скачать книгу бесплатно
– Нет, в твоем присутствии просто нельзя лишний раз ни о чем подумать! Не надо пытаться меня облагодетельствовать, Хава. Льда было вполне достаточно.
– Прошу тебя, Анна. У меня свободнее с деньгами, чем у тебя, и если это его порадует…
– Ладно, ладно, раз уж ты так настаиваешь. Но только, чур, в последний раз. Я не хочу, чтобы он считал, что я могу по щелчку пальцев раздобыть все, что ему приспичит. Так что никаких больше сюрпризов, пожалуйста.
– Никаких сюрпризов, – согласилась Голем, чувствуя себя немного лучше.
– Пойду я уже, пожалуй, а то мне еще ужин готовить, – сказала Анна. – Через месяц?
– Через месяц.
На детской площадке Тоби, висевший на перекладине вверх тормашками, перекувырнулся и захихикал, чувствуя, как щекотно отливает от головы кровь. Потом принялся оглядываться по сторонам в поисках матери, пока не увидел ее на дорожке, в шляпке с выгоревшими матерчатыми розами, рядом с высокой леди, которую он знал как просто миссус Хаву.
Миссус Хава была в жизни маленького Тоби фигурой крайне загадочной. Мама рассказывала ему, что раньше они вместе работали в пекарне Радзинов, но это было само по себе странно, потому что его мама работала в прачечной, а не в пекарне, и все ее немногочисленные подруги тоже, как и она сама, были прачками – женщины c жесткими от крахмала волосами, не способные рассмеяться без того, чтобы тут же не закашляться. К тому же они виделись с миссус Хавой только в Сьюард-парке, где две женщины с серьезным видом ходили кругами вокруг площадки, склонив друг к другу головы, точно два раввина. Если Тоби пытался подслушать, о чем они говорят, мама неизменно отправляла его побегать и поиграть, и в ее обыкновенно веселом голосе звенела сталь. Точно таким же тоном она разговаривала с ним всякий раз, когда он приходил к ней с вопросами о своем отсутствующем отце. Как его звали? Как он выглядел? «Вырастешь – узнаешь, сынеле. А теперь беги поиграй на улице».
Тоби очень любил свою маму, но в то же время немножко ее побаивался. Его пугали вспышки ее дурного настроения, приступы гнева и грусти, моменты, когда она приходила из прачечной, падала на диван и смотрела перед собой пустыми глазами. Пугала его и боль в ее взгляде, когда ему в ночных кошмарах снилась злобная ухмылка того старика и кошмарное оцепенение и он, проснувшись, в ужасе выскакивал из постели, чтобы убедиться, что может двигаться. Она пыталась поймать его, умоляя: «Скажи мне, что с тобой, милый, я не смогу тебе помочь, если ты не скажешь мне, что с тобой!» Но ему почему-то казалось очень важным не рассказывать ей о своем кошмаре; он боялся, что, если он расскажет маме про старика, он явится и за ней тоже. Поэтому Тоби лишь молча выдирался из ее объятий и мчался на крышу, чтобы там носиться кругами до тех пор, пока ужас немного его не отпустит.
Его секрет и секрет его матери, его ночные кошмары и его отсутствующий отец. Ему казалось, что все это каким-то образом связано между собой, что все это грани одной тайны, слишком огромной, чтобы его разум мог постичь ее.
По-прежнему восседая верхом на перекладине качели, он наблюдал за тем, как женщины распрощались и его мать направилась в сторону площадки, а миссус Хава двинулась к выходу из парка. Он проводил ее взглядом – единственную одинокую женщину в море матерей с детьми. Кем бы ни была эта миссус Хава, Тоби было совершенно ясно, что и она тоже часть этой тайны: о чем еще они с его матерью могли разговаривать каждый месяц, если не о том, чего ему знать не полагалось?
Миссус Хава вдруг резко остановилась и обернулась, точно ее окликнули. Их взгляды встретились, и Тоби на мгновение бросило в дрожь.
– Тоби!
Он вздрогнул от неожиданности и опустил глаза. Рядом с качелями стояла его мама, раздраженно сложив руки на груди.
– Тоби, я уже второй раз тебя зову. Пожалуйста, не заставляй меня ждать. Время ужинать.
Он спустился на землю и взял ее за руку, и они вернулись в их темную квартирку. Он не вспоминал про миссус Хаву до самого дня рождения, когда ему в очередной раз приснился кошмар, и он, в панике вскочив со своего тюфячка, едва не налетел на велосипед, который ждал у двери, прислоненный к стене.
Потрясение его было так велико, что он позабыл о своей панике. Протянув руку, он нерешительно погладил его: блестящую металлическую раму, кожаное седло, обрезиненный руль. Велосипед был для него слишком велик, но это не имело никакого значения; Тоби был мальчиком для своего возраста крупным и быстро рос. Велосипед. «Швинн». Настоящий. Его собственный.
Мама, уже одетая, чтобы идти на работу, улыбнулась ему с дивана.
– После ужина, – пообещала она, – мы с тобой спустим его вниз и попробуем прокатиться по переулку.
Тоби не стал спрашивать, откуда взялся велосипед. Несмотря на свой юный возраст, он не поверил бы в историю про то, что мама нашла его на распродаже, или про доброго лавочника, который согласился сделать ей скидку по случаю дня рождения сынишки. Он просто присовокупил велосипед к тайне, решив, что когда-нибудь – когда он вырастет и будет знать достаточно – он поймет, какое отношение все эти вещи имеют друг к другу.
В тот вечер Анна, едва державшаяся на ногах от усталости, брела домой, размышляя о том, что бы такого взять в мясной лавке, чтобы побаловать Тоби в честь дня рождения… может, обрезки грудинки? Они ей не по карману, но он их так любит… А может, она сделала ошибку, позволив Голему купить ему велосипед? Решит еще, не дай бог, что мать его украла…
Погруженная в свои мысли, она не замечала ни возбужденных воплей, ни виляющую фигурку, от которой они исходили, пока мимо, едва не сбив ее, не пронесся маленький мальчик, балансировавший в седле слишком большого для него велосипеда. Она успела заметить лишь его широкую улыбку, когда он проезжал мимо нее.
– Тоби? – пискнула она слабым голосом, остолбенев от неожиданности.
Но он уже скрылся из виду, распугав пешеходов.
Она не стала бранить его ни за то, что едва не сшиб ее с ног, ни за синяки и ссадины, которыми он успел обзавестись за время этого самовольного урока.
– Я хотел сделать тебе сюрприз, – заявил он за ужином, за обе щеки уплетая грудинку, а потом рассказал, как несколько часов катал велосипед туда-сюда по переулку, как отыскал ящик и воспользовался им, как ступенькой, чтобы забраться в седло. Слушая его, Анна ощущала, как от любви к нему в груди у нее все сжимается в комок.
После ужина они в четыре руки перемыли посуду, а потом Тоби свернулся калачиком на своем тюфячке, напротив велосипеда. Он поставил его так, чтобы, проснувшись утром и открыв глаза, сразу же его увидеть. Анна подоткнула ему одеяло и убрала волосы со лба. Усталый, но счастливый, он уже почти спал. Комок в груди у нее никуда не делся; он был как предупреждение, предчувствие будущего горя, и, подчиняясь какому-то внезапному порыву, она сказала:
– Тоби, если ты когда-нибудь окажешься в беде – в страшной беде, когда это вопрос жизни и смерти, – а меня рядом не будет, найди миссус Хаву.
Тоби сонно улыбнулся:
– Хорошо, мам.
– Посмотри на меня, сынеле.
Мальчик потер глаза и приоткрыл их.
– Миссус Хава живет в пансионе на углу Элдридж- и Хестер-стрит. Повтори.
– Миссус Хава живет в пансионе на углу Элдридж- и Хестер-стрит.
В его голосе прозвучали испуганные нотки, и лишь тогда Анна осознала, как это все должно выглядеть: этот разговор, ее лицо, склоненное над ним в темноте. «Вот и хорошо, – подумалось ей, несмотря на то что сердце у нее болезненно сжалось. – Может быть, он запомнит».
– Я люблю тебя, – прошептала она и, поцеловав сына в лоб, оставила засыпать.
* * *
Промозглым декабрьским днем 1905 года Крейндел Альтшуль с отцом стояли у входа в синагогу на Форсит-стрит, глядя, как мимо них в молчании проходят десятки тысяч евреев, все до единого облаченные в черные траурные одеяния.
Зеваки набились на крыши и гроздьями свисали с пожарных лестниц; женщины рыдали, прижимая к лицу носовые платки, ребятишки цеплялись за материнские юбки. Крейндел, стоявшая на тротуаре, ничего толком не видела, кроме спин людей впереди. В какой-то момент ей показалось, что у нее заложило уши, и она запоздало сообразила, что даже шум строительных работ, которые велись в дальнем конце Форсит-стрит – там строили новый мост через Ист-Ривер, – затих. Изумленная, она оглянулась в сторону реки, туда, где над эллингами высился мачтовый кран, – действительно, бригады клепальщиков исчезли с его балок.
Она украдкой покосилась на отца – заметил или нет? Глаза его были скрыты из виду полями низко надвинутой шляпы, но по щекам тянулись мокрые дорожки, и край бороды мелко трясся. От этого зрелища девочке стало не по себе, и она отвела глаза, вновь устремив взгляд на марширующих с их знаменами, каждое из которых обозначало принадлежность к различным течениям: юнионисты, прогрессисты, сионисты, ортодоксы. Вместе их, пусть и ненадолго, собрала трагическая новость из Российской империи: более тысячи евреев были убиты в городе Одессе, стали жертвами последнего погрома.
Наконец мимо проплыли последние знамена, и толпа начала рассасываться. Мужчины из синагоги сгрудились вокруг ее отца, утирая глаза и вполголоса переговариваясь. «Какое горе, что же теперь делать». Крейндел стояла в дверях, не очень понимая, куда себя деть, пока отцовский взгляд случайно не упал на нее. Вид у него на мгновение стал озадаченный, как будто он совершенно забыл о том, что она тут.
– Иди домой, Крейндел, – произнес он непривычно мягким тоном и скрылся внутри.
Крейндел Альтшуль исполнилось уже восемь лет. Отец наотрез отказывался отдавать ее в школу, несмотря на то что по закону всем детям ее возраста полагалось туда ходить, так что за ней по-прежнему по очереди присматривали все матери из их дома – вот только они вечно забывали, когда чья очередь, поэтому Крейндел нередко оказывалась предоставлена самой себе. Она в одиночестве бродила по коридорам, прислушиваясь к тому, что делается за тонкими стенами, и заглядывая в приоткрытые двери. Время от времени ей удавалось выудить из мусорной корзины в коридоре номер «Тагеблатт» или «Форвертс», и по ним она мало-помалу выучилась читать. Иногда мимо нее проплывали дамы из реформистского общества помощи, высокие, розовощекие и чистенькие, с корзинами, полными молока и яиц, стучась во все двери. Кто-то впускал их, кто-то захлопывал двери у них перед носом.
Почувствовав голод, она пробиралась в какую-нибудь квартиру и устраивалась за столом вместе с хозяйскими ребятишками. Мать семейства, оторвавшись от плиты, обнаруживала, что Крейндел поедает хлеб со смальцем вместе с ее отпрысками, и задавалась вопросом, сколько времени она уже здесь сидит и что успела услышать. Попрекнуть ее куском хлеба язык ни у кого не поворачивался: все жалели бедную девочку, сироту, лишенную материнского тепла, чей отец, святой человек, дневал и ночевал у себя в синагоге, – и тем не менее в ее присутствии всем было не по себе. Сколько бы Крейндел ни ела, она оставалась худенькой, тихой и внимательно следившей за всем, что происходило вокруг. И всякий раз, когда она задавала очередной неудобный вопрос, порожденный этими молчаливыми наблюдениями: «А почему тот мальчик с первого этажа все время ходит в синяках?» или «А почему миссис Вайнтрауб проводит столько времени в квартире мистера Литвака на втором этаже, хотя они с мистером Вайнтраубом живут на четвертом?» – они в ответ досадливо цедили одно и то же: «Пойди спроси у отца».
Между тем сделать это было несколько более затруднительно, чем им представлялось. Лев Альтшуль в жизни свой дочери если и присутствовал, то по большей части безмолвно. По утрам ей удавалось увидеть разве что его ноги, когда он проходил мимо ее тюфячка, направляясь к себе в синагогу; по вечерам он за ужином задавал ей пару дежурных вопросов: «Ты сегодня хорошо себя вела? Буквы учила?» – и, вполуха выслушав ее ответы, отправлялся в крохотную гостиную читать Талмуд, пока Крейндел мыла посуду и подметала пол. По-настоящему отец с дочерью общались лишь в Шаббат, когда никакие дела не дозволялись и Лев усаживал Крейндел подле себя на диване, набитом конским волосом, и читал ей вслух. Книга была всегда одна и та же: «Цэна у-Рэна», «женская библия» – сборник текстов из Писания с комментариями на идише, составленный для тех, кто в силу малолетнего возраста, принадлежности к женскому полу или какой-либо иной ущербности не умел читать на иврите. Книга эта когда-то принадлежала Малке и была единственной из ее вещей, которую Лев сохранил для дочери. В детстве он часто видел, как мать сажала его сестер к себе на колени и читала им вслух «Цэну у-Рэну»: истории о патриархах и матриархах, о годах рабства и скитаний по пустыне, о законах и их божественных истоках. Отказавшись повторно жениться, Лев лишил дочь законной шаббатной наставницы и потому, чтобы восполнить эту потерю, взял эту обязанность на себя.
Ни Крейндел, ни Лев не чувствовали себя во время этих шаббатних чтений по-настоящему непринужденно. Для Крейндел находиться так близко к отцу – ощущать исходивший от его кожи запах мыла, видеть волоски на тыльной стороне его рук, когда он переворачивал страницу, – казалось недопустимой фамильярностью, попранием всех законов благопристойности. Для Льва же чтение «Цэны у-Рэны» становилось еженедельным испытанием его терпения. Язык казался ему чрезмерно прозаическим, а скучные наставления вгоняли в тоску, поскольку упор в них делался в основном на рассказах о женском долготерпении и покорности. Но Лев помнил, как его отец, известный своей склонностью ввязываться в споры по любому, даже самому однозначному пункту закона, всегда хранил почтительное молчание, когда мать читала вслух «Цэну у-Рэну». Лев тогда вынес из этого молчания урок, что женское знание отличается от мужского и одно служит фундаментом и подкреплением для другого, ибо без женщин, которые заботятся о земных потребностях, мужчины не смогли бы всецело посвящать себя божественному.
Так что Крейндел узнала историю о сотворении Евы из ребра Адама и прилагающуюся к ней мораль: следовательно, женщина по природе своей сильна, ибо сотворена из кости, в то время как мужчина, сотворенный из земли, слаб и легко рассыпается. Она узнала о скромности Сары и о любви между Рахилью и Иаковом, а также о неосмотрительности Дины, которая привела к тому, что она была обесчещена Шехемом. Она жадно впитывала мешанину из преданий и легенд, которые, как подозревал Лев, были включены в книгу исключительно ради того, чтобы удержать внимание юных: про шамир, магическое вещество, при помощи которого царь Соломон резал камни, чтобы сложить из них свой Храм; о гигантской птице Зиз, которая любила стоять так, чтобы ноги ее были в океане, а голова упиралась в небосвод, услаждая своим пением слух Всевышнего. Крейндел хотелось бы получать удовольствие от чтения «Цэны у-Рэны», поскольку это была единственная дозволенная ей книга, но девочка была слишком наблюдательна, чтобы не замечать тщательно сдерживаемое раздражение, с которым отец приступал к чтению, и облегчение, которое он испытывал, откладывая книгу в сторону. У нее не было никаких сомнений в том, что существует другой, куда более качественный источник знаний.
Сидя в одиночестве за столом в своем кабинете при синагоге, равви Альтшуль невидящими глазами смотрел на лежащую перед ним неоконченную проповедь. Он приступил к ее написанию утром, гневно клеймя в ней российского царя и его приспешников, а также всех тех, кто принял участие в погроме. Это были слова бессильного человека, не способного ни на что, кроме как кричать от отчаяния.
«Но ты вовсе не бессилен», – вкрадчиво прозвучал у него в мозгу тихий голос.
Он взял ручку, потом вновь отложил ее, закрыл глаза и увидел проплывающую мимо него колонну флагов, каждый из которых являл собой отражение какой-то идеологии, какой-то мысли. Дать оружие самым уязвимым. Переселиться на Святую Землю. Просвещать рабочих, готовить революцию. Все они были обречены на провал. Зло невозможно искоренить при помощи ущербных планов очарованных чьими-то идеями людей; для этого необходима сила и присутствие Всевышнего. И Лев не мог больше отрицать, что он, и лишь он один, владеет подлинным средством решения этой задачи.
В ту ночь, дождавшись, когда Крейндел крепко уснет, Лев тихо вымылся, потом долго молился и только после этого наконец вытащил из-под кровати старый фанерный чемодан.
5
В пустыне к западу от Проклятого города было теплое весеннее утро.
Компания молодых джиннов резвилась в воздухе, они развлекались тем, что перехватывали друг у друга ветер. Была среди них и молоденькая джинния, которая не боялась железа. Она держалась чуть позади своих товарищей. После того происшествия с серпом она старательно изображала робость и никогда никуда не выбиралась в одиночестве и не улетала вперед: ведь она могла бы, сама не отдавая себе в том отчета, подвести их слишком близко к железу.
Смотрите! – произнес один из них. Там люди.
На дороге, ведущей на восток, показались трое путников: мужчина и две женщины, все трое верхом на лошадях. Следом трусил нагруженный вьюками ослик. На двоих были головные уборы, призванные защитить их от палящего солнца. Третья, одна из женщин, к удивлению джиннов, ехала с непокрытой головой. Она была моложе двух других, очень бледнокожая, с воробьиного цвета волосами, заплетенными в косу и уложенными вокруг головы в венок, который был там и сям закреплен металлическими штуками, поблескивавшими на солнце. Ее спутники скакали впереди, словно охраняя ее, – и действительно, прямо на глазах у джиннов с севера показалась еще одна группа людей. То были облаченные в черное бедуины – отряд, выехавший на разведку, чтобы решить, грабить путников или не стоит.
Давайте поглядим, что будет дальше, предложил один из джиннов.
Они полетели в направлении сближающихся групп людей. Джинния по-прежнему осторожничала, держась на некотором расстоянии от своих товарищей. Трое путников увидели несущийся на них отряд бедуинов. Мужчина потянулся к ружью, сбоку притороченному к седлу. Светловолосая женщина стянула один из намотанных вокруг шеи темных платков и накинула его на голову. Джинния увидела, что она дрожит, и решила было, что это от страха, но тут женщина крикнула:
– Благословен будь, о шейх!
Предводитель отряда бедуинов натянул поводья, осаживая лошадь, и остальные последовали его примеру. Он улыбался: улыбка эта была скорее изумленной, чем радостной.
– Мисс Уильямс! – воскликнул он. – Я задавался вопросом, увидим ли мы ваше семейство в наших краях этой весной.
– Могу ли я просить вас приютить нас под вашим кровом на эту ночь?
Женщина говорила очень медленно, как будто еще только изучала наречие бедуинов. Напряжение явно покинуло ее спутников; мужчина убрал руку с ружья.
– Вы будете моими почетными гостями, – отвечал шейх, и троица, повернув на север, поскакала следом за бедуинами.
Джинны проводили их взглядами. О том, чтобы последовать за ними, не могло быть и речи: если одинокого путника еще можно было обманом сбить с пути и позабавиться, то целую деревню нет. У них там небось в каждой хижине железные амулеты и шаманы с травами и отпугивающими заклинаниями. И джинны, развернувшись, полетели прочь на поиски иных развлечений.
Джинния же медлила, не спеша лететь следом и глядя, как люди удаляются в направлении севера. Что-то в этой бледнокожей женщине возбудило ее интерес: ее облик, ее дрожь, но также и изумление в голосе шейха, когда он ответил на ее приветствие. Как будто и он тоже находил ее странной, а ее появление – неожиданным.
Джинния развернулась и полетела догонять своих товарищей.
Уже вечерело, когда бедуины и их гости добрались до места назначения – скопления глинобитных хижин, двумя длинными рядами выстроившихся друг напротив друга вдоль единственной улицы. Ребятишки, игравшие в пыли, немедленно побросали свои занятия и, толпой окружив всадников, радостно загомонили. София с улыбкой приветствовала их в ответ. Впрочем, она не могла не отметить, что по сравнению с прошлым годом ребятишек стало меньше. На протяжении многих веков эта деревушка служила местом стоянки караванов на пути в Хомс. Люди и вьючные животные располагались на ночлег прямо между рядами хижин местных жителей, которые, конечно, не могли тягаться элегантностью с роскошными караван-сараями Дамаска или Алеппо c их мраморными фонтанами и пальмами в кадках, но тем не менее обеспечивали защиту от грабителей и непогоды. Однако в последние годы поток караванов практически иссяк, ибо на смену исконным маршрутам пришли железные дороги и морские пути. Деревенские жители начали помаленьку перебираться в Хомс, где можно было найти работу на полях и рынках.
Шейх провел Уильямсов в свою хижину, как и соседские формой напоминавшую пчелиный улей – такая архитектура издревле позволяла сохранять прохладу даже в самый обжигающий летний зной, – и, рассевшись вокруг очага, они стали ждать, когда жена шейха подаст ужин. Хозяин принялся расспрашивать гостей об их странствиях, и они поведали ему, что направляются в Пальмиру с кратким визитом, прежде чем продолжить путь на север, где планируют провести летние месяцы среди сказочных дымоходов Каппадокии. София интересовалась местной политикой: путешествие по территории, населенной разными, нередко враждующими друг с другом племенами, во многом было сродни попытке пересечь шахматную доску, так что имело смысл находиться в курсе текущего положения дел. Шейх рассказал ей о том, какие вожди нынче набирают влияние, а чья звезда уже закатилась. Поведал он ей и о большой, медленно передвигающейся группе европейцев, которые проезжали по этой дороге днем ранее, – пышная процессия из паланкинов, вьючных животных и вооруженных охранников. Шейх пришел к выводу, что это британцы, и приказал своим людям держаться от них подальше: потребуй бедуины с них платы за проезд, это лишь вызвало бы их гнев, а возможно, и гнев правителей Османской Сирии.
– К тому моменту, когда вы доберетесь до Пальмиры, они уже будут там, – сказал он Софии, и от него не укрылось кислое выражение ее лица.
Ему нравилось наблюдать за этой необычной девушкой и ее спутниками – они выдавали себя за ее родителей, но он ни за что в жизни этому не поверил бы, – хотя временами задавался вопросом, что это за троица, которую он принимает под своим кровом.
Он не желал даже слышать о том, чтобы они ночевали под открытым небом, и предоставил в их распоряжение пару пустых хижин. Солнце уже скрылось за холмами, и воздух стремительно остывал. Люси развела в хижине Софии огонь и убедилась, что у нее достаточно одеял, после чего отправилась в соседнюю хижину к Патрику, предоставив молодую женщину самой себе.
Деревня мало-помалу затихала. София еще некоторое время делала записи в своем дневнике, в подробностях описывая события дня и рассказ шейха. За пять лет путешествий в обществе Уильямсов у нее не возникло ни единого повода заподозрить, что они могут читать ее дневники, и тем не менее она не писала в них ничего такого, чего не готова была бы рассказать родителям. Наконец, придя к выводу, что деревня уснула, она облачилась в подбитое овчиной пальто, зажгла фонарь, вышла из хижины и направилась в сторону отхожего места.
Из темноты перед ней возникло лицо ребенка.
София едва не вскрикнула от испуга, хотя это не было для нее неожиданностью. Мальчик сделал ей знак идти следом, и она двинулась за ним в направлении хижины, стоявшей слегка на отшибе от остальных. Внутри сидела перед очагом женщина лет двадцати с небольшим, едва ли старше самой Софии.
София настороженно огляделась по сторонам, но, кроме молодой женщины, в хижине никого не было.
– Мир тебе, Умм Фирас, – произнесла она, неожиданно охваченная дурными предчувствиями.
– Добро пожаловать, мисс Уильямс, – вполголоса отвечала женщина. – Я должна сказать вам, что Умм Салем умерла.
У Софии оборвалось сердце. Она склонила голову, глотая слезы, демонстрировать которые сейчас казалось ей слишком эгоистичным.
– Какое горе, – произнесла она. – Когда это случилось?
– В середине зимы, от инфекции в легких. Под конец она попыталась быстро обучить меня всему, чему смогла. Но ваше лекарство… простите. Времени было слишком мало.
София кивнула. Ей представилась умирающая старая знахарка, пытающаяся на смертном одре принять решение, какие знания передать своей ученице. Разумеется, она выбрала наиболее важные снадобья, те, что давали силы новорожденным и исцеляли сломанные кости, а не порошок, который она раз в год смешивала для чужестранки.
– Я могу дать вам вот это. – Умм Фирас протянула Софии маленький пакетик из вощеной бумаги. – Принимайте его в такой же дозе, как и прошлое. Оно будет не настолько же действенным, но все-таки поможет.
– Спасибо тебе, Умм Фирас.
София взяла пакетик, очень надеясь, что на ее лице отражается благодарность, а не разочарование.
– Как вам спалось, София? – спросила Люси.
Утреннее солнце еще только начинало свое восхождение по небу, а деревня уже осталась позади. Они расплатились с шейхом за гостеприимство зерном и монетами и выдвинулись в путь, едва рассвело. Старшие Уильямсы давным-давно перестали произносить «мисс», обращаясь к своей мнимой дочери, хотя все равно даже без посторонних говорили с ней почти с церемонной вежливостью, как будто для того, чтобы не забывать об истинном положении вещей.
– Неплохо, – отозвалась София небрежным тоном, не желая говорить неправду.
Накануне, вернувшись к себе в хижину, она приняла дозу нового порошка; как Умм Фирас и предупреждала, он оказался гораздо менее действенным, и полночи София пролежала без сна, сотрясаемая дрожью. И как ей теперь быть? Она многие годы тайком наводила справки, прежде чем нашла Умм Салем, а теперь придется все начинать сначала. У нее еще оставался небольшой запас старого, более сильного снадобья; можно попытаться растянуть его, принимая лишь в самые холодные ночи, но через месяц-другой оно все равно неминуемо закончится. В конце концов София решила не думать сейчас об этом, а получать как можно больше удовольствия от визита в Пальмиру.
Они гнали вперед и даже ели на ходу, делая краткие остановки лишь для того, чтобы накормить и напоить лошадей. К полудню солнце нагрело воздух настолько, что София наконец перестала дрожать. Люси с Патриком между тем обливались потом и вынуждены были то и дело прикладываться к бурдюкам с водой. София знала, что оба ее спутника мечтают поскорее добраться до Каппадокии, где солнце будет жарить не так сильно. За эти годы она искренне привязалась к Уильямсам, которые, казалось, готовы были без устали трястись хоть на лошадях, хоть на верблюдах, хоть в вагончиках канатной дороги на головокружительных горных склонах и питаться любой незнакомой едой, которую перед ними ставили. А Уильямсы, в свою очередь, прониклись доверием к Софии настолько, что время от времени ослабляли бдительность, благодаря чему ей удавалось на часок улизнуть, побродить без сопровождения по местному рынку – суку – или в одиночестве посидеть в кафе. Эти краткие мгновения свободы она употребляла на то, чтобы торопливо навести справки у местных знахарок или расспросить продавцов специй о редкостных ингредиентах и легендарных целительных снадобьях. Насколько ей было известно, Уильямсы ни о чем не догадывались, и тем не менее ей не хотелось рисковать их доверием. Даже теперь они обязаны были регулярно отсылать ее родителям в Нью-Йорк отчеты с описанием того, как София себя ведет и по-прежнему ли она избегает общества лиц мужского пола. Для нее, женщины двадцати пяти лет, находиться под надзором, словно какая-нибудь вчерашняя школьница, было унизительно – но финансирование ее путешествий зависело от благоприятного мнения о ней Уильямсов, и София никогда не позволяла себе забывать об этом.
Когда они перевалили через горный гребень и спустились в Долину гробниц на западной окраине Пальмиры, уже вечерело. Вдалеке виднелся частокол из колонн и низких стен – каменные ребра низверженного города. Они ехали вдоль Большой колоннады, мимо величественных колонн и полуразрушенного амфитеатра, и София, по своему обыкновению, пыталась представить, как все это когда-то выглядело: широкие, обрамленные пальмами улицы, торговые ряды, где продавцы предлагали свои товары на десятке языков.
В конце Колоннады возвышалось самое большое из уцелевших зданий Пальмиры, все еще бьющееся сердце города: храм Бэла, в чьих высоких и толстых, похожих на крепостные стенах теперь раскинулась немаленькая деревня бедуинов. Те самые британские туристы, о которых говорил Софии шейх, тоже оказались тут. Они только что прибыли и теперь толпились перед вратами храма – десяток офицеров в армейской форме с женами. Свита их пенджабских слуг неподалеку была занята обустройством бивака: распаковывала провиант и разбивала шелковые шатры, пока многочисленные верблюды щипали сухие былинки и дремали на солнцепеке. Навстречу офицерам вышел облаченный в черные одежды шейх, и они стали показывать дары, которые ему привезли; София разглядела набор ножей с костяными рукоятками и расписной фарфоровый чайник с узором в виде шотландского чертополоха. У одного из офицеров оказалась при себе фотографическая камера, и он принялся уговаривать шейха сняться с подарками, но тут лошадь Софии некстати заржала, и все как по команде обернулись и с изумлением уставились на приближающуюся троицу: мужчину и женщину в возрасте с притороченными к седлам ружьями и запыленными кожаными бурдюками и бледную молодую женщину в широкой юбке для верховой езды и закутанную в ворох темных платков.
Шейх же при виде этих троих просиял и, бросив делегацию, с приветственными возгласами устремился навстречу всадникам. Все трое спешились, и София с улыбкой ответила на приветствие. Шейх махнул мальчишке, вертевшемуся у ворот храма, и тот, подхватив лошадей под уздцы, повел их на пастбище. Шейх сделал жест в сторону ворот – и, даже не удостоив негодующих британцев взглядами, троица скрылась в храме.
– Значит, она ничего тебе не сказала? – уточнил Патрик у Люси.
Они лежали бок о бок в своей палатке, которую разбили в углу двора. Палатка Софии стояла чуть поодаль, там, где камни еще хранили дневное тепло. Люси заглянула к ней перед тем, как ложиться, и обнаружила свою подопечную крепко спящей.
– Только, что «спала неплохо», что бы это ни значило, – отозвалась Люси. – И ни слова о том, что полночи где-то бродила в темноте, а потом еще хорошенько прорыдалась.
– Я спросил про ту старую знахарку, – сказал Патрик. – Она умерла этой зимой.
– Не могу сказать, что удивлена, – вздохнула Люси. – Ей было никак не меньше восьмидесяти.
На мгновение в палатке повисло молчание. Потом Патрик спросил:
– То снадобье, что старуха давала ей… думаешь, оно действительно помогало?
