Остров Укенор

Привратник не хотел пускать Унимо в Дом Радости. Он требовал какой-то пропуск, без которого «не положено». «Куда?» – спросил Унимо. «Что?» – отозвался привратник. «Куда не положено?» – пояснил посетитель. Привратник, сообразив, что над ним издеваются, произнёс ещё более угрюмо: «Не положено. Отправляйтесь домой».

Не следовало указывать смотрителю, что ему делать. Унимо сказал «я хочу» без малейшего сожаления. И едва удержался, чтобы не оглянуться на растерянного привратника. «Не положено, не положено, вот тебе», – бормотал Унимо.

В саду Дома Радости не было людей, это сразу бросалось в глаза тем, кто бывал здесь раньше. Конечно, погода стояла не самая подходящая для прогулок, но местных отважных обитателей это не должно было напугать. Не было видно и Грави, который обычно сам выходил встречать посетителей из реальнейшего.

Унимо обернулся и посмотрел на свои следы. Он хотел знать, где Кора и Верлин, поэтому закрыл глаза, покрутился на месте и уверенно пошёл к небольшой странной постройке, стоявшей в стороне от главного здания.

В окне горел свет, падал прямоугольником на снег, в рыхлые сумерки.

Унимо обошёл дом несколько раз, наматывая цепочку следов на ворот колодца сомнений. Наконец, когда пустое ведро звякнуло о цепь, он постучал.

Тишина. Молчание. Шаги.

«О Защитник, Кора, что с тобой стало?»

– Привет, Кора!

– Привет, Смотритель, – Кора прижалась щекой к дереву двери. Она приманивала свою улыбку: «Ну посмотри, это ведь Унимо, малыш Унимо, как он вырос, какой он стал прекрасный».

– Заходи, пожалуйста, – сказала она. И, когда смотритель перешагнул порог, быстро обернулась и прошептала: – Правило этого дома – никаких стихов.

– Никаких стихов, – послушно пробормотал Унимо, – да я и не люблю стихи, что вообще такое стихи, – и едва не споткнулся, налетев на взгляд Верлина. Бывший Мастер Слов сидел с ногами на кровати и смотрел с напряжённым вниманием на дверь.

– Это Унимо, он пришёл в гости, – мягко объяснила Кора и тронула Верлина за руку.

– Гости, гости, – произнёс он, взял лежащую рядом толстую тетрадь и принялся листать её, пока лицо его не прояснилось. – Гости, – убеждённо повторил он.

Чтобы не смотреть на бывшего Мастера Слов, Унимо осматривал комнату. Печь, окно, стол, стены… На стенах были слова: написанные чёрными ровными буквами, крупными и не очень. Унимо попытался сосчитать, сколько здесь было слов, но сбился. У него вдруг закружилась голова, во рту пересохло.

– Хочешь чаю? – своевременно спросила Кора, пододвигая стул.

Унимо только кивнул. Он хотел чаю, всё, что угодно, только не слова.

Но слово «чай» было здесь, рядом. Кора разливала его по чашкам.

Тот, кто пьёт чай, не страшен, но страшен ли чаю тот, кто пьёт его? Унимо перевёл дух и улыбнулся. Слова по-прежнему подчинялись игре. Слова были безопасными, приручёнными зверями, обученными прыгать через горящие обручи мыслей.

Разлив чай, Кора смотрела прямо перед собой. Даже в молчании копошились слова.

– Может, прогуляемся? – предложил Унимо.

Кора посмотрела на Верлина: тот замер, словно собираясь искать слово «прогуляемся», но затем медленно кивнул и отвернулся к стене, к знакомым словам.

Кора поспешно встала и потянула Унимо за руку.

– Вообще-то, гулять без разрешения нельзя, – сказала она, когда они с Унимо уже шли по занесённой снегом тропинке.

– Что? Почему? – изумился смотритель. Это казалось невозможным.

Кора пожала плечами.

– Не знаю, Грави запретил пациентам гулять без разрешения. А нарушителей закрывает на замок.

Унимо даже остановился.

– Подожди, Кора, и ты вот так спокойно об этом говоришь?..

– А что, предлагаешь мне покричать, чтобы больше походить на сумасшедшую?

Кора разозлилась и стала более похожей на себя прежнюю.

Унимо вздохнул и медленно двинулся вперёд.

– Но ведь это ненормально.

Кора усмехнулась.

– А ещё ненормально, что ты больше не пишешь, – Унимо был рад, что сказал это. Сквозь не очень близкое знакомство и страх забраться в чужой дом и что-нибудь разбить.

– «Моя милая давно умерла, осталась ракушка, что она носила на шляпе», – тихо пропела Кора.

Как быстро это происходит: колесо скрипит, и ты уже смотришь назад, пока не заболит шея.

– Да, я хотел, – Унимо остановился посреди дорожки и стал рыться в карманах плаща. – Вот, я хотел подарить тебе, но теперь не знаю, можно ли…

– Котрил Лийор. Прижизненное издание, – сразу определила она. Закрыла глаза и открыла книгу, ближе к началу:

Весна. Маяки фонарей

мерцают в проливах улиц,

влюблённые робко целуются

на островах люцерны

и горицвета.

– Какая прекрасная несвоевременность. Как всегда у него, – улыбнулась Кора.

Унимо улыбнулся и посмотрел на Кору так, как двенадцать лет назад – как на лучшую поэтессу Тар-Кахола, которая издавалась только в лучшем журнале столицы – на Стене Правды.

– Мой отец говорил, что поэзия появилась раньше слов. Может быть, это правда. И вы с Верлином как раз могли бы это проверить.

Смотритель отправился на поиски Грави. Он не хотел видеть Мастера Врачевателя, поэтому упрямо блуждал по темнеющему саду Дома Радости: если бродить без цели достаточно долго, то обязательно попадёшь туда, куда не хочешь.

– Ты без перчаток. И без шарфа. Весьма легкомысленно при такой погоде.

Унимо вздрогнул: ему показалось, что этот голос прозвучал прямо перед ним, в сторожких, словно дикая лошадь, сумерках. Подмороженные и присыпанные снегом листья под ногами хрустели, как тонкие бумажные пакеты из булочных, и простому сумасшедшему невозможно было подойти неслышно.

Конечно, это был Великий Врачеватель, бессменный хозяин Дома Радости.

Унимо обернулся.

Грави стоял на расстоянии примерно пяти шагов, спрятав руки в карманы длинного чёрного пальто. Фонарь и недавно взошедшая луна надёжно скрывали его лицо.

Страх потёрся о ноги. С ухмылкой Тьера снисходительно потрепал Унимо по плечу, словно не в меру самонадеянного ребёнка.

Забор сада Дома Радости исчез, как и городская стена Тар-Кахола. Остался только Сад.

– Не подскажете, который час? Знаете, у меня есть некоторые дела, и не хотелось бы… я обязательно зайду в другой раз! – жалкая попытка Унимо растворилась без следа в невидимой улыбке Грави.

– Торопиться – вредно для здоровья, – пояснил Врачеватель. И добавил великолепно светским тоном: – В такой вечер я не могу отпустить гостя без чая.

Ничего не оставалось, кроме как следовать за неслышно ступающим Грави.

– Говорят, здесь когда-то, ещё до меня, жил один безумный поэт. У него были превосходные часы, которые никогда не отставали. Но всем, кто спрашивал у него: «Который час?» – он всегда отвечал непонятными стихами. Часы у него забрали, конечно, и спрятали. И поделом.

Великий Врачеватель засмеялся своей истории, а Унимо продолжал молча идти и наблюдал за стремительным ростом своего страха: вот он стал уже размером с большую собаку.

Они подошли к ступеням у входа в пристройку главного здания – в которой Унимо разглядел единственное на весь дом освещённое окно, убранное еле заметной решёткой.

– Теперь везде так, вопросы безопасности, – пояснил Грави, проследив за взглядом своего гостя.

Внутри в комнате было невероятно уютно: круглый стол, совсем как в булочной Тэлли, шкафы с книгами (такими монументальными, как издавали раньше), кресло, камин…

Унимо нехотя снял плащ (он предпочёл бы остаться к нём и укутаться как можно плотнее, хотя в комнате было тепло, даже жарко), сел за стол и послушно ждал, пока Грави в соседней комнате готовил чай.

Чаепитие прошло за газетными разговорами, зеленичным вареньем и булочками с корицей.

Унимо без остановки думал о том, что предпринять. Может, следовало действовать неожиданно – например, спросить, почему Дом Радости так изменился? Или выждать время.

Не успел смотритель решить, что лучше, как Грави поднялся и сообщил, что вынужден уйти, так как имеет много дел. Унимо тоже поспешно поднялся, опрокинув недопитую чашку.

– Хорошего отдыха, я зайду завтра, – сказал Великий Врачеватель, надевая пальто.

Унимо оставил, наконец, попытки вернуть разлитый чай в чашку.

– Я не хочу здесь оставаться, – тихо сказал смотритель.

Грави внимательно посмотрел на него, сложив руки перед собой. Унимо заметил, что Великий Врачеватель совсем не изменился с тех пор, когда они с Форином приходили в Дом Радости попрощаться.

– Это для твоего же блага, – мягко сказал Мастер Излечения. – Ты болен, просто не осознаёшь этого. Я не враг ученику Форина. Я обещал ему, что присмотрю за тобой. Он знал, что ты можешь… что у тебя могут возникнуть трудности. Но вместе мы справимся.

Унимо молчал. Только смотрел, как чайные капли падают на пушистый ковёр и теряются в нём. Одна, вторая, третья… Форин попросил присмотреть за ним, зная, что рано или поздно это случится. Как сам Унимо попросил присмотреть за маяком.

– Сам посуди, – продолжал Грави, ободрённый отсутствием сопротивления, – в твоей голове живёт враждебное существо, которое в любой момент может наброситься на тебя. Ты даже имя ему придумал. Тьер, кажется. И думаешь, что тебе поручили им управлять. Чтобы спасти целый город. Понимаешь, как это выглядит?

Унимо понял – и на всякий случай закрыл глаза.

– Тебе станет лучше, я обещаю. Поживёшь здесь, наберёшься сил, – продолжал Грави.

Унимо не отвечал. Чай перестал капать. Темнота за окном звучала на полтона ниже.

– Ну вот и славно, – Грави сделал едва заметное движение в сторону двери.

Это, несомненно, было его реальнейшее: люди вдруг начинали хотеть выздороветь. И сам Мастер Реальнейшего не был исключением. И в самом деле, почему бы ему не побыть больным? В его положении это едва ли не лучше всего.

Унимо смотрел в окно. Решётки, которые снаружи казались тонкими, выглядели так, будет их нарисовали углём.

– Если что-то понадобится, зови меня. Если просто захочешь поговорить – тоже. Обо всём остальном не беспокойся, – сказал Грави на прощание и закрыл дверь.

Однажды мама не пришла пожелать ему спокойной ночи. Даже если она возвращалась поздно, когда сын уже спал, она тихо заходила в его комнату и касалась губами лба. Или гладила по волосам. Унимо изо всех сил делал вид, что спит. Он боялся, что мама подумает, что разбудила его, и перестанет приходить вовсе.

А в ту ночь она не пришла. Унимо ворочался в постели, и едва он останавливался и пытался уснуть, тут же его поза становилась самой неудобной на свете.

Он думал о том, почему мама могла не прийти. Придумал шестнадцать правдоподобных версий и ещё шесть – фантастических.

Но ни одна из них не была верной. И что хуже – ни одна не помогла.

«Всё потому, что ты не желаешь признавать очевидное. Ты болен!» – Унимо вздрогнул, услышав этот голос за левым плечом, обернулся, но никого не увидел. Зато понял, что сидит в кресле, за окном идёт снег, мыши полночи уже опрокинули чернильницу.

Унимо представил, как снег засыпает его следы. Теперь ни за что не найти дороги обратно. Как те бедные дети из сказки, которые отмечали дорогу зёрнами, а зёрна – вот неожиданность! – склевали птицы. Глупые, глупые дети! Они уверены, что в мире никого кроме них нет. Пока великан не бросит их в пыльный мешок, они так и думают.

Итак, всё, что говорил Грави, было правдой. Унимо был уверен, что спасает Тар-Кахол, а на самом деле просто сходил с ума.

Унимо захотелось вдруг поговорить с Грави, но он не стал звать его в реальнейшем, решил подождать до утра. Столько нужно было рассказать: столько, что нужно взять карандаш и составить список. Иначе непременно что-нибудь забудешь. Унимо встал и растерянно оглянулся в поисках бумаги. Нашёл старую записную книжку, осторожно вырвал страничку. Отложил записную книжку, вытер пальцы от пыли. Потом снова взял её в руки: стало любопытно, кто вёл эти записи.

«Сегодня День середины лета. Небо похоже на молоко. Море неспокойно: поднялся норд-норд-вест. В посёлке говорят, что это ветер безумных скитальцев, но Айл-Форин только улыбнулся, когда я спросил у него, правда ли это. Хочется сбегать увидеть Мицу: вода всё прибывает, и скоро маяк превратится в остров.

Я знаю, что в один из таких дней я уйду. Пойду искать что-то важное и не вернусь. Чтобы не забыть об этом, я всегда ношу в кармане раковину, похожую на лепесток розы. Такую, какие носят путешественники в храм Защитника в Островной стороне…».

Почерк был его, без сомнения. Но он не помнил, чтобы когда-нибудь писал такое. Даже похожее. А вот ракушку в кармане носил. Просто так.

Всё так быстро забывалось. Только рассказы людей оставались в памяти. Крупная рыба чужих слов. Мама рассказывала о том, как он убежал из дома, чтобы посмотреть на работу гончара. Мица рассказывала в письме о том, что маяк исправно зажигается каждый вечер. Отец… Впрочем, довольно. Нет смысла помнить что-то, кроме света лампы.

Унимо походил по комнате, бессмысленно толкнул дверь: конечно, она была заперта. В реальнейшем Грави. В царстве безопасности.

Стоило запустить чем-нибудь в стену. Просто так.

Унимо сел на пол и стал думать, как выбираться.

«Я хочу, я хочу…» – бормотал он. Но хотел он только лечь и уснуть – и в мире Грави сделать это было очень легко.

«Нет, как же, я не могу… » – всё было тщетно, дверь оставалась закрытой.

Унимо просидел в кресле всю ночь. Пока не пришёл осенний рассвет – брат-близнец ночи.

Когда-то отец вот так же отправлял его в комнату. «Иди в свою комнату», – устало говорил он. И Унимо шёл. И так же не мог выйти, хотя дверь не была заперта. Не чувствовал ничего, кроме обиды, которая занимала примерно полкомнаты. И всё-таки не выходил.

Унимо ощутил злость. Как призрачное движение ветра после бесконечного штиля. Как стойка лисы, которая учуяла мышиную нору.

В закрытую дверь постучали. Грави принёс кофе.

– Вы всем пациентам приносите кофе? – равнодушно уточнил Унимо. – А где же рвотный камень и камфорный раствор? Какое лечение без лекарств?

Грави улыбнулся. Пациент мог говорить, что угодно – на то он и пациент.

Кофе был очень хороший. Слишком хороший. Унимо пил, не торопясь.

Грави был доволен. Настолько, что на пол комнаты лёг бледный осенний луч. Наступало погожее утро.

Никто не может закрывать Мастера Реальнейшего в комнате.

Приказывать ему.

Распоряжаться его временем.

Знать, как ему будет лучше…

И тут смотритель увидел: ранняя осень, Грави задумчиво идёт по тропинке сада. Доживает последние дигеты аптекарский огород: мята, розмарин, пустырник, рута. Зябко. Обитатели Дома Радости разошлись по своим делам. На одной из глухих тропинок Мастер Излечения встречает его. Точнее, его ноги в нелепых красных башмаках. На высоте полуметра над землёй. Великий Врачеватель не справился. Не спас. Допустил.

Ему всегда говорили, что это неизбежно. Что так случается всегда, рано или поздно. Что он не виноват. Что это глупость – начинать винить себя. Что он отличный врач.

Но эти полметра теперь всегда оставались с ним, куда бы он ни шёл.

Не поднимать взгляд выше. Запретить всем выходить бродить по осеннему саду…

– Хорошо-хорошо, уходи, мне тебя не вылечить, – поспешно пробормотал бледный Грави, открывая дверь.

Злость утихла, затерялась на осенних дорожках, спряталась под снегом, но Унимо теперь вполне мог справиться сам.

– Я хочу, чтобы Дом Радости закрылся.

Грави не поверил, но поднял взгляд и понял, что не ошибся.

– Нет, ты не можешь… все эти люди. Им некуда идти.

– Пусть остаются, – пожал плечами смотритель. – Но Дома Радости здесь больше не будет.

Грави стоял перед открытой дверью. Ветер раздувал его плащ, как брамсель. «А что же делать мне?» – прошептал он едва слышно, но заботливый норд-норд-вест передал его слова в целости и сохранности. Грави знал, что как только он не сможет вылечить ни одного пациента – а этот момент уже наступал, неумолимый, как прилив, – он сойдёт с ума. Все закрытые двери в его голове распахнутся, все птицы будут беспорядочно искать выход, бить крыльями в клетке головы…

Унимо вспомнил лицо капитана «Люксии» – в тот момент, когда он узнал, что ему нужно разлучиться с кораблём. Тогда он думал, что Форин поступает жестоко.

– Форин никогда бы так не сделал, – сказал Грави.

Унимо шагнул к двери. Почти вышел, но обернулся на пороге:

– Возможно. Но я не Форин.

Грави улыбнулся. Но его улыбка была та самая – повисшая в полуметре от мёрзлой земли.

– Я могу оживлять мёртвых. Помни об этом. И передай Тьеру – или я сам ему расскажу.

Ингер Им-Онте, восемнадцатилетний сын небогатого шейлира, чей дом стоял на самой границе с Тёмным городом, но всё-таки в центральной части Тар-Кахола, был в отчаянии. Он смотрел на себя в зеркало, слышал предрассветный звон бокалов, шмелиный гул весёлой компании. Но сам он не мог больше пить. Да и веселиться тоже. От выпитого вина осталась только неприятная тяжесть. Или это была тяжесть на сердце. Он только что проиграл всё состояние своих родителей и немного больше. На что теперь нанимать учителей младшим брату и сестре, содержать дом в Тар-Кахоле?

Когда Ингер попросил об отсрочке, его противник сказал: «Ну к чему же, я уверен, что семья Им-Онте не оставит своего наследника в беде и соберёт нужную сумму».

Ингер даже умолял – и от этих воспоминаний хотелось крепко зажмуриться.

Выхода не было, куда ни пойдёшь – только тёмный угол с пауками.

«Остаётся одно», – подумал он и невольно вздрогнул. Так думать было даже немного приятно.

«Глупо, очень глупо», – фыркнул кто-то над ухом, заставив Ингера вздрогнуть.

Он обернулся и увидел – в дверном проёме, гораздо дальше, чем казалось по звуку голоса, – незнакомца.

– Ваша сестра будет сидеть за фортепьяно. Разучивать вариации, улыбаться каким-то своим мыслям. И тут придут и сообщат. В гостиной не будет больше никого, поэтому она узнает первой. Нет, конечно, ей не скажут подробностей, но, когда родители будут спускаться по лестнице с такими – взятыми напрокат вместо своих, потрескавшихся – лицами, она будет знать уже всё-всё. И никогда больше не притронется к фортепьяно. Впрочем, может, и невелика потеря для музыки: я-то не знаю, хорошо ли играет ваша сестра.

Незнакомец приблизился почти вплотную, а Ингер не сообразил даже отшатнуться: он видел свою сестру, слышал, как она кричит: так немелодично, оглушающе…

– Или по-другому. Пусть продадут дом. И купят другой, поменьше. За городской стеной – так дешевле. Но вам ничего не скажут, ни единого слова. Только, может, посмотрят. Но и то – скорее грустно, чем осуждающе. И будут жить, как ни в чём не бывало – нарочито как ни в чём не бывало, понимаете?..

– Что вам нужно? – Ингер отстранился, придерживаясь рукой за стену, чтобы не упасть.

– Мне? – улыбнулся Тьер. – Ничего. Но что-то нужно вам. Вы, я вижу, человек азартный. Предлагаю игру, в которую вы никогда раньше не играли.

Улыбка Ингера была гораздо мудрее его самого.

– Я не играю, – ответил Им-Онте и отвернулся, словно тут же потерял интерес к собеседнику.

– И давно ли? С тех пор как решили, что оставить семье долг вместо предсмертной записки – это очень благородно?

– Как вы смеете! – вспыхнул Ингер. От запахов вина, духов и догорающих свечей его начало мутить.

– Вижу, вы ничего не соображаете здесь, – нахмурился Тьер. Он знал, когда можно покровительственно взять под руку так, чтобы это казалось естественным. – Пойдёмте-ка на воздух.

Снег был волшебный. Только что выпавший, молчаливый, затактовый. Ингер изумился, как эта простая мысль – выбраться на воздух – не пришла ему в голову. Часто очевидные решения – как следы на снегу: их хорошо видно, только если обернуться.

В детстве Ингер с сестрой, когда выпадал снег, наперегонки бежали в сад и загадывали желания. Мама готовила праздничный пирог, посыпанный сахарной пудрой, а ночью Ингер то и дело подходил к окну: убедиться, что снег всё ещё здесь. Но он всё равно таял. Первый снег был слишком хорош для этого мира.

– Я предложил вам отыграться, – строго напомнил Тьер, – но если вы не хотите, то я поищу других игроков.

И, конечно, развернулся, чтобы уйти.

– Стойте, подождите, я… – Ингер наконец-то выглядел жалко, как ему и подобало. – Мне нечего поставить, я всё проиграл.

– Даже то, что вам не принадлежит. Знаю, – Тьер принял вид строго учителя. – Но у вас осталось то, что вы хотели отдать просто так. И что вам, кстати, тоже не принадлежит.

Ингер внимательно посмотрел на незнакомца. В бокал солнечного сплетения плеснули ледяной воды.

– Если вы согласны, жду вас в шесть у дома номер шесть по улице Фиалок, это в Тёмном Городе.

Тьер пошёл прочь, не оглядываясь: игра началась. И улыбнулся, вспомнив строчки из ранних стихов Котрила Лийора (кажется, он тоже был игроком):

Главное – улыбаться. Иное

проигравшему неприлично.

– Улица Фиалок, ну и название! – фыркнул Унимо.

Тэлли сидела в кресле булочной, поджав ноги. Ей всегда хотелось вот так прийти к кому-нибудь в гости, чтобы было почти как дома, но чтобы о ней позаботились, приготовили кофе или травяной чай. Как она сама много раз готовила для посетителей «Булочной Хирунди» и для случайных гостей. Потерпевших поражение. Несчастных. Обездоленных.

– Будешь кофе или чай? – уточнил Унимо, забредая за стойку и растерянно оглядывая полки: в присутствии Тэлли он так и не научился вести себя как хозяин.

– Чай с мятой. Там на полке справа, в маленькой жестяной банке, синей в белый горошек.

Чай разлит. Боги гостеприимства нежатся в тепле очага.

– А тяжело быть королевой? – спросил Унимо.

– О, ужасно! – тут же ответила Тэлли. – Вот хотя бы сегодня. Ко мне приходил посол Солнечного Королевства – того, что граничит с Лесной стороной. Сказал, что по нашей территории проходит безопасная тропа, по которой зимой только и могут проехать повозки. Спрашивал, могут ли они использовать эту тропу. Конечно, я сказала да. Разумеется. О чём речь. Тогда он побледнел, упал на колени и принялся просить, чтобы я ответила «нет»!

Унимо посмотрел удивлённо, Тэлли горько усмехнулась.

– Да, он сказал, что его господин ожидает отрицательного ответа, чтобы захватить неохраняемую тропу силой и воодушевить подданных, изнывающих от поборов. Я ответила, что его господин может отправляться к Окло-Ко. Мэлл был очень недоволен.

Смотритель налил своей гостье ещё чаю.

– А недавно мне пришло письмо. Вот. Прочти.

Унимо взял сложенный вчетверо лист бумаги, потёртый на сгибах, развернул и прочёл (да, он на мгновение почувствовал, как будто разворачивает то самое письмо – которым отец лишил его наследства):

«Дерзну обращаться к вам, моя королева, ибо потерял надежду увидеть в служителях Королевства что-либо кроме законничества и безразличия.

Я человек чрезвычайно маленький. Настолько, что, пройдя мимо, вы и не заметили бы меня. Говорю без преувеличения. Отовсюду гоним, как сор, как вредное насекомое. Скитаюсь по свету, перебиваюсь росой и мёдом, как птицы Защитника… Но довольно обо мне.

Зачем, спросите вы, пишу я, дерзновенный? А затем, что уповаю на ваше чуткосердечие, знаю, что не прогоняете вы просящих, не закрываете дверь, не отводите взгляд, не бросаете на дороге, не отворачиваетесь от горя, не убиваете птиц, не давите улиток. И должна же и вам быть от этого какая-то польза, верно? Вот и решил я, недостойный подданный (ну, зато честный, что тоже редкость), написать вам о вас. Все пишут о себе, просят, умоляют, требуют, а я – о вас. Неожиданно, правда? «Вот это да, вот это высокомерие!» – скажут. И будут правы: высокомерия тут в избытке.

Но не в том дело. Вас окружают дураки или лжецы, как в детской задачке. Да вы и сами знаете, верно, ибо к первым вас не отнести, несмотря на всю доброту.

Они все вас съедят довольно скоро. Приготовят жаркое из ласточки и скажут, что так наши предки много лет назад ели. И никто и не подавится.

Бегите, плывите, летите, наконец! Подальше, и не оборачивайтесь!

Только вы ведь ни за что совета доброго человека не послушаете, знаю.

Значит, и поделом вам.

Пропадайте же».

– Ты, надеюсь, не собираешься? – спросил Унимо.

– Пропадать? – улыбнулась королева.

– Не сжигать это письмо немедленно в очаге.

Ингер прибыл раньше срока и теперь корил себя, поскольку ему приходилось прохаживаться с независимым видом вдоль тёмной, заваленной хламом улицы Фиалок, названной так не иначе как в насмешку. Но являться раньше – это было ещё более невежливо, чем опаздывать. Вежливость и тактичность ценились в его семье весьма высоко, поэтому приходилось вышагивать вдоль пустынной улицы Тёмного Города, туда и обратно, всё больше замерзая. Зимнее небо смотрело на Ингера снисходительно, а затем даже благословило коротким вечерним снегопадом.