь меня! Не ешь меня, Бабушка Яга! – и бегом за пень прятаться.

Рассмеялась девица-старуха. Да ласки голосу добавила:

– Так уж и быть. Не буду. Ну ты… Вылезай давай.

Из-за пня одни глазёнки и показались.

– Правда не съешь?

– Правда.

Мальчонка недолго подумал, да вылез из своего нехитрого укрытия. Снова на пень сел, ножками заболтал.

– А зовут тебя как, дитятко?

– Гордей, – заулыбался мальчик.

– Гордеюшка, стало быть. А живёшь где?

– Там, в деревне на опушке. Тятя мой – кузнец, – горделиво молвил мальчонка.

Глядит на него Яга… И всё понимает. Польстился, должно быть, взрослый Гордей на яблоки молодильные. Да придумал, как их достать. Украл рубаху, да меч, да пояс, и нарёк себя царевичем. Письмецо, пади, сам написал. Всё продумал. Да вот одного не рассчитал. Что соблазн уж чересчур велик. Откусил одно молодильное яблочко, и всё… Снова ему четыре годика. Ничего не помнит дитё малое, неразумное. И на что только ему эти яблоки сдались?

– Ну… Пойдём что ли, – выдохнула Яга, протягивая Гордею руку, – Провожу тебя.

Мальчик с пня соскочил, и маленькую ручонку в крючковатые пальцы зарыл. Идут они вдвоём, идут… А мальчику всё неймётся:

– Бабушка Яга, а Бабушка Яга. А Вы давно в лесу живёте?

– Давненько.

– Бабушка Яга, а знаете что о молодильных яблочках?

– А на что тебе они?

– Мне тятя рассказывал. Кто такое яблочко откусит, тот вечную жизнь и вечную молодость обретёт.

Вздохнула Яга:

– Сказки всё это. Ты в них не верь. Не дают яблоки вечной жизни. Её никто дать не может.

– Так что же, все умрут? И я умру? – наивно спросил Гордей, подняв на Ягу грустный взгляд, – А я не хочу!

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Не понял мальчик слов старушечьих. Но ему пока и рано… Шли они. Всё шли через лес. И всё ж Гордей опомнился:

– Бабушка, а куда ты меня ведёшь?

Помедлила Яга. И так ему ответила:

– В деревню. К людям… Там тебе самое место.

За окошком светало. Юное солнце лишь только вступало в силу. Закончила девица-хозяйка сматывать клубочек из лунной пряжи. Да кот её уж сонно потягивался на лавке.

– А дальше что было? – не унималась Василиса.

– Ох ты ж мне, дальше ей надо, – беззлобно пробурчала хозяйка, – Не хватит с тебя и этого?

– Интересно же! Получается, так и не отдала Яга Ягишна Гордея-предателя Кощею?

– Не отдала. Ребёнок за взрослого не в ответе. А там кто знает, что из него вырастет на этот раз. Яга его до деревни проводила. Там уж люди пригреют. Да напоследок сказала, что, коли он воровством промышлять будет, она его точно съест. На лопату посадит и в печке зажарит.

– Может, хоть это его отворотит, – рассмеялась девчушка, да опомнилась, – А куда ж табун подевался?

– А ты ночами звёздочки да Луну на небе видишь? – хитро сощурилась хозяйка.

– Вижу.

– Так вот там и есть табун Яги Ягишны. Думаю, убежала от Гордея Лунная кобыла. И к своим на небо ночное поскакала. Теперь сама ими верховодит. Да только как спуститься не знает. Вот больше и не пасутся звёздные кобылы на земле.

– Жалко, – вздохнула Василиса.

Забрала с прялки свою куколку, села на лавку и обнялась с ней.

– А что ж потом с Ягой Ягишной случилось? Пошла она служить Кощею?

– Пришлось, – пожала плечами девица, – Она свой выбор сделала. Вот и провожает к Кощею души взамен единственной, которую увела. И яблоки она ему вернула. Все до единого.

– А живёт она правда в избушке на курьих ножках?

Улыбнулась хозяйка:

– Помнишь, я тебе про пни говорила? К ним и вернулась в ту ночь Яга Ягишна. Поглядела… Место как для домовины. А она ж теперь наполовину покойница. Свой гроб, стало быть, нужен. Вот и решила она там остаться. Пестом стукнула, помелом махнула, и собралась ей избушка. А пни возьми, да и ногами обернись. Вот избушка повернётся к лесу передом – значит в мир мёртвых смотрит, на Ту Сторону. А поворотится лицом к добру молодцу, значит в мир живых открылась. Так-то.

– Всё одно грустно, – вздохнула девочка, – Ягу ведь обманули. Она любила всем сердцем… А в итоге старухой стала, ноги лишилась, табун потеряла.

Хозяйка пожала плечами:

– Судьба, видать, такая.

Девица выглянула в окно избушки. Солнечные лучи крались меж стволов высоких сосен. Серебрилась роса. Запевали первые птицы. Сонный лес пробуждался, сбрасывая оковы дремоты.

– Рассвело. Пора тебе, девонька.

Хозяйка отломила щепу и зажгла её от тлеющих в печке угольков. Василиса уж стояла на пороге, обнимая свою куколку двумя руками.

Девица повязала девчушке тёплый платок на плечи. Куколку в него же подвязала. И отдала Василисе горящую щепу вместе с клубком лунной пряжи.

– Держи, деточка, огонёк. Он тебя в любую напасть согреет. И клубочек свой тоже возьми. Клубочек не простой – путеводный. Как бы ни было вокруг темно и страшно, он завсегда свет прольёт и дорогу укажет. Сейчас пойдёшь – брось его на землю. Куда он покатится, за ним и иди. Да береги себя.

– Спасибо Вам, хозяюшка, – до земли поклонилась Василиса девице, – За теплоту, за ласку. Век доброты Вашей не забуду.

Девчоночка уж скрылась далеко меж соснами, а хозяйка всё стояла на пороге. Смотрела, как солнце поднимается, да как трава блестит.

– Ну что, избушка? – улыбнулась она, наконец, – Давай, поворотись. Встань по-старому, как я поставила. К живым задом, к мертвым передом.

Избушка нехотя зашевелилась. Крыльцо дрогнуло и заходило ходуном, но девица как стояла, опершись об косяк, так и стояла. Скрипели старые брёвна и половицы, дребезжала посуда, шуршали пучки трав. Избушка разогнула куриные ноги, и медленно поворачивалась в другую сторону. С каждым её переступом лес вокруг менялся. Его наполняли духи и чудь.

Повернулась избушка. На поляне у входа возникли ступа с пестом и помелом, скрытые от глаз человеческих.

Девица ещё чуть полюбовалась на лес, и пошла в дом. Кот переместился с лавки на печку, и по второму кругу продирал сонные зелёные глаза.

А Яга… Прошла к маленькой закрытой полочке, что над столом висела. Достала из неё ларец, открыла… И загляделась на золотой свет молодильного яблочка. С маленьким отрезанным кусочком.

Давненько она тех лет не поминала. Да вот сегодня вспомнилось. Так бы и остаться ей старухой навеки вечные, да однажды на пороге её избушки это яблочко появилось. Может, Кощеюшка сжалился. Может, Гордей повзрослел, вспомнил всё, опять за яблоками подался, да так прощения просить хотел. Про то ей неведомо было.

Яга шумно вдохнула воздух носом. И вместе с ним в ноздри влетел аромат яблока… Да черного пепла и могильного холода. Девица обернулась резко к двери. На пороге её снова ждал гость.

Царевна-лягушка.

– Лягушка, лягушка, отдай мою стрелу, – молвил Иван-царевич.

А сам про себя думу ведёт: «Эка батюшка подсобил. Где на болоте невесту искать? Одни жабы, да пиявки».

А лягушка смотрит на молодца взглядом хитрым, человеческим, и отвечает:

– Возьмёшь меня замуж – отдам.

Оторопел Иван, удивился:

– Тебя? Да как же я возьму, раз ты лягушка?

– Знать судьба твоя такая.

Рассмеялся царевич, да недобро:

– Врёшь, не купишь. Хоть ты и говорящая, да много ль проку с такой невесты? Не пошить, не состряпать, не спать уложить.

Пригорюнилась лягушка, спросила:

– А какой же жены тебе надобно?

Опустился Иван-царевич на кочку, замечтался:

– Мне в жены девица-краса нужна. Такая, чтоб братьевым невестам всем фору дала! Чтоб отец дивился да приговаривал: «Ах, как мила, как пригожа моя младшая сношенька». Словом, чтоб от красы её девичьей у всех головы кружились, а у меня б от любви сердце заходилось. Вот на такой я женюсь.

– Стало быть, тебе умница-прелестница нужна? А веришь ли, Иван-царевич, что я красавица и есть. Ты только взгляни на меня… Не оком человеческим, а сердцем пылким.

Не взглянул на неё царевич. И смотреть не захотел:

– Чего я в лягушках не видывал? Ох, говорили мне братья старшие – не будь честным дураком. Пусти стрелу, уж якобы случайно, на двор миленькой своей. Так нет же. Мне вздумалось батюшкин наказ исполнить. А впрочем…

Поглядел царевич на «невестушку», на стрелу… Да и смахнул лягушку рукавом в болото. А стрелу забрал.

– Ты уж не серчай, – слышалось над мутной водой, – Не по купцу товар, лягушенька. Не по купцу.

***

– …так и говорит мне, Ягушенька, не по купцу товар-мол, – горючими слезами заливалась на коленях у Яги Василиса Прекрасная.

– Не плачь, моя горлица, не плачь, соколинка, – приговаривала да приголубливала её Яга, – Не у тебя первой, не у тебя последней царевич не чист помыслами оказался.

На полу сидела Василиса, рыдая да обнимая Яговы колени. Девица-хозяйка гладила её пальцами холодными по головушке.

Уж минуло лет сверх десятка с тех пор, как девчушкой босоногой пришла Василиса к Яге Ягишне за огоньком. Нынче стала Василиса девицей статной, пригожей, да уж такой красивой… Не рассказать. Золочёные тугие косы аж до колен спадали. А глаза, что вся болотная марь, зелёные, да блестявые. И стан берёзовый, и личико, что зорька ранняя. Одна беда – уж больно добрая да отзывчивая девка. Вот в сети и угодила.

Варилась каша в печке. Сухие травы роняли густой аромат. Да верный черный кот навроде спал, а всё ж таки ухо оттопырил, слушает… Про царевен-лягушек-то он много сказок знавал, а этой ещё не слыхивал.

– Он и глядеть на меня не стал, – выла Василиса в шитый Ягов сарафан, – А царь Кощей говорил: «Кто сердцем горяч, тот красоту и в лягушке разглядит». Неужто не полюбит меня царевич? Неужто судьба моя такая, до смерти лягушкой и оставаться?

– Ох ти ж мне, как же тебя в Кощеево царство занесло, дитятко?

Горько вздохнула девица:

– Сестрица сводная, Велена, в речку платочек любимый уронила – батюшкин подарок. Уж вроде и повинить некого, а всё ж досадно. Она меня как-то в лес по ягоды позвала. Долго мы с ней шли, дошли до речки. И Велена невзначай платочек выронила, а его ветер подхватил, да волна понесла. Говорит мне: «Спасай, сестрица. Я большой воды боюсь, плавать не обучена». И то правда, она с детства воды сторонилась. Стала я спускаться к реке. А обрыв там крутой. Оступилась пади…

– Или толкнул кто, – невзначай бросила Яга.

– В общем, упала я в воду. Забылась… А как очнулась, вокруг туман. И вода несёт меня куда-то. Гляжу, впереди мост. Уцепилась я за него, а там уж мне руку подали… А то сам царь Кощей был.

– Эхе-хе, девонька, – горько вздохнула Яга, – Хоть в добре и сила великая, а иной раз доброта хуже воровства. Довела тебя сестрица до берегов реки Смородины. И сама тебя в воды её толкнула. Погубить хотела.

Глядит Василиса на Ягу во все глаза… А у самой губки дрожат. Вот-вот новым рыданием разразится. Подняла хозяйка девицу с пола, на лавку усадила, отвара целебного заварила. Василиса обняла глиняную чашку руками, отпила, обогрелась, и только тогда продолжать смогла.

– А как поняла я, где очутилась, взмолилась… Чтоб выпустил меня царь Кощей. А тот и говорит: «Отпущу, только ты мне за то самое дорогое, что есть у тебя, отдай». Отдала я ему свою куколку. Уж так горько мне было расставаться с ней, но делать нечего. Тогда сказал царь Кощей, что я, когда выйду из его царства, буду, навроде, между жизнью и смертью. И обретаться только в одном месте смогу, на болоте.

– В междумирье, – кивнула Яга, – Меж живыми и мёртвыми.

– И быть мне снова живой, если проношу я в кожу лягушачью три года. А за то время женится на мне царевич. Завтра, как солнышко встанет, три последних денёчка начнутся. А дальше что? Одному Богу известно. Но чувствую, отправлюсь я обратно в царство Кощеево, да сгину там навсегда.

Василиса в отчаянии на Ягу взглянула.

– Но не то печалит меня, душа моя. Не смерти страшусь, не жизни лягушачьей. Я… Я ж люблю его!

Как сказала, так вновь разрыдалась навзрыд.

– Ох ты ж мне, – всплеснула руками хозяйка, – Да когда ж ты влюбиться успела, дитятко моё неразумное?

Василиса всхлипнула, слёзки утёрла:

– А он с братьями через нашу деревню проезжал. Как взглянул на меня с коня своего, так я чуть не обмерла. А он… Сорвал ветку яблони, цветами усыпанную, наклонился, и мне её подарил. В аккурат перед тем, как мы с Веленой по ягоды пошли.

Вздохнула хозяйка, да задумалась. Чёрный кот на коленки ей прилез, и мурлычет, и гладится. А Яга треплет его ласково за ушком, да в окошко на закат поглядывает. Три дня… Три дня – целая жизнь, да только прожить её надобно по уму, правильно.

Долго молчала Яга. Наконец, сказала:

– Не печалься, душа моя. Горю твоему поможем. Мы царевичу твому испытание устроим, да такое, что вернее других будет.

***

Царь недолго собирался. В тот же вечер поженил троих сыновей. Как только солнышко закатилось, сыграли три свадьбы. Старший женился на боярской дочери, Злате. Средний на купеческой девице, Любаве. А Иван-царевич на простой крестьянской девушке. Но уж право слово, невеста младшая хороша была. И красой, и умом, и всем взяла. А что до гордости и своенравия, так их под подвенечным платьем не видать. Попытались, было, старшие сношеньки учинить насмешку над простой крестьянской дочкой, так та на них взглянула глазом черным, холодным, у тех языки-то и отнялись. Не осмелились они о ней злословить. А уж царь-то всё любовался. И говорил, что имя у сношеньки больно красивое, царское… Велена.

Вот уж торжества отгремели. Молодые по домам новым разъехались, в опочивальнях улеглись. А на утро собирает царь-отец сыновей к себе.

– Хочу узнать, – говорит, – Которая из невест лучшая рукодельница. Пускай сошьют для меня к завтрему каждая по рубашке.

Возвратился Иван-царевич домой. Весёлый, радостный. Забегает в горницу, кличет жену. Та к нему выходит – вся в жемчугах, каменьях самоцветных, да нарядах парчовых.

– Велел мой батюшка тебе для него рубашку вышить к завтрему, – говорит Иван-царевич.

Заволновалась жена. Улыбка с милого личика спала:

– На что она ему, свет мой? Разве ж рубашек у него мало.

– Хочет знать, какая его сношенька лучше рукодельничает, – целует Иван-царевич руки жёнушки своей, целует перстни тяжёлые да блестящие, – Но тебе же не составит этот труда, зорька моя ясная? Взгляни, как ручки у тебя красивы. Такими руками самые чудесные рубашки вышивать. Ты легко фору дашь невестам братьев моих.

Вот уж стемнело. На небо звёзды мелкие высыпали. Отправился Иван-царевич спать. А Велена одна-одинёшенька в горнице осталась. Уж не в радость ей дорогие украшения, да парчовые наряды. Ходит, мечется она по горнице, тяжкую думу думает, на ручки свои глядючи. Верно сказал муженёк – ручки у неё и впрямь будто сахарные. Как можно такими руками работу выполнять? Оттого своими ручками, пригожими да хорошими, Велена отродясь ничего не шила и не вышивала. У них в доме Василиска всегда была и на пряже, и на шитье. Но не может же Велена допустить, чтоб потешались все над ней! Так тяжко достался ей царевич, что не выпустит она его из рук уже.

Вот уж луна взошла… Да в окошко горницы прокралася. Никак не придумает Велена, как ей с бедою совладать.

Вдруг слышит… На широкий подоконник прыгнул кто-то. Глядит, а это лягушка. Девица чуть не заголосила, да сдержалась. Уж хотела согнать мерзкую гостью, а та человеческим голосом молвила:

– Постой, Велена, погоди. Знаю я про горюшко твоё, и помочь могу.

– Чем же ты мне поможешь, квакша болотная? – с презрением фыркнула красавица.

– Сама рубашку вышью. К утру будет она готова. А ты спать ложись. Утро вечера мудренее.

Послушалась Велена. Все заботы из головушки прекрасной повыбрасывала и под бочок мужу улеглась.

Глядит лягушка – спят все. Она – прыг в горницу. Сбросила с себя лягушачью кожу, да обернулась Василисой Прекрасной. И стала делать всё, как научила её Яга.

– Я от лунного света возьму лоскуток,

Я от ярких цветочков возьму лепесток,

Вышью ниткою звёздной поля и леса,

Чтоб рубашка была – неземная краса, – напевает девица за работой.

Ухватила Василиса квадратик лунного света, что на полу расстилался, за кончики, и в воздух подбросила. Насучила нитей из звёзд на небе, да принялась вышивать. Не рубашка получалась – целая картина. Поля, за полями леса, за лесами моря, а над водами солнышко раннее встаёт.

Поднялась на утро Велена ни свет ни заря. Вбегает в горницу – глядит. Не рубашка – чудо настоящее на подоконнике лежит. И лягушка рядом с ней.

Подхватила Велена рубашку. Любуется, да от счастья по горнице кружится.

– Ах красота! Ах загляденье!

А сама всё думает: «Как жаба вышить такое сумела? Не кроется ли тут какой тайны?».

– Хочу у тебя просить за неё… В благодарность, – начала лягушка.

А девица на неё таким злым взглядом посмотрела, что впору испугаться.

– Ну? И чего же ты хочешь? – вздёрнув носик, спросила она.

Не дрогнула лягушка, говорит:

– За рубашку отдай мне стрелу Ивана-царевича.

– Ах ты мерзкая пиявка! – взбранилась красавица, – Да как ты смеешь?! Пошла прочь!

И смахнула лягушку рукавом с подоконника. Та – прыг – и пропала в кустах.

Как проснулся, повёз Иван-царевич сказочную рубашку отцу. И сам всё дивился да восхищался:

– Ай да рубашка. Ай да жёнушка у меня, краса! Нечета остальным.

А втихомолку думал: «Хорошо, что я Велене стрелу свою тайком отдал. Иначе был бы женат на лягушке. Какое ж тут счастье?»

Рубашка жены Ивана-царевича больше других царю понравилась. Полюбовался он и говорит:

– Теперь хочу узнать, какая из невест лучше всех стряпает. Пусть испекут мне к завтрему хлеб.

Воротился Иван-царевич к женушке, да слово в слово всё пересказал. И похвалы, и восторги, и злую зависть чёрную в глазах старших сношенек. И про хлеб не забыл.

– Да что ж это царь-отец удумал? – возмутилась красавица, – Чай не на кухарке он сына женил.

– Ну что ты, золотце моё, – снова подхватил Иван-царевич пальцы Велены, и целует, и ласкает, – Взгляни на ручки свои пригожие. Как хороши они, как тонки да изящны. Такими ручками лучший на свете хлеб печь. Ты легко с делом управишься.

До ночи краса-Велена, запершись, на кухне просидела. Никого туда не впускала. Глядит на мешок муки, на квашню пустую, на водицу ключевую… А всё ж ручки свои пречудные марать не хочется. Да и перстней с самоцветами жалко.

Вот уж луна поднялась. В саду тени ночные зашуршали. И соловушка далёкий запел сладко-сладко. Сидит Велена, пригорюнившись, да работу начать и не думает. Вдруг глядит – в окошко открытое лягушка запрыгнула.

– Опять ты?! – вскочила девица, и прогнать незваную гостью хотела.

А та всё одно:

– Знаю твоё горе. Помочь хочу. Испеку хлеб, да такой, какого царь ещё не едал.

– Взамен опять стрелу Ивана-царевича попросишь?

Лягушка кивнула.

Велена уж навострила руку, чтоб выгнать жабу, да вдруг… Решила схитрить.

– Хорошо, – молвила девица голосом сладким, приторным, – Отдам я тебе стрелу Ивана-царевича. Да прежде хлеб мне испеки.

– Слово даёшь, царевна?

– Даю.

– Смотри же, – прыгнула лягушка на пустую квашню, – Ты слово дала.

Отправилась Велена спать. А Василиса, как только шаги стихли, скинула с себя лягушачью кожу, и прекрасной девой обернулась. Засучила рукава шелкового платья, да за работу принялась:

– Как муку девица просевала,

Просевала ситом звёздным, напевала:

«Как мука небесная струится,

Так и хлеб волшебным должен получиться».

Замесила девица тесто. Всё в него добавила, и рыхлость теней ночных, и сладость пения соловьиного. Украсила Василиса хлеб, да в печь запекаться поставила.

А пока работала, того не заметила, как Велена к кухне спустилась. Да в щёлочку подглядывает. Уж больно интересно красавице стало, как лягушка такие чудеса сотворять умудряется?

Глядит Велена… И узнают сестру свою сводную, которую давно погибшей считала.

– Ба… Так вот зачем лягушке стрела Ивана-царевича, – про себя шепчет девица, – Василисушка, удумала ты мужа у меня отобрать. Как явишься во всей красе своей, да со стрелой, так он и признает тебя? Не надейся. Я глаза ему надёжно застила. Ох сестрица-сестрица, столкнула я тебя в воды реки Смородины, да видно простой смерти ты не ищешь. Погоди же, я тебя по-другому погублю.

На утро вбежала в кухню Велена ни свет ни заря. Глядит… На столе не хлеб стоит, а целый терем. Маковки у него мягкие, подрумяненные, так от маслица и блестят. Башенок да бойниц множество, а уж как украшен, какие цветы на нём вырезаны. А рядом лягушка сидит, награду ждёт.

Подбежала Велена, восхитилась:

– Ах какое диво! Ах какая красота! – а потом, на лягушку глядючи, посуровела, – Стрелу тебе?

– Ты слово дала, царевна.

– Я дала – я и обратно взяла. Я – хозяйка своего слова! – прикрикнула девица.

Схватила Велена полотенце, ловко обернула лягушку, да в глубокое ведро с водою вытрясла. Воды в ведре до серединки – и до дна не достать, и не выплыть, не выскочить, не выбраться никак.

– Может, ты хоть на второй раз утонешь, сестрица? – усмехнулась девица, да ведро сверху крышкой закрыла.

***

Тропа чёрная сквозь густой лес тянется. Вьётся меж деревьев, извивается… В том лесу нечистая сила хоронится, ждёт-пождёт добычи своей. Скалится, зубы да когти точит. А по той тропе девица красная идёт, на левую ножку прихрамывая.

Яга, хоть теперь свободный ход на Ту Сторону имела, всё ж часто в царство Кощеево не наведывалась. До границы души провожала. Но теперь уж сама пошла. Обещалась помочь, делать нечего. Идёт Яга… А от неё сила нечистая шугается, по щелям расползается.

Вот и лес расступился. Открылся взгляду мрачный замок Кощея Бессмертного. Белый, как кости, серый, как пепел. Да ворота навечно открытые. Заходи путник, не страшися.

Ступила Яга на холодные камни. Во двор прошла. А во дворе Золотая яблоня тёплым, земным светом сияет. И хорошо так на душе, радостно становится, на неё глядючи. Будто лучик солнышка в самый скверный день сквозь тучки пробился. Да то для живых. А мёртвым на неё смотреть – тоска неминучая. Вот глядит на неё Яга, и живая сторона её радуется, а мёртвая плачет.