Комары

– Миссис Морье непременно хотела заглянуть…

Та вновь повергла его во прах.

– Мистер Гордон! – Она вплыла в комнату; гримаса счастливого изумления застыла, точно круглая тарелка на ребре. – Ну-с, как ваши дела? Умоляю, умоляю, простите нас за это вторжение! – курсивом фонтанировала она. – Мы сейчас повстречали на улице мистера Талльяферро с вашим молоком и набрались храбрости вступить в логово льва. Как вы поживаете? – Она извергла на него свою ладошку, озираясь довольно и с любопытством. – Так вот где трудится гений. Как прелестно – как… как оригинально. А это, – она показала на угол, занавешенный измаранным зеленым репсом, – ваша спальня, да? Как восхитительно! Ах, мистер Гордон, до чего же я завидую вашей свободе. И вид… у вас тут и вид имеется? – Не отпуская его руки, она завороженно вперилась в высокое бесполезное окошко, обрамляющее две истомленные звездочки четвертой величины.

– Имелся бы, будь я восьми футов ростом, – поправил ее Гордон.

Она метнула в него довольный взгляд. Мистер Талльяферро нервно рассмеялся.

– Это было бы прекрасно, – с готовностью согласилась она. – Я так хотела, чтобы моя племянница увидела настоящую студию, мистер Гордон, где работает настоящий художник. Милочка, – она грузно глянула через плечо, так и не отпустив его руки, – милочка, позволь представить тебе настоящего скульптора, от которого мы ожидаем великих свершений… Милочка, – повторила она громче.

Племянница, не смущенная лестницей, вплыла за ними следом и теперь стояла перед единственной здесь мраморной статуей.

– Подойди, побеседуй с мистером Гордоном, милочка.

В слащавых модуляциях миссис Морье смутно пробивалось что-то совсем не сладкое. Племянница повернула голову и слегка кивнула, не глядя на Гордона. Тот высвободил руку.

– Мистер Талльяферро говорит, у вас заказ. – Голос миссис Морье вновь засочился медом счастливого изумления. – Можно посмотреть? Я знаю, художники не любят показывать неоконченную работу, но мы же все друзья… Вы оба знаете, до чего чутка я к прекрасному, хотя сама и лишена творческого порыва.

– Да, – согласился Гордон, наблюдая за племянницей.

– Я давно собиралась посетить вашу студию – я обещала, вы же помните. Я воспользуюсь случаем и осмотрюсь… Вы не против?

– Да пожалуйста. Талльяферро вам все покажет. Прошу извинить. – И он характерно нырнул между ними, а миссис Морье пропела:

– Ну конечно. Мистер Талльяферро, как и я, чуток к прекрасному в Искусстве. Ах, мистер Талльяферро, отчего нам с вами даровали любовь к красоте, но отказали в способности творить ее из камня, и дерева, и глины…

Тело в коротком простом платье не шевельнулось, когда он подошел. После паузы он произнес:

– Нравится?

Подбородок у нее в профиль был тяжел – что-то в нем сквозило маскулинное. Но анфас не тяжелый – просто тихий. Губы полны и бесцветны, не накрашены, а глаза мглистые, как дым. Она взглянула на него в упор, отметив ледяную голубизну его глаз (как у хирурга, подумала она), снова перевела взгляд на статую и медленно проговорила:

– Не знаю. – А затем: – Она как я.

– В каком смысле как вы? – серьезно спросил он.

Она не ответила. Потом сказала:

– Можно потрогать?

– Если хотите, – ответил он, рассматривая линию ее подбородка, ее плотный коротенький нос. Она не шевельнулась, и он прибавил: – Не будете трогать?

– Передумала, – невозмутимо объяснила она.

Гордон обернулся на миссис Морье, которая что-то там словоохотливо разглядывала. Мистер Талльяферро со сдержанной страстью ей поддакивал.

– Почему она как вы? – повторил Гордон.

Она невпопад ответила:

– Почему у нее тут ничего нет? – Ее смуглая рука гибко обмахнула высокую плоскость мраморной груди.

– Да и у вас тоже. – (Она бестрепетно встретила его бестрепетный взгляд.) – Почему у нее там должно что-то быть? – спросил он.

– Вы правы, – отвечала она, бесстрастно и любезно, как равному. – Теперь вижу. Конечно не должно. Я не сразу… не сразу поняла.

Гордон с растущим интересом оглядел ее плоскую грудь, плоский живот, ее мальчишеское тело, с которым не вязались ни поза, ни тонкость рук. Бесполая, и, однако, смутно бередит. Может, просто молода – как теленок, жеребенок.

– Сколько вам лет? – обронил он.

– Не то чтобы вас это касалось, но восемнадцать, – без досады откликнулась она, рассматривая статую. И вдруг подняла взгляд на него. – Я хочу ее себе, – внезапно сказала она, искренне и пылко, вылитая четырехлетка.

– Спасибо, – сказал он. – И ведь вы это искренне, да? Но вам она, конечно, не достанется. Вы же и сами понимаете, правда?

Она помолчала. Было ясно, что она не понимает, отчего бы ей не заполучить статую.

– Видимо, – в конце концов согласилась она. – Я просто подумала – а вдруг?

– На всякий случай?

– Ну, завтра мне ее уже, наверное, не захочется… А если захочется, найду что-нибудь не хуже.

– Вы хотели сказать, – поправил он, – что, если захочется и завтра, вы ее получите. Да?

Ее рука, словно отдельный от нее организм, медленно потянулась, погладила мрамор.

– Вы почему такой черный? – спросила она.

– Черный?

– Не волосы и борода. Рыжие волосы, борода – мне нравится. А вы. Вы черный. То есть… – Голос ее умолк, и Гордон подсказал: «Душа?» – Я не знаю, что это такое, – тихо сообщила она.

– Да и я. Но можете спросить у тети. Она, похоже, с душами на короткой ноге.

Племянница обернулась, показав ему другой неравный профиль:

– Сами спрашивайте. Она идет.

Миссис Морье всей своей пухлой благоуханной тушей влилась между ними.

– Чудесно, чудесно! – в искреннем изумлении восклицала она. – А это…

Голос ее заглох, и она ошеломленно уставилась на статую. Мистер Талльяферро подхватил безупречно, присвоив антрепренерские лавры.

– Вы видите, что́ Гордон тут уловил? – мелодично протрубил он. – Видите? Дух юности – тонкой, твердой, чистой материи этого мира, которой желаем мы все, пока уста наши не засыплет прах[5].

Для мистера Талльяферро желание давным-давно стало неутоленной привычкой, конкретного предмета уже не требующей.

– Да, – согласилась миссис Морье. – Какая красота. А что… в чем ее смысл, мистер Гордон?

– Смысла нет,[6] – огрызнулась племянница. – Она не обязана иметь смысл.

– Однако же…

– Какого вам смысла? Допустим, это означает… ну, собаку или крем-соду – какая разница? Она ведь и так хороша.

– В самом деле, миссис Морье, – поспешил примирительно согласиться мистер Талльяферро, – у нее необязательно есть объективный смысл. Нам надлежит принять ее как есть – чистую форму, вовсе не обремененную связями со знакомым или утилитарным объектом.

– О да, необремененную. – Это слово миссис Морье знала. – Ничем не обремененный дух, вольный полет орла.

– Теть Пэт, помолчите, – велела ей племянница. – Не валяйте дурочку.

– Но у нее есть, как выражается мистер Талльяферро, объективный смысл, – безжалостно вмешался Гордон. – Это мой женский идеал: девственница без ног – не уйдет от меня, без рук – не удержит меня, без головы – не заговорит со мной.

– Мистер Гордон! – Миссис Морье воззрилась на него поверх туго упакованной груди. А затем ей на ум пришел предмет, который объективным смыслом безусловно обладал. – Чуть не забыла, зачем мы так поздно зашли. Не то чтобы, – торопливо прибавила она, – нам требовалась иная причина, чтобы… чтобы… Мистер Талльяферро, как там раньше старики говорили – задержаться на запруженном тракте Жизни, дабы на миг преклонить колена перед Господом?.. – Ее голос затих, а на лице нарисовалось легкое беспокойство. – Или это я Библию вспомнила? Ну, не важно; мы заглянули пригласить вас на яхту, несколько дней на озере…

– Да. Талльяферро мне сказал. Простите, не смогу.

Глаза у миссис Морье весьма округлились. Она обернулась к мистеру Талльяферро:

– Мистер Талльяферро! А мне вы сказали, что не передали ему!

Мистера Талльяферро отчетливо покорежило.

– Прошу извинить, если создал у вас такое впечатление. Совершенно не намеревался. Я лишь хотел, чтобы вы поговорили с ним сами и побудили его передумать. Без него общество будет неполным, согласитесь.

– Абсолютно согласна. Ну в самом деле, мистер Гордон, может, вы передумаете? Вы же не хотите нас огорчить. – Она скрипуче наклонилась и шлепнула себя по лодыжке. – Прошу прощения.

– Нет. Извините. Работа.

Миссис Морье обратила свою гримасу удрученного изумления к мистеру Талльяферро:

– Не может быть, чтобы он не хотел поехать. Наверняка есть другая причина. Мистер Талльяферро, ну скажите же ему. Он нам решительно необходим. Мистер Фэрчайлд поедет, и Ева с Дороти тоже; без скульптора нам просто не обойтись. Переубедите же его, мистер Талльяферро.

– Я уверен, что его решение не окончательное; наверняка он не лишит нас своего общества. Несколько дней на воде принесут ему много пользы; освежат, как тоник. А, Гордон?

Соколиное лицо угрюмо маячило над ними, отрешенное, невыносимо надменное. Племянница отвернулась и теперь медленно дрейфовала по мастерской, серьезная, тихая, любопытная, стройная, как тополек. Миссис Морье молила Гордона взглядом, как собака, на миг умолкнув. Затем ее вдруг посетило вдохновение.

– Давайте, люди, все ко мне на ужин. Обсудим спокойно.

Мистер Талльяферро замялся.

– Я, знаете ли, на вечер ангажирован, – напомнил он ей.

– Ой, мистер Талльяферро. – Она возложила ладонь ему на рукав. – Хоть вы-то меня не подводите. Когда люди меня подводят, я всегда полагаюсь на вас. Вы не можете отложить ваше обязательство?

– Боюсь, право, что не смогу. Не в этом случае, – самодовольно ответствовал мистер Талльяферро. – Хотя я и сам сокрушаюсь…

Миссис Морье вздохнула:

– Ох уж эти женщины! Мистер Талльяферро – просто-таки гроза женщин, – уведомила она Гордона. – Но вы-то придете?

Племянница придрейфовала к ним и теперь стояла, терла икру одной ноги о голень другой. Гордон повернулся к ней:

– А вы там будете?

Будь прокляты их душонки, прошептала она, втягивая в себя воздух. И зевнула:

– О да. Я тоже нуждаюсь в пище. Но после этого пойду в постель чертовски рано.

Она снова зевнула, смуглыми пальцами похлопывая широкий и бледный овал рта.

– Патриция! – возопила ее тетка в потрясенном изумлении. – Разумеется, ничего подобного. Надо же, что удумала! Пойдемте, мистер Гордон.

– Нет, спасибо. Я и сам ангажирован, – чопорно ответил он. – Может, как-нибудь в другой раз.

– Я просто-напросто не желаю слышать отказа. Ну помогите же мне, мистер Талльяферро. Он просто обязан прийти.

– Вы хотите, чтобы он пришел прямо так? – спросила племянница.

Ее тетка мельком глянула на майку и содрогнулась. Однако храбро ответила:

– Ну конечно, если он пожелает. Что такое одежда в сравнении с этим? – Она рукой описала дугу; на орбите замерцали брильянты. – Так что вам не отвертеться, мистер Гордон. Вы должны прийти.

Рука замерла над его локтем, сделала бросок. Гордон бесцеремонно увернулся.

– Извините.

Мистер Талльяферро еле успел уклониться от его нырка, а племянница коварно заметила:

– За дверью висит рубашка, если вы ищете ее. Галстук вам не понадобится, с такой-то бородой.

Он приподнял ее за локти, как высокий узкий столик, и убрал с дороги. Затем подвластное ему длинное тело заполнило и освободило дверной проем, исчезло в коридоре. Племянница посмотрела ему вслед. Миссис Морье вытаращилась на дверь, а затем в тихом изумлении – на мистера Талльяферро:

– Да что же это… – Ее руки вотще стиснули друг друга в ворохе многообразных прихотливых аксессуаров. – Куда это он? – в конце концов произнесла миссис Морье.

Племянница внезапно сказала:

– Он мне нравится. – Она тоже взирала на дверь, через которую он, выйдя, опустошил комнату. – Я думаю, он не вернется, – заметила она.

Ее тетка взвизгнула:

– Не вернется?

– Ну, я бы на его месте не вернулась.

Племянница снова отошла к статуе, погладила ее с неторопливым вожделением. Миссис Морье беспомощно воззрилась на мистера Талльяферро.

– Куда?.. – начала было она.

– Схожу посмотрю, – предложил он, стряхивая с себя накативший столбняк.

Две женщины поглядели, как исчезает в темноте его опрятная спина.

– Никогда в жизни своей… Патриция, ты зачем ему нагрубила? Конечно, он обиделся. Ты что, не понимаешь, как чувствительны художники? А я его так пестовала!

– Чепуха. Ему на пользу. Он и так многовато о себе думает.

– Но оскорбить человека в его собственном доме! Не понимаю я молодежь. Да если бы я сказала такое джентльмену, вдобавок незнакомому… Не постигаю, о чем думал твой отец, кем он тебя вырастил. Уж он-то должен понимать…

– Это не я виновата, что он так себя повел. Это вы сами виноваты. Вы представьте: сидите вы в спальне, в одной сорочке, а к вам заявляются двое мужчин, которых вы толком не знаете, и давай уговаривать вас поехать, куда вы не хотите, – вот вы бы как поступили?

– Эти люди другие, – холодно возразила ей тетка. – Ты их не понимаешь. Художники не такие, как мы, – им не нужно уединение, они его совершенно не ценят. Но любой, будь он художник или кто, стал бы возражать…

– Ой, выбирайте шкоты, – грубо оборвала ее племянница. – Вас шкивает.

Деликатно пыхтя, вернулся мистер Талльяферро:

– Гордона срочно вызвали по делу. Он просил извиниться и передать, как он расстроен, что пришлось столь бесцеремонно вас покинуть.

– То есть к ужину он не придет, – вздохнула миссис Морье, ощущая груз своих лет, неотвратимость сумерек и смерти. Мало того, что ей нынче не удается залучить к себе новых мужчин, – похоже, ей и старых не удержать… вот и мистер Талльяферро… годы, годы… Она опять вздохнула. – Пойдем, милочка, – сказала она, странно присмирев, притихнув, отчасти став жалкой.

Племянница возложила крепкие загорелые руки на статую, жестко-жестко. О прекрасная, прошептала она, приветствуя и прощаясь, и быстро отвернулась.

– Пошли, – ответила она. – Умираю с голоду.

Мистер Талльяферро потерял спичечный коробок и был безутешен. По лестнице пришлось спускаться на ощупь, поднимая в воздух многолетние залежи пыли на перилах. Каменный коридор был прохладен, сыр, и в нем тоненько, приглушенно зудело. Они поспешили к двери.

Ночь воцарилась совершенно, и автомобиль терпеливым силуэтом угнездился у обочины; чернокожий шофер сидел внутри, подняв все стекла. В приятной привычности салона миссис Морье вновь воспрянула духом. Протянула мистеру Талльяферро ручку, снова подсластила голос гнилым кокетством:

– Так вы мне позвоните? Только не обещайте – я знаю, как ужасно вы заняты… – она подалась вперед, похлопала его по щеке, – Дон Жуан!

Он рассмеялся укоризненно, с удовольствием. Племянница из угла промолвила:

– Доброго вечера, мистер Тарвер.

Мистер Талльяферро застыл, слегка согнувшись от бедра. Закрыл глаза, точно пес, что ждет удара палкой, а время все длилось и длилось… он открыл глаза, не зная, сколько времени миновало. Но пальцы миссис Морье только-только отстранялись от его щеки, и не разглядеть племянницу в углу, эту бестелесную пагубу. Он выпрямился, чувствуя, как в животе положенным манером устраивается похолодевшее нутро.

Автомобиль отъехал, а мистер Талльяферро посмотрел ему вслед, раздумывая о юности этой девушки, о ее крепкой, чистой юности, со страхом и бередящим душу горестным вожделением, похожим на застарелую печаль. Неужто дети и впрямь как собаки? Умеют преодолеть твои заслоны, познать тебя инстинктивно?

Миссис Морье села поудобнее.

– Мистер Талльяферро – просто-таки гроза женщин, – уведомила она племянницу.

– Не сомневаюсь, – согласилась та. – Просто-таки гроза.

4

За мистера Талльяферро, тогда еще очень молодого, вышла довольно невзрачная девица, которую он пытался соблазнить. Однако теперь, в тридцать восемь, он уже восемь лет как вдовел. Сам он был итогом некоего вполне случайного биологического эксперимента, проведенного двумя людьми, которым, как и подавляющему большинству, вообще незачем было производить на свет детей. Семья возникла в северной Алабаме и с тех пор неспешно дрейфовала к западу, доказывая тем самым, что у человечества пока еще не угас тот человеческий порыв, который некто Хорэс Грили свел к лозунгу столь убийственно удачному, что ему самому руководствоваться им не пришлось[7]. Братья у мистера Талльяферро отличались разнообразием и достигли – в основном по случаю – всяческого социального положения, в диапазоне от безвременной отправки на небеса посредством чьей-то лошади, веревки и техасского хло́пка до кафедры классической литературы в маленьком канзасском колледже или места в законодательном собрании штата, полученного посредством чьих-то чужих голосов. Этот добрался аж до Калифорнии. Что сталось с сестрой мистера Талльяферро, так и не выяснили.

Мистера Талльяферро воспитывали, что называется, добросовестно: в годы впечатлительной юности его заставляли делать все то, против чего восставали его естественные порывы, и отказываться от всего, что могло принести ему хоть какую-то радость. Со временем природа его сдалась, что и вошло в привычку. Природа отвергла его без зазрения совести – от него как будто отворачивались даже болезнетворные микробы.

Брак погнал его на работу, как засуха гонит рыбу вниз по течению к большой воде, и дела шли неважно все те годы, что он менял одну должность на другую, один курс по переписке на другой, пока не набрался неверных, непрактичных и неглубоких сведений о всевозможнейших достойных приличного человека способах раздобыть денег, после чего неизбежно прибился к отделу женской одежды в крупном универмаге.

Здесь он почувствовал, что наконец-то нашел свое призвание (он всю жизнь лучше ладил с женщинами, чем с мужчинами), и на волне возрожденной веры в себя с комфортом вознесся к желанной должности оптового закупщика. В женской одежде он разбирался и, интересуясь женщинами, полагал, что знание хрупких интимных вещичек, для них предпочтительных, наделяет его пониманием женской психологии, какого не дано ни одному другому мужчине. Однако это оставалось лишь гипотезой, ибо он хранил верность жене, хотя она и была прикованным к постели инвалидом.

А затем, когда успех уже был у него в руках и жизнь потекла наконец-то гладко, жена умерла. Мистер Талльяферро привык к браку, искренне привязался к жене и теперь приспосабливался медленно. Впрочем, со временем он приноровился к новизне зрелой свободы. Женился он так рано, что свобода была для него неисследованной областью. Ему доставляли удовольствие тесная холостяцкая квартирка в пристойном районе, одинокая ежедневная рутина: в сумерках шагать домой пешком ради фигуры, разглядывать девичьи тела на улице и знать, что, если придет охота залучить одну из них к себе, никто, кроме самих девиц, не погрозит ему пальцем; ужины в одиночестве или в обществе досужего приятеля от литературы.

Мистер Талльяферро за сорок один день объехал Европу, где обзавелся умудренностью, россыпью сведений эстетического свойства и прелестным акцентом, и возвратился в Новый Орлеан с ощущением, что теперь он Состоялся. Тревожили его лишь редеющие волосы, беспокоило только опасение, как бы кто не узнал, что он урожденный Тарвер, а вовсе не Талльяферро.

Но вот безбрачие уже давненько его угнетало.

5

Ловко орудуя тростью, он свернул к «Бруссару»[8]. Надежда его не обманула: здесь в компании еще троих мужчин ужинал Досон Фэрчайлд, романист, похожий на добродушного моржа, едва вылезшего из постели и пока не нашедшего времени заняться своим туалетом. Мистер Талльяферро робко потоптался в дверях, где его любезно атаковал розовощекий официант, похожий на усердного гарвардского студента в актерском смокинге. В конце концов мистер Талльяферро поймал взгляд Фэрчайлда, и тот поздоровался через весь зальчик, а затем сказал своим спутникам что-то такое, отчего все трое сидя полуобернулись и посмотрели, как мистер Талльяферро надвигается. В одиночестве войти в ресторан и занять столик было для него делом мучительным, и сейчас он вздохнул с облегчением. Херувим-официант ловко развернул стул из-за соседнего стола и подпихнул мистеру Талльяферро под коленки, как раз когда тот жал руку Фэрчайлду.

– Вы вовремя, – сказал Фэрчайлд, поместив кулак с зажатой в нем вилкой на стол. – Это вот мистер Хупер. Остальных вы, кажется, знаете.

Мистер Талльяферро нагнул голову в сторону человека со стального цвета волосами и помпезным пасмурным лицом, как у директора воскресной школы перед непослушным учеником, после чего не избежал рукопожатия; затем взгляд его отметил еще двоих присутствующих – высокого, призрачного юнца, с бледным цепким ртом и увенчанного облаком светлых волос, и лысого семита с пастозным брыластым лицом и грустными насмешливыми глазами.

– Мы тут обсуждали… – начал было Фэрчайлд, однако незнакомый Хупер бестактно и ничуть не смущаясь грубо его прервал.

– Как, вы сказали, вас зовут? – спросил он, вперив взгляд в мистера Талльяферро.

Мистер Талльяферро посмотрел ему в глаза и тотчас пережил мгновенье неуюта. На вопрос он ответил, но собеседник отмахнулся:

– Ваше имя, а не фамилия. Я сегодня не уловил.

– А, Эрнест, – переполошившись, отвечал мистер Талльяферро.

– Ах да, Эрнест. Прошу меня извинить, но я в разъездах, каждый вторник новые лица… – Себя он оборвал так же бестактно и без смущения. – Что скажете о сегодняшнем собрании? – Не успел мистер Талльяферро ответить, тот снова сам себя перебил: – У вас тут замечательная организация, – сообщил он всем, взглядом понуждая их к вниманию, – и ваш город ее достоин. Все бы хорошо, если бы не ваша южная лень. Вам бы, ребята, впрыснуть каплю северной крови – вот тогда вы расцветете. Впрочем, не критикую – со мной вы обошлись неплохо.

Он сунул в рот кусок и поспешно прожевал, опередив любого, кто надеялся заговорить.

– Я рад, что мой маршрут завел меня сюда – город посмотреть, пообщаться с вами, и что один местный репортер дал мне возможность поглядеть на жизнь вашей богемы – отправил меня к мистеру Фэрчайлду, который, я так понимаю, пишет. – Он снова вперил взор в любезно изумленное лицо мистера Талльяферро. – Приятно видеть, что вы тут не бросаете труды; Его труды, я бы сказал, ибо лишь впустив Господа в нашу повседневную жизнь… – И опять уставился на мистера Талльяферро. – Как, вы сказали, вас зовут?

– Эрнест, – кротко подсказал Фэрчайлд.

– Эрнест. Люди, человек с улицы, горбом своим зарабатывающий себе на хлеб, человек, который тащит тяжкое бремя жизни, – знает ли он, за что мы выступаем, что́ можем даровать ему, даже если он не просит, – забвение тягот повседневности? Ему неведомы наши идеалы служения, он не знает, сколько добра мы приносим себе, друг другу, вам… – он перехватил ражий, насмешливый взгляд Фэрчайлда, – ему. И, кстати, – прибавил он, вновь спустившись с небес на землю, – на эту тему я по некоторым пунктам переговорю завтра с вашим секретарем. – Он снова пригвоздил мистера Талльяферро взглядом. – Что скажете о моем выступлении?

– Пардон?

– Что вы думаете о моем сегодняшнем предложении? Я предлагал обеспечить стопроцентную посещаемость церкви, пугая людей тем, что, не приходя на службы, они упускают нечто хорошее.

Мистер Талльяферро горестным взглядом обвел остальных. После паузы его допросчик с холодным неудовольствием промолвил:

– Вы же не хотите сказать, что не помните меня?

Мистер Талльяферро сконфузился:

– Право же, сэр… я так огорчен…

Его собеседник веско перебил:

– Вас сегодня не было на обеде?

– Нет, – ответил мистер Талльяферро, источая благодарность из всех пор, – я в полдень лишь выпиваю стакан пахты. Я, видите ли, завтракаю поздно. – Тот продолжал морозить его своим неудовольствием, и мистера Талльяферро посетило вдохновение. – Боюсь, вы меня с кем-то перепутали.

Какую-то заиндевевшую секунду чужак его разглядывал. Официант поставил перед мистером Талльяферро тарелку, и тот в остром припадке неловкости суетливо на нее набросился.

– То есть… – начал чужак. Затем отложил вилку и окатил Фэрчайлда холодным неодобрением: – Вы же вроде бы говорили, что этот… джентльмен – член «Ротари»?[9]

Вилка мистера Талльяферро застыла в воздухе, и он тоже потрясенно уставился на Фэрчайлда.

– Я? Член «Ротари»? – переспросил он.

– У меня вроде сложилось такое впечатление, – признал Фэрчайлд. – А вы разве не слыхали, что Талльяферро ротарианец? – обратился он к остальным. Те не подтвердили, и он продолжал: – Я как будто припоминаю, что мне кто-то говорил, будто вы ротарианец. Впрочем, слухи – такая штука, сами знаете. Может, это потому, что вы настолько крупная фигура городского бизнеса. Талльяферро у нас работает в одном из крупнейших домов женской моды, – пояснил он. – Если надо впрыснуть Господа в коммерцию, более подходящего человека не найти. Научить Его, что значит служить, ась, Талльяферро?